*
Молодой послушник выметает пыль с углов церкви монотонными движениями, ряса болтается на его плечах, свисает большими складками до самого пола, а пояс туго обмотанный вокруг талии длинным ужом скользит за ним по каменному полу. До утреннего 6 часового чтения еще полтора часа, настоятель скорее всего ещё спит. После «хорошего секса» — звучит его сладким тоном — он всегда спит долго. Чанмин спать не может со всем — темные круги под опухшими веками говорят красноречиво, буквально кричат о помощи. Но единственная помощь, которую ему предоставят это лечь сегодня пораньше. Старший брат, виновато пожимает его плечо- Чанмин даже не скривится- следы от веревок/кнута под настроение настоятеля — давно перестали болеть. Кажется, его порог боли стал настолько высок, что не болит уже ничего. Старший брат знает, он сам прошёл через это, но сейчас…он уже слишком взрослый. Его тело уже не угловатое и худое, он уже не пахнет как ребенок, он уже не приходит в комнату настоятеля под вечер, когда маленькие дети из приюта при церкви ужинают. Он не закрывает их своим телом от глаз опекуна. Чанмин моргает едва, шепчет спасибо. Спасибо, что как верный сторожевой пёс, обходишь ночами приют, чтобы каждый ребенок спал на своей постели, даже если в это самое время в постели Чанмина нет никого. — Я закончу, — говорит Джеджун, мягко забирая метлу себе, — на кухне есть суп. Кхм, ему не нравится, что ты сильно похудел. Уголок губ Чанмина дергается- если он будет есть, он будет расти. Все просто. И тогда его место займет следующий. И это так заманчиво, что Чанмин не спит ночами, придумывая, фантазируя, как в комнату настоятеля заходит другой мальчишка. И он был бы красивым, очень, чтобы их опекун даже глаз не мог от него оторвать, чтобы это по его коже бродили чужие жадные руки, чтобы это он вставал на колени подле кровати и принимал всё, что ему дают. Безропотно. Чанмин хочет этого так сильно, представляет этого хорошенького мальчика, который никогда не вырастет, а потом его черты принимают лица тех, кто спит на этаж ниже в своих кроватях, с подержанными игрушками, с детскими наивными мечтами покинуть приют и найти семью. Его тошнит в заранее оставленный таз, и в следующий раз в комнату настоятеля заходит все ещё он сам. — Поем позже, — говорит он, хмуря брови. Джеджун тихонько вздыхает и идёт менять догоревшие свечи. — Нет, нет, иди сейчас, пока горячее, — мягкий голос звучит от дверей. Чанмин сжимает древко метлы до побеления костяшек, но почтительно склоняет голову. Горло охватывает спазм, он не может выдавить ни слова. Джеджун лица не теряет, лишь сжимает жестче губы, и желает доброго утра. — Доброе, доброе, — усмехается благодушно мужчина, и кладет руку на спину Чанмина. Пальцы мягко ведут вниз до бёдер. Джеджун решительно шагает к ним, но едва ловит взгляд духовного наставника останавливается резко. — Буди мальчишек, Дже, — говорит настоятель с самой доброй улыбкой из своего арсенала, но голос его подобен стали, и словно невзначай интересуется, — Ты ещё не отпирал двери? Джеджун мотает головой, потерянными глазами смотря за спину Чанмина, рука настоятеля сжимает его бедра, затем слегка поглаживает. И снова. У Дже мороз по коже и тошнота у самого горла. Он уходит спешно, не поднимая больше глаз. — Вчера ты был чудесен, мой мальчик, — шепот обжигает висок. Влажный поцелуй приходится в скулу, — Чем больше практики, тем искуснее навык. Чанмин не вырывается, лишь прикрывает глаза, когда губ касается влажное тепло. Запах мятной пасты — он ненавидит её с двенадцати лет, её вкус, когда слышит «шире рот». Чанмин дышит через нос, чужой язык скользит по его. Метлу вырывают из рук, вплотную притискивают к стене. — Настоятель, — слышится настойчивый оклик из-за спины, — Машина господина Чон Юнхо у ворот. С влажным чмоком мужчина отрывается от чужих неподвижных губ, и быстро стирает ниточку слюны с подбородка. — Иди, приведи себя в порядок, — говорит он Мину напоследок и тот послушно идёт к выходу. Двери же наоборот резко распахиваются, и с запахом дождя приходит высокий мужчина в светлом кожаном плаще. Он приветливо улыбается и тянет руку для приветствия настоятелю. Чанмину приходится остановиться и посторонится. — Настоятель Хва! Доброе, доброе утро! — голос у мужчины приятный, улыбка яркая, но фальшивая. Чанмин ненавидит этого человека едва ли не больше, чем настоятеля. И эти двое пожимают друг другу радушно руки, улыбаются и сыпят приторными любезностями. Закадычные друзья. О том, кто такой Чон Юнхо знали даже самые маленькие дети в их церковном приюте. «Наш благодетель!» — не переставал говорить настоятель, едва речь заходила о нём. Этот человек был главным спонсором. Он тратил огромные суммы на приют и церковь, поэтому их главный храм на окраине города, выглядел намного богаче и ухоженнее, чем самые знаменитые церкви духовных центров. Приют никогда ни в чем не нуждался, хороший ремонт, всегда в достатке еды, учебников, хорошая одежда, игрушки. Попасть в этот приют при церкви казалось мечта каждого ребенка. «- Я забочусь о каждом ребенке в этом приюте, я кормлю вас, одеваю, даю образование, дорогу в будущее, где бы вы были, если бы не я?! А?! Подохли бы на помойке, сгнили в мусорных баках, благодаря вашим так часто вспоминаемым родителям! В детских домах бы загнулись, ты видел что ждет выходце приютов? Работа за три копейки, наркотики, дохли бы как мухи, спивались и ночевали под мостами! Думаешь это я плохой человек? Ха! Может вернуть тебя откуда взял? — настоятель часто заводил с ним такие беседы раньше. Раньше, когда Чанмин плакал и кричал в его комнате. Обнаженный на полу. — Думаешь, я плохой? Ты ходишь в хороших вещах, ешь вкусную еду, а не объедки, спишь в хорошей постели, можешь позволить себе учиться, у тебя есть семья, и будущее, так что же плохого я делаю, а? Лишь прошу немного благодарности за теплую еду и постель. Все дети вырастают, Чанмин. Не пройдет и пары лет как ты сам будешь трахать кого-то. Заведешь себе женушку, и когда будешь ебать её, она ещё спасибо скажет, что когда-то я тебя научил всему!» Это бы не имело действия, если бы Чанмина однажды и правда не взяли с собой в один из приютов. Настоятель брал детей из неблагополучных районов, и дарил им настоящую сказку, после всего что они видели-то. Чанмин знал, что его опекун прав — детей из приютов не ждало ничего хорошего в жизни. У них и до хорошего-то было мало: пьющие родители, жизнь впроголодь, побои. А вот воспитанников приюта при церкви ждал настоящий рай. Он видел, как самые младшие каждый вечер перед отходом ко сну искренне благодарили «отца», обнимали его на ночь. Он видел, как его отец качал самого маленького из их большой семьи на руках, когда у того был жар. Как он играл с ними на площадке перед зданием приюта- дети тянулись к нему как к настоящему отцу. Он регулярно водил своих воспитанников в город — в парки аттракционов, на выставки. Настоятель церкви не был плохим человеком. Чанмин говорил себе это. Так почему всё, что делал этот человек теперь имело для него такой грязный смысл? Каждый раз, когда настоятель брал ребенка на руки, Чанмин хотел подбежать и забрать его, выдрать из этих цепких пальцев. Спрятать так глубоко, что бы эти руки никогда не коснулись этого чистого дитя. Почему в каждой улыбке опекуна, он видел тень той, что появлялась на его лице, когда он кончал глубоко в его тело? Почему в каждом слове он видел подтекст? Настоятель не был плохим человеком. Бывают хуже. Он мог бы потратить эти деньги на себя. На машину, на золотые часы, на что