Вдох. Выдох.

Вдохнуть и выдохнуть. Медленно. Пускай от страха стучат зубы и подкашиваются колени, пускай приходится кусать губы до кровоточащих трещинок, пускай воздух приходится туго втягивать сквозь стиснутые зубы. Лишь бы не переживать снова этот липкий, всепоглощающий ужас осознания. Блум влюблена в свой ночной кошмар. В свою ноющую боль, загнанную глубоко под кожу иглу, стучащий в висках пульс и тёмный, темнее морских пучин, каскад чувств — ярких, рябящих изнутри чувств: злость, заставляющую кричать и биться в отчаянии; тоску, сдавливающую сердце тугими тисками; какую-то счастливую и одновременно выворачивающую внутренности наизнанку эйфорию, что так въелась в её безвольное тело, напоминающую о себе каждый чертов раз, стоит лишь вспомнить. — Мы просто спим, феечка, — стучит в ушах каждый раз, стоит Блум закрыть глаза. — Мне от тебя большего и не надо, — раздаётся следом собственный ответ, прокатывается, словно впервые, по языку и оседает едкой горечью где-то в груди. Она признала. Только сейчас. Она жалеет. Тёплые и нежные, грубые и злые, ревностные, заботливые и успокаивающие. Руки Беатрикс касались каждый раз по-новому, и каждый раз оставляли за собой колющее ощущение одиночества, разбивающего на миллиарды осколков. Она уходила, и за ней тянулся шлейф аромата терпких духов, издевательства и неопределённости. Это происходит не так уж часто. Может быть каждые два дня. Может, каждый день. Блум не может сосредотачиваться на времени, когда в груди набатом бьётся сердце, а в руках мягкое, порой даже податливое тело. И минута за минутой, покидая реальность, Блум углубляется в те моменты, когда надежда была почти осязаемой: тяжёлой, как летний град, но в то же время такой легкой и хрупкой, что касаться страшно — вдруг сломается, разобьётся. Она прозрачной птицей уносилась раз за разом, все дальше от бессмысленно цепляющихся за воздух рук, оставляя за собой ядовитую сладость на языке и соль на щеках. Больше ничего. *** Беатрикс не позволяла излишних нежностей, не оставалась дольше, чем сама считала нужным, и никогда не давала надежд. Блум сама себе их придумывала, закрывая глаза и представляя, как после очередного ужасного дня она растворяется в желанных объятиях и слушает привычные колкости и сплетни. Как они вдвоем смотрят сериал, валяются среди мягких простыней и просто наслаждаются друг другом. Как они просто живут обычной жизнью. — Я зайду завтра. Хотя, давай лучше в восточном крыле. Завтра там гарантированно никого не будет, — Беатрикс говорит, даже не смотря в сторону любовницы и быстро застёгивает пуговицы на чёрной рубашке. — Может, хватит уже? — Блум безвольно опускает руки, позволяя простыне упасть и обнажить тонкие ключицы, небольшую грудь с затвердевшими сосками и острые рёбра, проглядывающиеся через прозрачную кожу. — Извини? — карие глаза удивленно поднимаются на фею огня впервые за последние полчаса. — Мне надоело, что мы просто трахаемся каждый раз, когда появляется время. Можно посмотреть фильм, не знаю, погулять, поужинать вдвоём, в конце концов просто посидеть в библиотеке. Не трахаться. — Мне есть с кем погулять, посмотреть фильм и посидеть в библиотеке. Мы не встречаемся, Питерс. И мы не подруги. У тебя была возможность отказаться после первого раза, после третьего и даже после десятого. Но теперь не вздумай даже жаловаться. Завтра после занятий. Восточное крыло. И вновь твердые шаги по деревянному полу, надменное «До встречи», тихо брошенное в стену, и хлопок двери, звенящий в ушах еще минут пять. Беатрикс права. У Блум была возможность отказаться, стоило этому начать заходить дальше положенного. Но вместо этого они условились, что секс без чувств — это единственное, что им друг от друга надо. Это словно контракт — если в конце месяца они все еще довольны происходящим, следующий месяц они опять спят. И Блум не могла разорвать его, потому что разорвать значит потерять Беатрикс насовсем. *** В памяти вечер стёрт в пыль — подуешь и словно ничего не было. Предзакатное солнце слепит глаза, греет кожу и обливает оранжевым светом поляну. В руках теплится догорающая сигарета, а в лёгких клубится ядовитый дым. Это не помогает. Не помогают и мысли, которым как будто нет ни конца, ни края. Не помогает жалкий дешёвый виски, не помогает разговор с Музой, которая считала эмоции Беатрикс на раз-два, не помогает и сама Беатрикс, прижимающая горячее тело ближе к себе и ласково целующаяя за ухом, в рыжую копну, шею. Как может она делать всё это, ничего не чувствуя? Почему Блум распадается на мириады атомов в объятиях феи и хочет, чтобы это никогда не прекращалось? Почему в душе Беатрикс пустота? Почему они не могут заполнить её друг другом? Блум содрогается, когда мягкие губы касаются уха и сладко шепчут что-то грязное, но приятное в то же время. Блум хочет кричать и рвать на себе одежду. Блум хочет быть любимой и нужной не только для секса. — Трикси… — стонет она, когда чужие руки крепко сжимают грудь. «Трикси» — это единственная вольность, которую она