Чем ты лечишься?

— Алло. — зеваючи тянет Шура, кося глазами в окно такси. За стеклом мелькают ещё не покрытые зеленью деревья, свежеокрашенные бордюры, новостройки, сталинки и вечно спешашие куда-то, впрочем, как и он сам, люди. Водитель услужливо выключает музыку. Их же пластинку, между прочим. — Репетиции сегодня не будет. — чеканят на том конце провода. То ли настолько зло, то ли настолько раздосадованно, что гитарист даже не сразу узнает ставший родным голос. Москва для него сегодня как-то резко перестала быть приветливой. — Ты другим сообщил? — мягко и, чего таить, удивившись интересуется Уман, переводя взгляд на спинку переднего сидения. Собеседник угукнул. Естественно, вряд ли кому он это сообщил. Обрадовать сей новостью уже наверняка прибывших на точку ребят предстоит никому иному, как самому Шуре. И все тычки вместе с мысленными посылами к дьяволу принимать на свою душу тоже ему. Коротко попрощавшись, он бросил трубку. Он просит остановить такси где-то в километре от студии звукозаписи, расплачивается одной купюрой и в первый и последний раз жмёт таксисту руку. На память. Ведь тот абсолютно случайно вспомнил имя своего клиента и едва не пробил челюстью пол, когда осознал, что все происходящее не является сном. Гитарист минут семь уже как меряет тяжёлыми шагами частично сырой от последнего талого снега асфальт, когда в кармане куртки снова жужжит мобильник. Решив в этот раз проигнорировать звонок, он кивает сам себе и переходит на лёгкий бег, избегая особо крупных и потенциально глубоких луж. Немецкие берцы потом абсолютно точно влом отмывать от московской весенней грязи. Кто бы ни звонил, уже есть проблема насущней. Очередной вроде как клен качает лысой кроной в унисон ударам подошвы о землю и быстро скрывается из поля зрения. Телефон наконец перестаёт вибрировать. Шура ныряет в такую знакомую подворотню. Кажется, здесь снова предстоит переругаться всей группе, деля последнюю сигарету из пачки. Он набирает на табло одному ему известный код доступа и чувствует, что сердце будто готово ухнуть в пропасть. Ведь его сегодня нет. — Привет всем. — в бытовой манере произносит он, вешая кожанку на вешалку. Голос возвращается лёгким эхом из дальнего помещения. Тишина. Шура настораживается, поначалу не веря своим ушам. Действительно тишина. Он дважды обходит студию, не забывая про туалеты и прислушиваясь к малейшему шороху. Никого нет. Предположение оказалось неверно. Он действительно отменил репетицию. Куртка небрежно набрасывается обратно на плечи, и Уман спускается по небольшой лестнице ко входной двери. В последний на сегодня раз кидает взгляд наверх, щёлкает выключателем на кирпичной стене, отчего-то вздернутым вверх, — он только сейчас отмечает странность и бесполезность включённого не им света, — и выходит обратно на сырой, будто простуженный воздух. А с какого рожна он вообще отменил репетицию? Телефон выскальзывает из внутреннего шелкового кармана и моментально активируется из-за смененной плоскости положения. Пропущенный — от Лёвы. Шура плюёт куда-то под ноги. Снова кленоподобные деревья машут ветками на ветру, перед глазами маячат люди и постепенно сменяется пейзаж из домов разных годов постройки. Жужжат машины на таком же обыкновенном асфальте, на каком он сам, плывут редкие облака и ослепительно ярко светит весеннее солнце. И почему так болезненно в груди? Он плетется к автобусной остановке, попутно силясь вспомнить, какой именно номер отвезёт к Лёве домой. В итоге здоровается на ней с каким-то парнем, узнавшим его, фотографируется, опять же, на память, и ловит так кстати проезжающее мимо такси. Снова считает клены, игнорирует такие же машины и зачем-то вспоминает юность. На этот раз посчастливится, думает он, уже не выскакивая из автомобиля где-то неподалёку от пункта назначения, а доезжая до самого подъезда. Получает сдачу мелкими купюрами, словно обычный человек, и идёт в маленький магазинчик в подвале, точно зная, что первый мед из Краснодара уже привезли. Мед Лёва любит. Ведь он видел то маленькое невзрачное объявление и как-то раз потчевал друга собственноручно испеченными блинчиками с таким, что называется, «топингом». Выбор пока совсем небольшой, точнее, его совсем нет. Из свежего — только цветочный. Если верить продавщице, женщине средних лет и в теле, то поставка была всего пару дней назад, во вторник. Шура сквозь небрежно натянутую маску улыбается на автомате, из вежливости, забирая небольшую баночку, и пулей поднимается в свет, ведь там, внизу, слишком сильно воняет чем-то приторно-сладким. Будто в турецкой лавке, хотя ничего, кроме русской фабричной попытки в рахат-лукум на полках он не увидел. Спустя минуту ожидания и гудков Уман снова слышит лёвин голос и слышит в нем непередаваемую радость, как это обычно бывает, разве что… Куда менее бурную. Домофон наконец пискляво знаменует открытую дверь, и мужчина проскальзывает в тёмный подъезд, минуя вечно спящую в своей будке бабульку-консьержку. Оба