угодно. Чанмин бы мог с чистой совестью его ненавидеть. Он мог бы пойти в полицию и сказать: — это он. Он тот, кого я хочу убить. Но он знает. Если настоятеля посадят, кто сказал, что на его место не придёт кто-то намного хуже? Чанмин считал, что пока настоятель занят исключительно им, разве же это плохо? Вокруг него был целый ворох детских улыбок, чужое беззаботное детство. Так разве это большая цена, что у него детства не было? Он спрашивал это у золотых икон. У безразличного, какого-то вымученного выражения лица из краски и масел. — Почему я? Это моё испытание? За счастья многих, обязательно должен страдать кто-то один? Чанмин не понимает. А потому терпит. Ему 18, он может взять вещи и уйти, но он здесь, подметает полы, смотрит за младшими. Собирает их рюкзаки в школу, зажигает свечи, помогает во время служений. Готовит на кухне, и вечерами, подготовив себя в ванной, идёт в комнату настоятеля. Если он уйдет, переступит через этот порог, освещенный солнцем, кто займет его место? — Наш благодетель! — говорит настоятель, сжимая худые, длинные пальцы мужчина своими, — Очень рады, очень рады! Вы сегодня рано, позавтракаете с нами? Дети будут рады вас видеть! Чанмин выныривает из мыслей, отводя взгляд от порога. Там льет дождь, застыли у входа двое охранников в черных костюмах. У них наверняка есть пистолеты. «Наш благодетель, приносит нам кровавые деньги» — думает Чанмин, и он так сильно ненавидит этого человека. Ненавидит так, что хочет схватить эти красивые руки убийцы, и сжав так, чтобы он тоже чувствовал боль, кричать в это всегда добродушное лицо: Ты знаешь?! Ты знаешь, что он делает?! Скажи, что это нормально, вот так!!! Чтобы эта маска хорошего человека треснула и показала настоящее лицо. Все знают, что Чон Юнхо не просто богач с социальной ответственность выше гор. Настоятель рассказал это старшим воспитанникам, младшие же просто бегают вокруг дядюшки, принимая его улыбки и подарки. Если от своих грехов можно откупиться деньгами, и перед каждым убийством приходить на исповедь, то может настоятель тоже кидает по одной монетке в ящик за Чанмина? Чанмин хочет, чтобы этот человек делающий добрые дела, между торговлей наркотиками и убийствами, посмотрел на него, увидел его и может быть поставил за него свечку. — Чанмин, — говорит Чон Юнхо вместо приветствия, и улыбается ему так привычно, — ты подрос? Он тянется взъерошить волосы, но Чанмин отшатывается. Чон Юнхо, Чон Юнхо, ты не можешь вот так трогать человека, просто потому что думаешь, что знаешь его. Видел, как он рос, но не видел самого страшного. Настоятель смеется, приобнимая Чанмина за плечо. — Мальчишки! Чем они старше, тем меньше любят нежности! Хаха! Юнхо что-то говорит в ответ, Мину всё равно. Он занят тем, что отводит глаза. — Так что насчёт завтрака? — продолжает настоятель, наконец-то отпуская Чанмина. — Не откажусь, — улыбается мужчина, скидывая плащ и перекидывая его через руку. Он никогда не отказывается. Чанмин надеется, что хотя бы в этом этот мужчина, внешне похожий на добрейшей души человека, отличается от опекуна. Что он не смотрит на подтягивающихся за столы сонных детей, мечтая раздеть их и погладить. При виде Юнхо начинается шум и гам, дети бегут к нему со всех ног, кидаясь в объятия, наперебой кричат приветствия и тут же захлебываясь словами делятся своими детскими заботами. Кто-то даже тащит свой дневник из воскресной школы, чтобы похвастаться отметками. Джеджун с самым младшим трехлетним Сону, садится на своё место, обеспокоенно поглядывая на Чанмина. Юнхо пытаются посадить во главу стола, но он отказывается и садится справа. Чанмина зачем-то усаживают слева. От вида еды тошнит. Мин хочет пойти и почистить зубы, все ещё чувствуется мятный привкус во рту. И странный взгляд от Юнхо прямо в лицо. Настоятель велит детям успокоиться и благодарит Бога, что послал им такого покровителя, как Юнхо, благодарит за хлеб на этом столе, и прочее-прочее. Чанмин закрыв глаза, вынужден держать его ладонь вспотевшими пальцами. Те сжимаются на миг сильнее. Тошноту уже нельзя игнорировать. Чанмин подрывается с места посередине молитвы, запинается ногой за лавку, когда пытается вылезти и зажав рот руками, бежит прочь из кухни. Джеджун поднимается с места, но настоятель поднимает руку. — Чанмин приболел? — интересуется Юнхо, откладывая ложку в сторону, — нужна помощь? — Ещё вчера все было в порядке, — говорит настоятель, поднимаясь. Юнхо успевает первым. — Я проверю, — и его тон не позволяет споров.*
Чанмин вылетает на крыльцо церкви, в утренний моросящий дождь, и падает на каменные ступени. Холодный воздух — он дышит им жадно, ослабляя воротничок рясы. Ноги и руки трясутся, он садится на вторую ступеньку, так чтобы дождь лил и на него тоже. Выставляет руки лодочкой, чтобы набрать грязной воды. Зонт расправляется над ним одним щелчком. Чанмин вздрагивает от испуга и поднимает глаза. Один из охранников держит черную ткань прямо над ним и подает платок. Чанмин берет его, благодарно кивая. Через миг белые туфли ступают на ступеньку рядом. Чон Юнхо садится вплотную и кладет руку на худое плечо. — Как ты? Чанмин? Чанмин с трудом держит в себе горькие слова. Сцепляет зубы так, что должно быть больно, но нет. Боли он не чувствует уже почти год как. Руки у Юнхо горячие и большие для его маленького плеча. — Тошнит? — продолжает свои вопросы. Чанмин смотрит на черную кобуру у охранника на боку, и Юнхо отслеживает его взгляд, но трактует совсем не правильно. — Не бойся, — просит он, делает движение головой. Зонт остается в его руке, а охранники отступают в стороны. — Мне ты можешь сказать. Чанмин сжимает собственное лицо руками с такой силой, что остаются царапины. Хочется выть как побитая собака. Чтобы терпеть он сгибается пополам, для верности упираясь ещё и в колени. «Мне ты можешь сказать» — он говорил это слишком часто. Когда Чанмину было десять он попал в этот приют. И первые два года, он был действительно рад, что из всех детей в приюте, некий священник выбрал его. За два года он проникся к своему новому отцу самыми теплыми чувствами, его вытащили из семьи, где он не был никому нужен. Впервые он почувствовал себя любимым и нужным здесь. Новый отец щедро одаривал его теплом и лаской, о нём беспокоились, с ним говорили, у него появились младшие и старшие браться и сестры, он мог заботиться о ком-то, он был нужен и ценен. Ему никогда не забывали об этом говорить. Через два года всё это разбилось. Ещё через два появился Чон Юнхо. Он со всеми находил общий язык с легкость, с Чанмином ему пришлось потрудиться. И до сих пор приходилось. Что в нём было такого особенного? — спрашивал сам себя Чанмин. Чон Юнхо казался рыцарем из сказок. Добрым, щедрым, красивым, веселым. И Чанмин как никто знал, что за хорошее отношение придётся платить. Рано или поздно. Он шарахался от тактильного мужчины в самые дальние углы, молчал как рыба, или наоборот огрызался так, что настоятель пару раз бил его по губам, лишь бы этот человек не проявлял к нему заботы. Он не хотел, чтобы и этот человек однажды ночью зашёл в его комнату. Прошло не мало лет, прежде чем Чанмин хоть немного смирился с мыслью, что Чон Юнхо может быть не таким, как его опекун. Джеджун вдалбливал ему эту истину раз за разом. Не все люди такие. Чанмин ему не верил. Чон Юнхо приезжал пару раз в месяц и на исповедь. В определенные часы, когда никого в церкви уже не было. Настоятель всегда выслушивал его лично, потом он шёл проверить детей, дарил подарки, иногда оставался подольше и играл с младшими. Помогал с