может себе позволить. И благодаря этому она чувствует себя хоть капельку лучше. Ведь «Трикси» — это родное, доброе, сладкое, такое успокаивающее и дарящее очередную надежду. — Чего ты хочешь? — мурлычет Беатрикс прямо над ухом. Чего она хочет? Любви, ласки и тепла. Возвращаться туда, где её всегда ждут. Не зависеть от чужих желаний, в то время как её собственные отодвигаются на второй план. Она не хочет бездушного секса, неопределённости и съедающей изнутри тоски по тому, чего никогда не будет. Сейчас она хочет забыть. Но она не может. По щекам текут горькие слёзы, обжигают кожу злым пламенем и падают на футболку, оставляя мокрые следы. Она хочет развернуться, обнять девушку и найти в ней свое успокоение, свой дом и своё счастье. Но Блум лежит в руках Беатрикс подобно безвольной кукле в руках кукловода и ждёт, пока её перестанет трясти от боли. — Что с тобой, Питерс? — безразлично спрашивает фея воздуха, убирая рыжие пряди с красного лица, и аккуратно стирает слёзы с щек. Блум не может даже посмотреть на неё, потому что слёзы стеной стоят в глазах, не позволяя увидеть ничего кроме красно-оранжевых бликов, отражающихся на стекле бутылки в руках ведьмы. От этого становится тошно. От самой себя. — Ладно. Беатрикс чуть смещается в сторону, и фея думает, что сейчас она останется совсем одна посреди усыпанного ромашками поля. Она закрывает рот рукой, пытаясь сдержать громкие всхлипы, но это мало чем помогает. Слёзы с двойной силой катятся по лицу, стирая ту самоуверенность и спокойствие, за которыми Блум удавалось прятаться все эти месяцы. — Тише, господи, Блум, успокойся, — Беатрикс суетливо машет руками, понятия не имея, что делать в такой ситуации. Она пытается перебирать рыжие пряди, заплетать их в косы, просто гладить по голове и даже обнимать. Ничерта не помогает. В их «контракт» не входит успокоение плачущей стороны и поддержка, но Беатрикс не тварь. Она умеет быть нужной, хоть и ненавидит слёзы и истерики. — Ну же, — шепчет она и пытается подтолкнуть Блум, чтобы та села напротив, — В чем дело, Блум? Собственное имя из уст Беатрикс отрезвляет. Её перестаёт трясти, и она просто дышит, как учила мама. Глубокий вдох. Медленный выдох. Все просто. Она поднимается с чужих колен и садится напротив девушки. Воздух на вкус горький, словно вдыхает она не кислород, а стоит прямо над костром. Плавится кожа, в лёгких оседает пепел, и хочется перестать дышать, чтобы не жгло горло, не сдавливало грудь. Уже поздно. Пламенем на сердце выжжено имя той, чьи руки хаотично и одновременно нежно перебирались от макушки к плечам в попытках успокоить, а горячая кровь перетекает по венам, устремляясь к «Беатрикс», и пульсирует, пульсирует, пока не становится невыносимо больно. — Я больше так не могу, — надрывно шепчет Блум, заглядывая в глаза своему ночному кошмару. Беатрикс не дура. Она всё понимает, чувствует других не хуже Музы и разбирается в чужих чувствах лучше, чем в своих собственных. И это не помогает. — Мы можем прекратить, если тебе станет легче, — с привычной равнодушностью говорит фея, хотя уже сама не понимает, чего хочет. — Ты… ты не понимаешь, — Питерс закрывает ладонями лицо, надеясь не заплакать снова. Но слёз уже не осталось, как и терпения. Либо они поговорят сейчас, либо уже никогда. — Тогда объясни мне. Хотя нет, я не хочу этого слышать. Прости, но я не могу предложить тебе большего. — Но почему? Почему ты не хочешь просто довериться мне? Я тебе не нравлюсь? Ни капельки? — Блум ненавидит унижаться, но у нее не осталось вариантов, а Беатрикс ненавидит сопливые разговоры, но вынуждена терпеть ради Блум. — Мне не нужны романтические прогулки под луной, тошнотворно милые обнимашки у всех на глазах и сладкая семейная жизнь. Меня устраивает секс. Если тебя нет, то мы закончим этот фарс прямо сейчас, — в ушах Беатрикс стучит пульс, пытаясь вразумить её здесь и сейчас, что Блум нужна ей, что не секс их связывает, что станет хуже, если они разорвут все связи. Но она привыкла слушать разум, а не сердце. — Прости, я… — Блум набирает в лёгкие побольше воздуха, который продолжает обжигать язык и горло, — Я больше не могу так. Твердость в её голосе прямо противоположна состоянию её души. Внутри тлеют угли — останки её несбывшихся мечт. По ощущениям они где-то в груди, а может и в животе, там, где раньше порхали бабочки. Неважно где, главное, что они сжигают плоть, мучительно медленно выжигают «Беатрикс» снова и снова, не оставляя ни одного пустого места. — Было приятно иметь с тобой дело. Она чуть приподнимается, и, запечатлев на обкусанных губах последний поцелуй, уходит. Так просто. «Было приятно иметь с тобой дело». Словно и не было тех вечеров, когда они не просто трахались, а сливались в единое целое, тех ночей, когда Беатрикс не успевала уйти и засыпала в объятиях Питерс. Словно чувства Блум для неё ничерта не значат. Губы горят от прикосновения чужих, а взгляд скользит по отдаляющейся в лес точеной фигуре. Слез нет. Только пустота, скребущая по выжженному на сердце имени.