лифта оказываются неработающими, чему, однако, тот не удивлен, а дверь на лестницу — чудовищно скрипучей. Шура поморщился, ловя себя на забывчивости касательно данного факта, и вновь мучает свои отнюдь не молодеющие ноги подъёмом по лестнице. Нажатая кнопка звонка, еле слышная птичья трель изнутри, и единственная оставшаяся преграда перестаёт быть таковой, являя миру солиста Би-2. — Как ты? — сразу с порога интересуется гитарист. — У меня чертовски сильно болит горло. — просипел Лёва, пропуская друга внутрь квартиры. Тот оценивающе окинул Бортника обеспокоенным взглядом и вошёл в прихожую, не забывая шоркнуть ногами о половик. Смятая пальцами маска ложится на тумбочку, а мед всучается прямо в руки, сопровождаясь тяжёлым вздохом. — И чем ты лечишься? — наигранно устало спрашивает Шура, пока Лёва, чтобы не чувствовать себя столбом, выхватил у него куртку и повесил на первый попавшийся крючок. — Тебе честно или соврать? — тот виновато улыбается, не оставляя другу надежд на благоразумие. Затрещина из разряда отеческих не заставила себя ждать. На кухне был развернут настоящий полигон простудных войск. Видимо, хозяин квартиры искал пастилки от боли в горле, коих, судя по всему, не нашёл. В подтверждение мыслей Умана Лёва громко чихнул. — Ищи плед, а лучше одеяло, горе луковое. Невовремя, конечно, Ася с детьми на море улетела… Бортник послушно ушёл за требуемым, а Шура в это время приступил к подготовке необходимого для лечения арсенала. Недавно вскипяченный чайник после долива воды был безжалостно включён ещё раз, противовирусный комплекс отсортирован из общей кучи блистеров на столе и теперь лежал отдельно, а левина чашка с недопитым чёрным чаем покоилась рядом с плитой в ожидании медового аккомпанемента. — Как ты умудрился-то простыть, Лёв? — задаёт третий по счету из генерально важных вопрос, укутывая вернувшегося с пледом солиста. — Передышал свежим воздухом. — ответил тот, отводя глаза и впервые так просто принимая ухаживания. В любой другой ситуации он стопроцентно бы сначала возмутился, мол, какого черта ты со мной возишься, как с бабой, и только потом, обиженно зыркая исподлобья сквозь упавшую чёлку демонстративно и со всем отвращением взял плед и самостоятельно завернулся в него. Нехорошо ему, — отмечает про себя гитарист. — Запахи чувствуешь? — вполне резонный вопрос. — У меня нос заложен, но я даже с этим слышу твой чертовски дорогой парфюм, Шурик. — он улыбается, будто победил в этой словесной перепалке и освободился от оков нотаций со стороны оного. — Ну и отлично, на ноги встанешь быстро. — до конца не сдаваясь, парирует мужчина, передавая Лёве тёплую кружку и уже вскрытый мед с чайной ложкой внутри. Сам же схватил пачку салфеток, назальный спрей, и чуть не упал по дороге в спальню, споткнувшись о спящего Бутча. Тот мгновенно проснулся и звонко тявкнул. «Надо же, обленился пёс, даже не вышел поздороваться, когда я пришел». Сев на небрежно застеленное одеяло, солист сбросил с себя плед, разместил принесенное на прикроватной тумбе и вперился глазами в хлопотавшего о нем Шуру. Собственно, тот так же освободил руки и замер возле кровати, недовольно сведя брови. — Что? — Лёва осмотрел себя на предмет недостатков и, не найдя ничего подходящего под сие название, сделал такое же лицо, но с оттенком непонимания. Вместо ответа гитарист сгреб простывшего в кучу, скинув с него сланцы, служившие тапками, и укутал на этот раз в одеяло, сделав из Лёвы рулетик. Точнее, пытаясь сделать, так как Бортник отчаянно забрыкался, желая в крайнем случае упаковаться самостоятельно. Уж слишком интимной ему казалась эта сцена. Всё-таки любовно Шурой завернутый, насупившийся Лёва выглядел совсем по-домашнему. Наверняка Асе доводится созерцать его в таком виде каждый его больничный. — Для твоего же блага. — мурлыкнул гитарист, в поощрение гладя того по голове, — чай ждёт. Лёва с трудом нашарил выход из одеяльного кокона и высунул руку, тут же хватаясь ею за кружку. Остывший напиток, самой что ни на есть комфортной температуры, чуть погрел пораженную слизистую, и мужчина блаженно зажмурился, почуяв на языке осевшее медовое послевкусие. Тюль на окне свободно пропускал природный свет, и в солнечных лучах лёвино лицо теперь выглядело абсолютно счастливым и красивым. Он поджал под себя успевшие замёрзнуть ноги. — Какой же ты все-таки настырный, Шур. — Это ты настырный, а я — настойчивый. — поправляет его друг и толкает локтем куда-то в одеяло. Солист по инерции покачнулся. — Думаю, с такой настойчивостью с твоей стороны уже дня через три я буду на ногах. Хотя, я и так на ногах. — В смысле здоровый? — ишь, ещё перебивает. — В смысле здоровый, да. Шура наконец находит себе место, приземляясь рядом, и обнимает больного за плечо. Весеннее солнце смеётся им в лица, деревья качаются где-то внизу, на земле, там же снуют машины и торопятся по делам люди. А сегодня у них нет репетиции, но есть беспокойное счастье. — Не болей, Лёвушка.