уроками старшим. Порывался помочь Чанмину, но тот игнорировал его раз за разом. «Сложный характер» — говорил настоятель, -«трудное детство, его семья…» Чанмин хотел кричать, что у него нет семьи, нет детства, он вырос так внезапно и страшно. Что он хочет обратно домой, к своим отцу и матери, которым не был нужен, и это самое лучшее в них. Ему не нужны подарки и книжки, не нужны братья и сестры. Он хочет остаться один. Но иногда Чон Юнхо приезжал без предупреждения. Выныривал из ниоткуда во время службы, садился тихо и плавно рядом на лавочку, и стрельнув хитрыми глазами из-под книжечки с молитвами, заводил какие-то глупые беседы. И однажды Чанмин улыбнулся на какую-то совершенно идиотскую шутку про Бога и это стало фатальной ошибкой. Теперь едва приезжая в церковь, Чон Юнхо находил Чанмина и не отставал пока не видел тень бледной улыбки. Чанмин стал реже убегать, но настороженность не уходила. Иногда в летние дни он и Чон Юнхо играли с детьми на улице, ели арбузы под сенью дерева, и мелкие проказники облепляли этого мужчину будто он им отец родной. Иногда он все же позволял Юнхо заглянуть в его тетрадь, наклонялся так близко, что можно было почувствовать запах улицы и одеколона от его куртки, иногда они могли обсудить какие-то факты из учебников с таким жаром будто решали сложнейшие задачи мира. В день рождения Юнхо дарил ему подарки и крепко обнимал. Чанмин леденел от макушки до пят, ожидая подтекста в его действиях. Но не находил его. Иногда Чон Юнхо приезжал не в духе. Молчал. Шел в кабинку для исповеди и сидел там часами, Чанмину хотелось спросить: «Что? Почему?». Но такое право было только у настоятеля. Чанмину казалось, что уж у такого человека не может быть грехов, а если и есть, то только самые страшные. И часть его страстно хотела, чтобы их не было. Реальность заключалась в задернутом пологе кабинки и нескончаемых часах бесед. Чанмин зажигал свечи одну за одной, когда исповедь заканчивалась, и полог бархатной шторы открывался. Юнхо вставал рядом и смотрел на пламя, совсем молча, настоятель суетливо уходил по делам. В такие моменты Чанмин хотел снова стать маленьким ребенком, чтобы можно было просто прижаться к чужому телу, и стоять так, пока все печали не покажутся глупостью. Однажды он склонил голову на чужое плечо, всего на миг и тут же отдернулся, роняя свечу на пол. Его трясло так сильно, словно зимняя стужа проникла сквозь толстые стены храма, а потом Чон Юнхо мягко притянул его обратно. Обнял легко за плечи и почти силком уложил чужую голову на свое плечо. Чанмин так и стоял, подрагивая в чужих теплых объятиях, пока в конце концов не вцепился в чужую спину руками до боли. Это было слишком. Слишком тепло и спокойно, так словно кто-то снял с тебя огромный камень что давил к земле, позволил дышать полной грудью. И впервые в жизни, Чанмин не чувствовал себя в опасности. Он чувствовал себя в безопасности, словно он… И эти руки, мягко поглаживающие по лопаткам говорили — добро пожаловать домой, здесь тебе нечего бояться. Джеджун говорил, что Юнхо способен очаровать любого, что такие люди его восхищают. Кажется, Чон Юнхо любили все. Кажется, Чанмин тоже его полюбил. Он сильнее сжал пальцы на чужой спине, вдохнул запах чужой горячей кожи на шее, и…его снова придавило. Он сбежал из этого зала, задыхаясь от ужаса. Глупый. Идиот. Он уже наступал на эти грабли. Он уже знает, что верить никому нельзя. Что Чон Юнхо не о чае разглагольствует за темной шторкой, что эти люди, что приходят с ним, не просто прихожане. Что за любое добро придется платить. На следующий день, когда Чанмин варился в собственных сошедших с ума мыслях, настоятель собрал старших учеников и рассказал, кто же такой Чон Юнхо. Чанмин сутки пролежал в постели, сказавшись больным. Он думает и думает. Его тошнит раз за разом, кажется он выблевал уже все свои внутренности, но нет. В тазу ничего кроме желчи и желудочного сока. Ведь они друзья — их настоятель и этот человек, волк в овечьей шкуре. Они знают друг друга давно, они оба выходцы с самых низов. Они оба… Чанмина скручивает до судорог. — Мне ты можешь сказать, — говорит этот человек. Чанмин мычит в ладони, единственное, о чем он хочет спросить, всего один вопрос вертится на его языке. Жалит и мучает при каждой встрече. — Ты знаешь? — сипит он в собственные руки. Знаешь, что делает твой названный брат за дверями божьего дома? Знаешь сколько раз я мечтал выхватить пистолет из рук твоих охранников и пустить пулю в чужой лоб? Я бы кинул монетку в ящик подношений, и сказал «Боже, я согрешил. Я убил того, кто убивает меня каждый день». Ему бы простили? А если нет, то чем ад после смерти, хуже ада нынешнего? — Что? — Юнхо кладет руку на его спину, слегка похлопывает, будто Чанмина и правда тошнит. — Ничего, — Чанмин ведет лопатками, пытаясь скинуть чужую руку. Ненадолго она исчезает. Юнхо подхватывает его под руки, тянет наверх. — Пойдем. Отвести тебя в ванную? Или хочешь прилечь? Чанмин неожиданно даже для себя всхлипывает, и пугается этого звука до дрожи. Отпихивает Юнхо с силой, которую трудно заподозрить в его отощавшем теле, и падает обратно на ступени. — Отвали от меня! — кричит он так яростно, что срывается на хрип, — Я ненавижу тебя, понятно?! Ненавижу таких как ты! Лицемерных ублюдков! Что ты от меня хочешь?! Юнхо стоит над ним совершенно потрясенный, а потом что-то меняется в его глазах. Он расправляет плечи и смотрит снизу-вверх уже не так тепло, как раньше. Будто наконец-то стянул маску добрячка, за которую так долго прятался. Чего он добивался? Чего он хотел от Чанмина? — Он рассказал, — не вопрос, а констатация факта, — Боишься меня? Чанмин с трудом поднимается, и на этот раз Юнхо не подает ему руки, тянется, но в последний момент убирает. — Ненавижу, — хрипит Чанмин, тяжело прислоняясь к створкам распахнутых дверей, — Все вы друг друга стоите. Юнхо смотрит как он добирается до середины зала, придерживаясь за спинки ряда темных лавок, а потом его подхватывает под локоть Джеджун и уводит к лестницам в нише. Юнхо отдает зонт охране, и отряхнув капли воды с волос возвращается за стол.*
Можно ли это считать насилием, если каждый раз прижимаясь к его губам в мокром поцелуем, настоятель спрашивает «Позволь мне…», дышит в шею — позволь мне. Вводит в его смазанное и растянутое — мы же не хотим травм, правда? — нутро пальцы, он все еще просит: позволь мне, Чанмин-и. Считается ли это насилием, если у Чанмина только один ответ? Чанмин думает об этом слишком часто. На воскресные чтения пришло много народу. Набожные в платочках, те кого заставили прийти, смиренные верующие. Они слушают его опекуна с восторгом, кивают, воодушевленно вздыхают. После обязательно пожмут руки, сунут парочку купюр на приют, погладят выставленных на показ за первой лавочкой ребят по вихрастым макушкам, сунут конфет и с чувством выполненного долга уйдут по домам. Чанмин останется на этой лавочке. Листы в его руках дрожат. Кто-то садится совсем рядом с ним. Край серого плаща задевает его бедро — сегодня он в свитере и джинсах, его очередь выйти в город за продуктами с настоятелем. Чон Юнхо пахнет весенним ветром и свежестью, руки крепко сцеплены в замок, прямые брови нахмурены. Он смотрит только вперёд, где настоятель распинается о всепрощающем боге. — Как, кхм, как ты себя чувствуешь? — спрашивает мужчина. Чанмин молча переводит взгляд на строчки молитвенника. — Час назад, мой опекун затолкал меня в эту кабинку, да-да, в которой ты обычно каешься в своих грехах и просишь прощения. Он не задернул полог, ведь Джеджун увел детей по комнатам. Сел на этот стул, где обычно сидишь ты и задрал подол рясы. И я сосал его член, пока не заныла челюсть. Мне пришлось научится подавлять рвотный рефлекс, чтобы он мог трахать меня так глубоко как хочет. Он сжал мое горло, чтобы я не мог дышать. Когда спазмами охватывает горло, ему особенно приятно. Я не терял сознания, как в первые разы, и чувствовал, как он кончает на мое распухшее лицо. А потом я на коленях благодарил его за всё, и вылизывал с его ног капли спермы и пропитку для обуви. Пятнадцать минут назад я выблевал весь завтрак, и до сих пор хочу пойти и повеситься в этой кабинке. Хочешь спросить что-то ещё? Или твой друг не говорит тебе всех нюансов? — Чанмин говорит это отстранено сам себе. Только в мыслях. Наяву он молча смотрит на свои пальцы с обломанными ногтями, и глотает слюну с химическим привкусом пропитки от влаги. — Чанмин, я может и чудовище для других. Но ни детям ни тебе, я никогда не причинял зла, скажешь нет? Чанмин поднимает глаза на настоятеля, тот смотрит на них с неодобрением, но не отрывается от чтений. — Вы когда-нибудь убивали людей? — тихо спрашивает так, что слышно только Юнхо и то ему пришлось наклониться ближе. Чанмин чувствует запах его одеколона и невольно вдыхает глубже. — Да, — говорит Юнхо. Легко и просто. Его голос очень спокоен и тверд. Вряд ли он жалеет. — Это…наверное очень приятно, — к удивлению старшего продолжает совсем мальчишка рядом, голос его звучит почти пугающе — Убить кого-то. — Иногда, — говорит мужчина, втягивая воздух через нос, — Давным-давно, я нажимал на курок и чувствовал себя победителем. Это упоительно — решать кому жить, а кому нет. Было. Со временем, стало трудно наслаждаться чужой смертью. Не все, кто умер по моему приказу были плохими парнями. Иногда они просто мешали. И знаешь, говорят нет человека нет проблем, но если так подумать, тогда убить надо всех. Последствия все равно догонят, и если не проблемами в жизни, то вот тут, — он слегка постучал себя по груди. — Легче не стало? После такого как откупились от их смерти деньгами? — Чанмин смотрит на чужие руки, что немного ослабили хватку. — Я не откупаюсь, — в голосе мужчины слышится улыбка, — Просто тоже вырос в приюте. За свои грехи я отвечу в аду, если он существует, а эти дети, им не за что страдать. И если некому о них позаботиться, это ведь все ещё могу сделать я. Не потому что мне страшно расплаты, я просто могу. Чанмин поднимает на него удивленные глаза, и Юнхо вдруг очень близко. Смотрит прямо в глаза, тихо-тихо спрашивая: — Так кого ты хочешь убить? Я могу предоставить свои услуги. — Я не смогу заплатить, — растерянным шепотом отвечает Чанмин, смотря в его глаза как загипнотизированный. И то сколько странной надежды в его глазах немного коробит. Чанмину восемнадцать, откуда ему иметь такие кровожадные желания? — Оплата тебе по карману, — хмыкает Юнхо, но внутри отчего-то тревожно, — просто не игнорируй меня больше. Чанмин смотрит так будто сейчас согласится. Он судорожно сглатывает, и Юнхо понимает, что для него всё очень-очень серьезно. — Так кому ты желаешь самой жестокой смерти? Чанмин вздрагивает всем телом, потому что настоятель заканчивает своё выступление и по церкви раздаются оглушительные хлопки. Юнхо отводит взгляд, лениво хлопнув пару раз для вида. Чанмин смотрит на него не отрываясь, потом встряхивается будто приходя в себя. Поднимается, чтобы уйти — Юнхо ловит его за тонкое запястье, хмуриться на его все более очевидную худобу, и говорит. — Не ответишь? Чанмин весь деревенеет. — Хорошо подумай, прежде чем отвечать, — и отпускает его руку. Поднимается, элегантно сбрасывая с широких плеч плащ, и идёт к настоятелю, на губах учтивая улыбка. Чанмина тошнит от лицемерия.*
Смерть настоятеля. Чанмин мечтает о ней. Он хочет быть тем, кто пустит ему пулю в голову. В той самой кабинке. Чтобы он смотрел своими мертвыми глазами на икону и больше не мог говорить своим лживым, грязным ртом. Чтобы Чанмин мог уйти и на его место больше не будет нужна замена. Его место. Настоятель четко указывает ему, где оно. — Не трогайте, — хрипит Чанмин, вцепившись пальцами в косяк двери. Ноги дрожат, а в груди ворочается что-то темное, усталое, отчаянное. Вчера он сказал нет и его слишком легко отпустили. А сегодня на постели настоятеля сидел Минки. Ему десять, и он совсем не понимает почему на лице старшего брата такой испуг. Отец пригласил его в комнату, спрашивал о школе, мягко обнимал за плечо — чего можно бояться? Ребенок оглядывает комнату, но здесь вовсе не страшно, нет пауков или крыс. — Старший брат? — спрашивает мальчик. — Минки, иди к себе, — не своим голосом говорит Чанмин, но смотрит только на опекуна. Тот улыбается, а в глазах чистая, неприкрытая ярость. — Отец? — спрашивает малыш, и тот кивает. Ребенок выходит медленно, постоянно оглядываясь. Чанмин хочет вытолкнуть его силой, чтобы не тянул время его личного кошмара. Мужчина поднимается с постели и подходит вплотную. У Чанмина нет никаких сил смотреть прямо, он упирается спиной в закрытую дверь, едва не съезжая по ней на пол. Пощечина обжигает лицо кипятком — ему не больно, но должно быть, только жар. Его хватаю за волосы, вынуждая смотреть в глаза. — Не ты ли сказал нет? — обманчиво мягко интересуется мужчина, сжимая руку крепче, — У нас тут никого не заставляют, не так ли?! Чанмин сдавленно стонет, что придумает его опекун, если узнает, что он разучился чувствовать боль? Будет причинять её другим перед его глазами? Его швыряют на пол и…открывают двери. — Отец, пожалуйста! — он не кричит, нет, ведь тогда услышат, лишь отчаянно шепчет, — пожалуйста! Мужчина выжидательно стоит на пороге, чуть повернув голову. Чанмин сглатывает с трудом, ползёт на коленях за ним, касается горячей щекой его бедра, и шепчет: — Прошу, отец. Я ошибся! Я был неблагодарным! Прошу…- он тяжело сглатывает соленый комок в горле. Он всем своим существом противится следующей фразе, его колотит от омерзения, тошнота спазмом сжимает желудок. Каждое слово, произнесенное словно чужим голосом, выдирается с кровью. Он чувствует её на языке, когда кусает губы до мяса, преодолевая собственный страх. — Ох, просишь? — голос мучителя словно через вату доносится. В ушах подозрительно шумит, а перед глазами всё плывет. Мин зажмуривается, крепче сжимая руки на чужих ногах. — Умоляю отец, — сипит он едва слышно, потому что дверь все ещё открыта, — пожалуйста… — Пожалуйста, что? — угроза ощутима всей кожей, мужчина кладет руку на металлическую ручку двери. — Пожалуйста, возьмите меня. — Только потому что ты просишь, — хмыкает и только тогда закрывает двери.*
Ночью в спальне настоятеля горит только ночник в изголовье кровати. Постель пахнет ладаном и дымом сигарет. На тумбочке у кровати металлический стакан с зубной щеткой и мятной пастой. Но Чанмин вел себя плохо, он не заслужил оказаться на постели. Конечно, нет. Мужчина припоминает ему каждый проступок, пока Чанмин трясущимися, холодными пальцами снимает сначала свою одежду, а потом — слой за слоем с настоятеля. Каждую тряпку он прижимает к прокушенным губам в почтительном поцелуе, аккуратно складывает в стопку. Ползёт на коленях к шкафу, и выбирает самый тяжелый ремень с крупной бляшкой, и так же ползком возвращается. Передает «отцу» почтительно подняв руки над головой. Сглатывает тяжело: — прошу отца наказать меня. И никто не скажет, что он не просил. Что его заставили. Даже он сам не скажет. Боли он не чувствует, но ему достаточно знать. Он понимает, он чувствует, как прохаживается по его коже металл, чувствует, как вспухают рубцы, и тихо воет в собственные ладони. Удары с четко выверенной силой падают на спину, бедра, голени. С четким ритмом — Чанмин считает каждый, и на каждый вздыхает, как если бы воздуха тут не было вовсе. На тридцатом ударе он падает на пол, шкребет пальцами, когда лопается кожа под лопаткой и щекотное бежит по ребрам. Реакция немного запаздывает, но мужчина слишком увлечен, чтобы заметить. Настоятель тихо четырехается и последний удар приходится вскользь по бедру. — Долго валяться будешь? — хмыкает он за спиной, отбрасывая ремень в угол. Приподнять на коленях получается не сразу, слабость волнами накатывает на трясущиеся тело. Он опирается на покрасневшие локти, и выгнув спину с дрожью преодоления, просит. Просит и просит, умоляет жалобным голосом выебать его, неблагодарного. Своими собственными губами — хочется отрезать себе язык. — Потому что ты сам попросил, — говорит мужчина за спиной, ладонью оглаживая покрасневшую кожу, выдыхает это «сам» на ухо. Чанмин знает это. Настоятель не плохой человек — думает он, пока в него вколачиваются, наспех смазав маслом. Оно бежит по его дрожащим бедрам вместе с кровью, влажно шлепает между телами. Воняет. Бывают люди хуже — думает Чанмин, жалко подвывая на жестких толчках. Отсутствие боли не значит отсутствие ощущений. А их слишком много. — Что ты должен сказать? — пыхтит за спиной мужчина, когда заливает его поясницу спермой. — Спасибо…отец.*
Чанмин бездумно смотрел на свои руки в муке. Они дрожали. И совершенно ему не подчинялись. Он пытался мять какой-то жалкий комок муки и воды, но выходило, что жалким был именно он. Он не понимал. В покрасневших глазах стоял вопрос, к сожалению, ответить на него было некому. В кухне приюта тихо, дети не крутятся под рукой — Джеджун велел им не беспокоить старшего брата, потому что ему нездоровиться. Рядом остывала чашка бульона, которую ему приготовил Дже. — Ты должен есть, — говорил он ломающимся голосом, — ты же…ты же умрешь. Чанмин хотел спросить: — как ты выдержал? Почему ты не умер? Потому что вот Чанмин уже на пол пути, если судить по так и не вымешанному тесту, и дрожи в худых пальцах. Настоятель его не трогает. Просит есть, потому что вид Чанмина слишком бросается в глаза. «Я запру тебя в комнате, и ты никогда оттуда не выйдешь, если не начнёшь есть!» — рычал он. Чанмин при нём съел кусочек лепешки, проглотил и выблевал с кровью тоже при нём. От созерцания его отрывает малыш Джихун, он влетает на кухню и сияя улыбкой кричит: — дядя Юнхо приехал! Чанмин роняет руки. Сердце сжимается спазмом под самой глоткой, и он спешит к дверям, чтобы столкнутся с мужчиной нос к носу, к груди если точнее, вопль о помощи застревает в его горле — за спиной настоятель и лицо его явно обеспокоенное. — Ему нездоровиться! Зачем он вам, — тихнет его взволнованное. — Ого, как ты рад меня видеть! — усмехается Чон Юнхо, подхватывая его за локти, но улыбка быстро сменяется недоумением. Чанмин выглядит так словно… — Мы едем в парк! — кричат подоспевшие младшие, кто-то уже натягивал шапку на лохматые волосы, — Все вместе! Юнхо окидывает его взглядом словно скальпелем, сжимает руки крепче. — Вместе, — эхом отзывается Юнхо. — Чанмину нездоровиться, — вздыхает на сотый круг настоятель, — вы же управитесь без него? — улыбается малышам, — ему нужно больше отдыхать. — Поговорим наедине, — решает он, и просит детей пока пойти собираться. Они остаются на кухне втроем. — Что происходит? — Юнхо силком усаживает Чанмина на лавку, и, если бы он мог чувствовать боль, уже бы кричал, — Вы были в больнице? — Он отказывается есть, — сдаёт его настоятель и звучит действительно озабоченным проблемой. Огорченный отец не иначе, дайте Оскар. Ещё и кивает на бульон в тарелке, как на улику. — Были или нет? — перебивает Юнхо. — Нет, — Чанмин сам свой голос не узнает, — Отвезёте? И поднимает глаза. «Ты знаешь?» — кричит все его естество. Скажи нет — умоляет, скажи и убей его. Он знает, что рискует не только собой. Если Юнхо ему врал, что просто заботится о детях, если он знает, что происходит с самим Чанмином, разве его мольба не будет выглядеть смешно? Разве он не сделает хуже остальным? На его воображаемых весах слишком много всего. Сможет ли он потерпеть ещё чуть-чуть? Достанет ли у него сил? Настоятель говорит, что отвезет сам. Юнхо поднимает руку, сжав точку между бровями, и отсылает его помочь детям. Они впервые на памяти Мина препираются любезностями. Настоятель определенно не хочет оставлять их наедине, и Мин совсем капельку надеется. Может быть Дже был прав? Может быть Чон Юнхо и правда заботиться о нём, потому что может? Он поднимает руки и с трудом снимает фартук. Настоятель замолкает на полуслове, когда парень задирает край тонкого свитера. — Чанмин, — предупреждающе звучит он, кидая взгляд в сторону ножей на кухонном столе. К его сожалению, Юнхо ловит этот взгляд. Всего секунда нужна ему, чтобы одним рывком броситься наперевес. Он загораживает потенциальное оружие спиной, и легким жестом достает пистолет. Дуло смотрит в лоб настоятеля. — Спокойнее, — голос Юнхо обманчиво мягкий. Настоятель косит в сторону двери, и выстрел звучит оглушительно громко. Чанмин подпрыгивает на месте, а мужчина в паре миллиметров от уха которого просвистела пуля замирает на месте. Юнхо отправляет нагрянувшую охрану присмотреть за детьми. — Чанмин? — зовёт он. Чанмин смотрит на Юнхо большими воспаленными глазами, открывает рот, но слова застревают в глотке. Борьба с самим собой настолько отчетлива видна на его лице, что Юнхо коробит. Насколько страшным должно быть то, что он хочет сказать? — Тот, кого ты хочешь убить, это он? — он кивает в сторону замершего мужчины головой. Чанмин без слов стаскивает с плеч свитер, поднимается, и оперевшись на стену руками, поворачивается спиной. Ему кажется, что этого мало, этих синяков и рассечений на его спине — ведь его не калечили. Все это с легкостью заживёт. Согласиться ли Юнхо что это достаточная причина для смерти? — Он, — хрипит Чанмин, оглядываясь из-за плеча, — бил меня, — звучит как-то нелепо и жалко. — Дети требует воспитания! Он совсем от рук отбился, да сорвался всего раз, но! — натянуто громко вопит настоятель, — я говорил, что он трудный ребенок! Юнхо, ты-то должен понимать, что иногда жестокость вынужденная мера! Чанмин вздрагивает. Руки сжимаются на поясе джинсов. Если он разденется до гола… Будет ли это достаточной причиной? Ведь его не убили. Кто-нибудь скажите ему, что этого достаточно, что его испоганенная жизнь стоит чьей-то смерти. — Он говорит, звать его отцом, когда…- слова застревают, Чанмин давится ими и впервые за всю жизнь чувствует, как собирается влага в воспаленных глазах, — Почему я? Мне было двенадцать, почему я? — совсем тихо, вжимаясь лбом в стену. Снова тошнит, шум в ушах стоит такой, что он не может разобрать собственных слов: то ли шепот, то ли крик. Но горло болит так будто он кричал неделями. Годами. В голове сумбур, наверное, и звучит не лучше. Руки дрожат от попыток справится с пуговицей на джинсах. — Не надо, — голос Юнхо звучит неожиданно резко и четко. Он ловит его пальцы в свои, отводит от замученной одежды, и накидывает на плечи свое привычно перекинутое через локоть пальто. Чанмин смотрит ему в глаза, когда с его губ слетает вымученное: — почему я? Юнхо помогает ему встать, и поддерживая под руки ведет из кухни прочь. В церковь. Садит на скамейку в первом ряду, остается рядом, сжимая его холодные пальцы своими. Под его командованием двое мужчин в костюмах затаскивают настоятеля в кабинку. Чадят ладаном свечи, иконы блестят золотом и маслом. Чанмин смотрит как на шею настоятеля накидывают петлю, а тот частит. Кажется, просит прощения, молит о снисхождении. Чанмин только сейчас осознает, что всего одно его слово. Рвется из рук, но держат его крепко, петля на шее затягивается туже, а табурет, на котором он раскачивался пока трахал ребенка в рот, скрипит словно и сам хочет выпрыгнуть из-под ног. — Убирай, — кивает Юнхо, и Чанмин смотрит на его острый профиль. Стискивает его пальцы своими, смотрит жадно на его лицо. Вот грохочет выбитый стул, а вот хрипы повешенного. Звучит мерзко, словно в чужой глотке до сих пор клокочет звук. Чанмин не смотрит, слышать уже достаточно. Звуки не стихают долго, но никто не дарит настоятелю быструю смерть от пули. Чанмин не сводит глаз с Юнхо. Тот наконец-то смотрит в ответ, все ещё хмуря брови. Тянется рукой и смахивает дорожки слез на чужих щеках, но на их место бегут ещё и ещё. Юнхо неуверенно раскрывает объятия и Чанмин с готовностью ныряет в них. Сердце под его щекой бьется сильно и ровно не чета его заполошному, пахнет знакомым одеколоном. Чанмин вдыхает глубже, пока чужие руки уверенно гладят его волосы и шею, спины предусмотрительно не касаются, боясь причинить боль. Хрипы затихают. Чанмин осторожно смотрит мутными глазами, как раскачиваются над каменным полом ноги, скользит выше, чтобы увидеть распухшее перекошенное лицо, которое мало похоже на его опекуна. Чувство облегчения затапливает его с головой, он дышит так жадно, будто до этого не делал и вдоха, он почти чувствует, как становится свободным. Будто с каждым вдохом его тело все легче и легче, он готов поклясться, что ещё миг и взмоет в воздух как шарик. Чанмин счастлив настолько, что это похоже на истерию. Смех и слезы сливаются в одно, его снова колотит — Юнхо перехватывает его крепче. Шепчет что-то утешительное и мягкое, не даёт больше глазеть на труп. — Идём.*
Приют перевозят в другое место, а церковь горит огромным костром вместе с настоятелем. Чанмин бы хотел быть тем, кто лично поднес зажигалку, но увы он лежал в больнице с серьезным утомлением, язвой и бог знает, чем еще. Привыкать к мысли о том, что его опекун мертв, что в его новом доме нет никого кто посмел бы тронуть его самого или младших, оказывается мучительно. Эйфория уходит слишком быстро. Он часами сидит на постели и думает, что возможно где-то ошибся. И это чувство… Юнхо называет его виной, оно душит его. Не дает спать ночью. Заслужил ли смерти тот человек? Может хватило бы пары ударов, и… Джеджун, когда приходит проведать, говорит: «Как же хорошо, что он сдох. Эти дети теперь в безопасности. Мы с тобой в безопасности». И Чанмин на миг снова верит, что все правильно. А потом наступает ночь и ему хочется выть в подушку. Однажды Юнхо говорит: — ты убийца? — и приподнимает выразительно бровь, — и кого же ты прикончил? Он выразительно смотрит на худые руки на больничном одеяле, на поджатые губы и видит этот мучительный перелом в чужой голове. — Не своими руками, — пробует снова, на что Юнхо тихо фыркает. — Ты затянул петлю? Может ты сказал моим людям приступить к делу? Или мы с тобой заключили сделку? Помниться, я лишь спросил кого бы ты хотел убить, но оплаты и подписей не брал. Чанмин смотрит на него потрясенно, и словно немного обиженно. Юнхо только берет апельсин с тумбочки под его боком, и начинает счищать терпкую кожуру. Сок брызжет на его белую рубашку, но кажется ему все равно. Отломив одну яркую дольку, он кладет её в рот и задумчиво жует. — Тебя ждут дома. Готовят вечеринку, но я тебе не говорил, — подмигивает знакомо, и доедает уже молча. Прощается скомкано и быстро, так же как и приходит. Дел у него много и чудо, что он вообще приходит в больницу пусть и на пол часа. — Спасибо, — говорит Чанмин, когда мужчина уже открыл двери, — за апельсины, которые мне нельзя. Юнхо смеется громко, и махнув на прощание рукой всё-таки уходит.***
Обустройство нового приюта прошло гладко благодаря Юнхо. Новое здание не имело ничего общего с церковью и гордо именовалось частным детским приютом «Солнышко». Персонал был набран из людей прошедших тщательную проверку. После гремевшего по всем СМИ скандала о поджоге приюта, в котором погиб настоятель, желающих подкинуть себе плюсов в карму и помочь оставшимся без крова сироткам набралось множество, а потому в финансировании проблем не было. Джеджун остался в приюте как воспитатель, за что Чанмин был ему безмерно благодарен. Приют давал ему крышу над головой, так что в обмен на помощь с детьми, он смог заняться подготовкой к поступлению в колледж. Мысль эта пришла к нему после разговора с Дже. Они оба оказались внезапно свободными и вольными делать, что захотят. Им не надо было принимать постриг в монахи, как того хотел мертвый настоятель. Это слегка обескураживало. Джеджун выбрал профессию детского учителя. Чанмин промаявшись с выбором жизненного пути, пошел к Юнхо, выловив его не с первой попытки. Тот стал заезжать очень редко, и если приезжал, то на короткое время. А иногда настолько уставшим, что засыпал в детской, пока читал младшим книжки, быстрее самих детей. Те, хихикая звали воспитателей, и показывали на засыпанного игрушками и детскими одеялами мужчину. Чанмин его будил, не давая себе времени смотреть на отрешенное лицо. Не давая себе думать, что среди кучи игрушек счастливых детей, спит тот, кто убивает играючи. О произошедшем они не говорили. Чанмин делал вид, что не знает о профессии Юнхо, делал вид, что не хочет спросить о слишком многом. Кроме этого раза. Юнхо сидел в столовой один. За длинным столом в полутемном помещении, уплетал яичницу и запивал какао. Повара уже ушли, детей отправили по кроватям — Чанмин надеется им не помешают внезапные гости. Почему-то заходить в полутемное помещение, где свет горел только над единственным занятым столом немного волнительно. Он отряхивает свою домашнюю, спальную майку, прятать синяки теперь нет необходимости и его гардероб приобрел некоторые изменения. Это смущает и волнует, но вряд ли он интересует Юнхо в таком-то смысле. Так что приходиться отбросить дурацкие мысли и идти. Юнхо приветливо кивает ему с набитым ртом. Может от падающего света, но синяки под глазами Юнхо кажутся темнее, а усталость более явной. Он совсем не похож на злого мафиози вот так, и Чанмин садиться напротив, неловко улыбаясь. — Там на плите ещё есть немного, — говорит он, приподнимая свой стакан, — если хочешь. Я хорошо делаю какао. Чанмин кивает, что ж есть повод оттянуть разговор. Он возвращается и не глядя хлещет напиток, и только когда Юнхо ловит его руку и силком отбирает стакан, понимает, что опять делает странные вещи. — Горячо! — говорит он, хватая Мина за подбородок, чтобы оценить степень ущерба. Едва ли в рот не заглядывает, но спохватывается и убирает руку. О том, что Чанмин не чувствует боль, он узнал ещё в больнице, а потому заботился намного больше. — Мне не больно, — говорит Чанмин в сотый раз, но стакан ледяной воды принимает. Послушно охлаждает рот, удерживая воду во рту. — Если не болит, не значит, что раны нет! Чанмин неловко молчит, охлаждая губы ледяным стаканом. — Не спится? — в конце концов говорит он, отодвигая тарелку в сторону. Атмосфера становится немного неловкой, но скорее всего только для Шима. — Я поговорить хотел, — тихо отвечает он, пока Юнхо остужает его какао и только попробовав сам, отдает владельцу. — О чем? — Юнхо неуловимо меняется, вся расслабленность испаряется из его движений. — Кем мне стать, чтобы быть тебе нужным? Юнхо едва заметно напрягается, смотря с некоторым изумлением, но Чанмин быстро спохватывается, поняв двоякость собственной фразы. — Я думал о всяком, — пробует опять и Юнхо еле заметно дергает уголком губ, — ммм о будущем, какой человек тебе нужен? В смысле, по профессии. Я хочу помочь тебе в твоих….мммм…делах. Кем мне быть, чтобы отплатить тебе за. — Стоп, — Юнхо поднимает руку до боли знакомым жестом, — Прежде чем ты решишь положить собственное будущее на алтарь своей благодарности мне, позволь напомнить. Ты мне ничего не должен. А если так хочешь сказать спасибо, будет достаточно прожить свою жизнь самым счастливым человеком. Я хочу, чтобы ты жил за себя, делал что тебе нравится, не оборачиваясь на меня, — видя, что Чанмин собирается открыть рот, чтобы возразить, он чуть повышает голос, — И тем более тебе не место в моём мире. Припечатал. Слишком жестоко- судя по отразившимся в глазах парнях эмоциях. — Это опасно. И грязи там едва ли не больше, чем ты уже успел пережить на собственном опыте. — Я не знаю, что мне делать, — говорит Чанмин вцепляясь в кружку всеми пальцами сразу. — У тебя есть время подумать. Целых полгода до вступительных. Я найду человека, прокатишься по колледжам, посмотришь, что они могут предложить. За оплату не беспокойся. Парень весь вскидывается на месте от последнего предложения. — Когда я выйду на пенсию, — хмыкает Юнхо словно бы мечтательно, — будешь содержать старенького меня, вот тогда и рассчитаемся. А теперь иди спать. Чанмин на такое бесцеремонное выпроваживание только недовольно вздыхает, но остается на месте. Рука Юнхо лежит расслабленно на белой столешнице совсем рядом с его сцепленными в замок руками, ему ничего не будет стоить вытянут кисть и коснуться мягкой кожи. Сжать его пальцы своими, прижать костяшки с бледными шрамами к своим губам. Он хочет быть только благодарным, но совсем не получается. Джеджун говорил ему не принимать восхищение за любовь. Чанмин не знает, что чувствует. Правильно ли это, есть ли у него право вообще желать хоть чего-то еще от Юнхо. Разве он мало сделал? Он в конце концов убил за него. Он не обязан отвечать на больные чувства такого как он. Чанмин читал про ситуации похожие на его. Что люди единожды пережив насилие, подсознательно ищут нечто похожее еще и еще раз. Что они получает от этого какое-то извращенное удовольствием, уже не могут без унижений. Что все их последующие отношения провальные, и как бы сильно им не было противно насилие, подсознательно они возвращаются именно к нему. Чанмин так совсем не хочет, но разве то, что его тянет к мужчине не является уже тревожным звоночком? Юнхо вообще интересуют мужчины? А мужчины намного младше него? Их разница в 15 лет кажется бесконечной пропастью. Отчаянно кружится голова — насколько он болен, что смеет мечтать об объятиях человека, который просто помог ему? Насколько должен отчаяться Юнхо, чтобы, даже будь он геем, обратить свой взгляд на кого-то вроде него? — Чанмин, — вздыхает Юнхо напротив, и вдруг берет за руку. Мягко, почти нежно. Чанмин сжимает его пальцы своими, словно ворует это крошечное проявление заботы. Словно сейчас это касание отберут. — Все хорошо? Ты смотришь в стол уже минут десять. Есть ещё что-то, что ты хочешь сказать? Чанмин глотает слова, и не доверяя своим губам, качает головой. — Отпустишь? — спрашивает с улыбкой, потрясая сцепленными пальцами. Никогда. Хочется сказать Чанмину, но он нехотя разжимает пальцы. — Спокойной ночи, — выдыхает Чанмин, стремительно сбегая из полутемной столовой. Юнхо стирает улыбку с губ и задумчиво смотрит на ладонь, которую сжимали почти до боли. Стоит ли ему беспокоиться? В последующие дни он внимательно следит за Чанмином, пусть и через чужие глаза. С тем явно, что-то происходит, но едва кто-либо задает вопросы, он ускользает с набившем оскомину «всё в порядке». Колледж он выбирает с юридическим уклоном. Юнхо вздыхает обреченно. Нужно было сказать, что ему в штат убийц, коллекторов, подпольных казино и прочего нужен художник или фотограф. Прямо очень нужен.*
У Юнхо дел наваливается к летнему сезону столько, что в приюте он не появляется до самого июля. Но он знает все об оставшихся без его прямого надзора детях. Он узнает, что Чанмин поступил, даже раньше него самого. О том, что он сидит в холле приюта едва ли не каждую ночь тоже, кого он караулит и дураку понятно. У него есть телефон, есть номер Юнхо, но он никогда не звонит, интересно есть ли в его телефонной книжке номера друзей, помимо обитателей приюта? Он ведь ходил несколько месяцев на подготовительные курсы. Он надеется, что у этого забитого ребёнка, жизнь станет хоть немного лучше. Юнхо чувствует себя гордым отцом, когда видит приказ о зачислении, и по пути в приют велит заехать в кондитерский. Вечеринку в честь поступивших старших воспитанников, закатывает руководство, начинают пораньше, чтобы маленькие тоже успели на праздничный ужин. Юнхо стоит в пробке, когда видит звонок от директора приюта. На фоне радостные вопли и гамм. — Еду, — коротко говорит он, и не сдерживает улыбки. Что тает с каждой минутой. Он опаздывает так сильно, что совсем не удивлен, когда видит потухшие окна приюта, и только в холе горит одна лампа. Чанмин сидит в кресле у лестницы, поджав ноги под себя. Его почти не узнать. Прошедшие месяцы спокойной жизни и правильного питания, определенно пошли ему на пользу. Он смотрит на Юнхо из-под взлохмаченной челки с неприкрытой радостью. В руках у него телефон, и когда поднимается с места, то роняет его, случайно мазнув по экрану. Телефон старшего тут же взрывается звонком. Юнхо спешно сбрасывает, и не удерживает улыбки, видя от кого звонок. Чанмин краснеет щеками, неловок блокируя телефон. — Поздравляю, — торжественным шепотом говорит Юнхо, протягивая коробку с тортом. Чанмин смотрит на неё, кусая губы. Все же принимает, неловок спрашивая о чае. Юнхо кивает, и он как два подростка на цыпочках крадутся в сторону столовой. Юнхо привольно располагается прямо за раздаточным столом, пока Чанмин в потемках пытается поставить чайник. — Включи свет, — предлагает Юнхо, расстегивая несколько пуговиц на рубашке. Чанмин не хочет, оставляет лишь пару ламп над их местом, ставит две тарелки с кремовым тортом. Юнхо смешно с разницы их кусков. Чай горячий до ломоты в зубах, Юнхо хочет предусмотрительно сказать Чанмину, но тот уже ставит холодное молоко между ними. И вдруг замирает с протянутой рукой. Юнхо настороженно смотрит на его напряженное лицо, ставшее намного более подходящим подростку, с румянцем на щеках, и поблескивающими глазами. Юнхо чуть прищуривается, едва понимает куда смотрит парень. — Чанмин? Тот весь вздрагивает и почти падает на стул напротив. Кусает губы. — К-как ваши дела? Вы давно не приезжали, я…беспокоился, — говорит он явно неуверенно, бегая взглядом по рукам Юнхо. — Мы ведь здесь не ради меня собрались, — Юнхо чувствует почти осязаемую неловкость Чанмина, — ты хорошо поработал, я очень горжусь тобой. У Чанмина ярко краснеют уши, это даже мило. Он бормочет благодарности, льет молоко мимо своей кружки, бегает и суетится с тряпкой, пока Юнхо медленно пьёт свой чай, пряча за ободком кружки улыбку. К торту оба так и не решились притронутся. — Не суетись уже, — хмыкает он, когда Чанмин снова подрывается с места, бормоча что-то о духоте и свежем воздухе, — сядь. Юнхо разглядывает его словно видит в первый раз, так сильно он успел вырасти за эти месяцы. — Поедешь жить в общежитие? — начинать с чего-то надо, а Чанмин выглядит так словно готов бежать в любую секунду. Даже сидит на самом краю стула, с прямой как палка спиной. — Да, я собирался. Но я буду часто приезжать сюда. Помогать Дже, и вообще, — голос к концу тухнет подобно лампочке. — Скажи мне, как ты. Еще снятся кошмары? — Откуда…? — поднимает наконец глаза и тут же прячет, вздыхает, — ну да точно. Не сняться. — Хорошо. Чанмин хватается за ложку и крошит торт на куски, размазывает крем по краю тарелки так, будто он в чем-то виноват. И то и дело вскидывает глаза на Юнхо. Думает, что украдкой, раз Юнхо смотрит куда-то в сторону. — Не нравится? — спрашивает, и ловит-таки бегающий взгляд. Это победа внезапно сладкая, он почти улыбается. Чанмин смотрит так, словно ему больно, шепчет одними губами «нет», и Юнхо готов поставить руку на отсечение, что его глаза краснеют. Он сгребает ложкой измученный крем и сует в рот. Глаза окончательно наполняются слезами. Отвага и глупость пытаться есть, когда его явно воротит. — Простите, — севшим голосом говорит, роняя ложку на тарелку с жалким звяком, — я стараюсь, но у меня не выходит. Трет глаза с силой, но удивительно быстро берет себя в руки. Юнхо зря протягивает салфетку. — Ты же знаешь, что мне можешь сказать всё? — хмурится Юнхо, поднимаясь. Он собирается подсесть ближе, но Чанмин говорит и его слова, словно обухом по голове. Юнхо вынужден сесть назад. — Мне нравится мужчина. Очень. Так сильно, что я…думаю, что схожу с ума. У Юнхо в голове уже заряжены пистолеты, едва он узнает кто этот человек, потому что, если Чанмин все ещё не выглядит счастливым — проблемы будут устранены самым радикальным из способов. У него целый хаос из мыслей: кто уже успел привлечь к себе этого ребенка с огромной психологической травмой, нанесенной именно мужчиной, настолько что он называет это «сильно»? Где были глаза остальных? — Ты.уверен? — удается сказать ему. Все в этом здании пойдут на ковер, что держали от него в секрете такие большие проблемы. — Ни в чем, — честно говорит Чанмин, — я же больной, — хмыкает иронично, — Мне кажется, я должен разучиться любить, тем более мужчин. Дже вот пытается наладить отношения с девушкой. Девушки безопасный вариант. А я…я люблю его. Хуже того, что я все ещё могу испытывать, кхм, влечение. Я хочу его поцеловать, но он…не захочет. Никогда не посмотрит на меня. Никто ведь не посмотрит на меня в таком смысле. Юнхо мычит, пытаясь подобрать слова. Честно говоря, он понятия не имеет что должен сказать. Чанмин любит, хочет с этим неким человеком секса- замечательно, может не все так плохо с его состоянием, и терапии дает свои плоды, но… Юнхо действительно за него переживает. — Кто он? — выдыхает Юнхо, укладывая руку на кобуру пистолета, будто мифический похититель раненых сердец прячется на этой самой кухне. — Вот вы, будь вы на его месте, вы бы смогли…поцеловать меня? Юнхо чувствует себя так словно ходит по минному полю и вот сейчас наступил на одну. И есть только одна попытка уйти с линии взрыва. — Вам нравятся девушки, да? Юнхо впервые в жизни чувствует такой страх перед ребенком. — Поцелуете меня? — спрашивает дрогнувшим голосом и, видя ступор мужчины, поджимает губы, — Ясно. Не стоит и пытаться. Он спешит с кухни, но едва не вскрикивает, когда Юнхо ловит его за запястье и тянет назад. Смотрит снизу-вверх почти зло, и поднимаясь со стула все ещё не ослабляет хватки. Он все ещё выше Чанмина, а потому легко может отвести темные пряди с его лба и мягко поцеловать. Кожа у него мягкая и теплая, а волосы вкусно пахнут шампунем. Юнхо думал наивно, что Чанмин пахнет молоком. Как маленький ребенок, и очень удивлен этим запахом его кожи. Чанмин в его руках дрожит и вцепляется в рубашку на груди. Так знакомо. — Чанмин, -говорит едва отстранившись, жмурит глаза от безысходности — Я рад, что ты все ещё можешь любить кого-то всем сердцем, но я прошу тебя быть осторожным, хорошо? Этот человек.ты сказал ему? Юнхо очень рад, что Чанмин не может видеть его лица сейчас. — Не сказал, — он упирается лбом в плечо, и сжимается почти в комок. Его почти не слышно, но зато чувствуется его горячее дыхание- И не надо, верно? Это опасно. — Очень. Так что действуй осторожно. Я подстрахую. Чанмин смеется в его рубашку страшно фальшиво. Вжимается с таким отчаянием, что руки Юнхо трясутся от желания обнять эти хрупкие лопатки, чтобы успокоить. Пообещать, что скоро Чанмину станет лучше, что у него ещё будет человек, которого он будет любить по-настоящему. Но сказать это значит признать его чувства нелепостью, болезнью. Фальшивкой. Он становится удивительно мягким рядом с Чанмином, а потому не может ответить, но и обнять не может тоже. Хочет сказать, что девушки может и безопасней, но это ложь. Сердце Чанмина кажется ему хрупким, только склеенным, ему любое потрясение фатально. И потому он молчит, прижав руки по швам, пока в нём так отчаянно нуждаются. Чанмин отпускает сам и не оглядываясь уходит. Юнхо смотрит на так и не тронутый чай и вымученный торт. Этим человеком определённо был он сам. Он смотрит на оставленную распахнутой дверь ещё пару минут, прокручивая в голове одну единственную мысль — если это не он, то однажды Чанмин признается и какой жестокой насмешке будет подвергнут? Не будет ли это ещё хуже? Хуже, чем принять его нежные чувства, чтобы медленно, осторожно затушить их, направить его мягче, чем это сделает окружающая реальность. Он выключает свет и выходит в холл. К его удивлению Чанмин стоит на лестнице, вцепившись в перила обеими руками, и явно борется сам с собой. — Чанмин, — вздыхает мужчина, и тот резко вскидывает голову, но в такой темноте понять выражение его лица невозможно, — Скажи прямо. Сейчас. Чанмин издает звук жутко похожий на плач, и садится на лестнице, точнее падает на ступени, как подкошенный. — Все очевидно, правда? — Весьма, — Юнхо со вздохом садится с ним рядом, задевая своим бедром его. — Мне…вы нравитесь с 15 лет, — говорит своим коленкам, — ужасно. Я думал вы все знаете. О том, что настоятель делал. Знаете и покрываете его. И все равно, едва вы приезжали… Он замолкает, фыркает чему-то. Видимо над собой смеется. — Вам кто нравится? Девушки? Солидные мужчины? Вкус у вас должен быть хорошим. Я ужасен в давлении на жалость, честно говоря. Но мне уезжать скоро совсем, а вы же опять пропадёте надолго. Я забуду. Честно. Займусь делами, учебой, влюблюсь в какую-нибудь девчонку и приведу её знакомиться. Я забуду свое прошлое, будто и не было. И вас тоже забуду. Только…только скажите зачем сейчас позвали меня? Разве это большая цена? Он поднимает голову, видимо совсем не следя за перемещениями Юнхо, и оттого выглядит почти испуганным, когда видит его настолько близко. Чужая рука хватает его за подбородок, а приоткрытый в испуге рот, накрывают мягкие губы. Его целуют так нежно, лишь едва прихватывая дрожащие губы. Раз, другой. Чанмин ведет головой, прижимаясь сильнее, приоткрывает губы шире. С шорохом ткани расстояние сжимается совсем. Чанмин всхлипывает тихонько, едва чужой язык влажно скользит по его. Вкус торта перебивает легкая горечь сигарет, поцелуй все еще контрастно мягок, а хватке на подбородке наоборот жесткая. Юнхо не дает ему свободы, ведет в глубоком поцелуе, вынуждая лишь принимать ласки. Прохладная ладонь Чанмина скользит на его шею, сжимая короткие волосы на затылке, глаза все ещё закрыты, и едва Юнхо отодвигается, его ведет за ним по инерции. Но губы ловят пустоту. Покрасневшие, мягкие губы. Юнхо ведет по ним пальцами. Боже, что же он творит. Чанмин жмурится сильнее, едва Юнхо оставляет поцелуй на его виске. — Иди к себе.