***
Праздник Жатвы был в самом разгаре. Разгоряченные от медовухи жители Западной Гавани хохотали до слез, вновь поднимали доверху полные чарки, осушали их залпом и хохотали. Парочки подскакивали с мест и пускались в пляс — они кружили вокруг музыкантов, лихо извлекающих задорную мелодию из инструментов, хлопали в ладоши, щелкали пальцами, отбивая ритм, и их лица лучились счастьем. Бивил, думая, что никто их не видит, взял Эми за руку, нырнул вместе с ней под цветочную гирлянду и увлек ее в темноту. Шиннан хмыкнула. Бивил совершенно не умел быть незаметным, а Эми заливалась румянцем при каждом взгляде на него — только слепой бы не догадался, что эти двое повадились бегать тайком на полуночные свидания. Умница Эми — светлая и веселая, всегда готовая помочь и присмотреть за младшими детьми Старлингов. Неудивительно, что Бивил ее любит. Неудивительно, добавила Шиннан про себя, подливая медовухи, что ее любят все, а поглазеть на магические фокусы стекается вся деревенская детвора. С ней, Шиннан, все иначе: деревенские девки то и дело шептались да хихикали за спиной, именуя ее ледяной ведьмой и сплетничая: дескать, доченька Дэйгуна Фарлонга — такая же нелюдимая и ядовитая, что твоя гадюка, немудрено, что так и ходит нецелованной в свои двадцать. Кто ж рискнет иметь с такой дело? Шиннан подперла щеку рукой, разглядывая музыкантов. Все как один — молодые, не местные, приглашенные специально по торжественному поводу, уедут — и никто о них и не вспомнит. Недурны собой — не то что деревенские простофили, грубоватые от рутинной работы. По эльфийским меркам она еще юна, но, если провести всю жизнь бок о бок с людьми, то и живешь по их часам. Порой — катастрофически не успеваешь. Нецелованная гадюка, значит. Шиннан обвела взглядом музыкантов: разодетые, полные юношеского задора, несущие за плечами память о местах, о которых жители Западной Гавани и не грезят. Немудрено, что сегодня они в центре внимания. Девицы, еще вчера сплетничающие о Моссфелдах, сегодня вьются вокруг них, разве что в рот не заглядывают, подносят в перерывах то пирожки, такие же румяные, как и их рдеющие щеки, то полные кружки вина. Даже коренастому лютнисту с дурацкой козьей бородкой досталась своя пригоршня девичьего внимания. Зато тощий, отдаленно напоминающий эльфа флейтист собрал вокруг себя целую толпу млеющих девиц. Его-то Шиннан и выбрала. Она дождалась, пока музыканты возьмут очередной перерыв, а ее избранник залпом опрокинет в себя кружку-другую медовухи. Затем — плавно поднялась с места и двинулась сквозь толпу веселящихся гуляк. Несколько фраз, улыбка-другая, брошенный из-под ресниц взгляд, локон, ненароком соскользнувший в декольте, — не такие уж и сложные уловки. Не такая уж и сложная наука — не для нее, способной укрощать молнии и пламень. Ей не понадобилось и половины усилий. Лишь мазнув по ней осоловелым взглядом, юноша глупо залыбился и охотно последовал прочь от шумной толпы. Шиннан остановилась лишь на короткий миг, напоровшись на отца — Дэйгун сидел на краю праздничной сцены, молчаливый и похожий на хищника в засаде — того и гляди, ринется в атаку. Но Дэйгун не шевелился — только смотрел на нее тяжело, внимательно, вопрошающе. Шиннан медленно кивнула — так неуловимо, что заметить это мог только он. Да, отец. Не беспокойся, отец. Я смогу о себе позаботиться, если что-то пойдет не так. Прикладывающийся к прихваченной с накрытого под открытым небом стола бутыли музыкант этого обмена взглядами не заметил. В душном амбаре пахло сеном, опилками, преющей по углам травой и разлитым кислым пивом. Шиннан наморщила нос, стараясь не чихнуть — невесомая пыль медленно плыла по густому, насыщенному воздуху. Уложенную груду сена она окинула взглядом, лишенным всякого пыла — куда больше в нем было скепсиса. Повальная тяга парочек именно к амбару все еще оставалась для нее чем-то непостижимым. Выбирать не приходилось. Ей не хотелось проявлять неуважение к отцу и вести чужака в его дом. Впрочем, если подумать, ей не хотелось вести чужака в собственную постель. Музыкант за ее спиной пробормотал что-то неразборчивое, нагнулся, чтобы поставить на пол опустевшую бутыль, покачнулся и чуть не упал. В поиске опоры он схватился за единственное, что оказалось под рукой. Шиннан взвизгнула — паренек повис на ней и утянул за собой на натоптанный пол, больно вцепившись в складки платья. Не выдержавшая столь грубых манипуляций ткань — тонкий, невесомый муслин, жутко дорогой и каким-то чудом купленный Дэйгуном к ее восемнадцатому дню рождения — затрещала. Шиннан прошипела ругательство, попыталась стряхнуть с себя незадачливого любовника и подняться, но вместо этого неловко забарахталась на полу, ударилась о дощатый настил коленом и кое-как перевернулась на спину. Лицо музыканта оказалось прямо в вырезе платья. Идиотически счастливая улыбка свидетельствовала: подобный поворот событий юношу вполне устраивает. Он лепетал что-то неразборчивое себе под нос: какие-то глупые, несуразные, сальные комплименты, которые вполне сгодились бы для деревенской дурочки — Шиннан поджала бы губы в скептической ухмылке, но музыкант потянулся за поцелуем. В книгах, которые любила на досуге почитывать Эми, поцелуй непременно описывался как нечто возвышенное и прекрасное; на деле Шиннан ощутила только давление чужих губ, скорее мерзкое, чем волнительное, и скользкий влажный язык, угрем втолкнувшийся в ее рот. Слово «настойчивый», так часто встречающееся в тех самых книжках, к происходящему не имело никакого отношения: Шиннан скорее описала бы его суетливо-настырным, таким, будто ее любовник намеревался побыстрее опробовать каждый уголок ее рта, сверяясь с каким-то внутренним — и определенно ошибочным — представлением о том, что должно нравиться девушкам. Не выдержав, Шиннан отвернулась и потянула воздух сквозь зубы. Идея уже давно перестала казаться ей привлекательной, но в упертости своей она, как и всегда, была непреклонна: коль уж решила, то стоило идти до конца. Музыкант не растерялся. Не менее суетливо и мокро он рыскал ртом по ее шее и плечам, чуть не порвал шнуровку, стягивающую корсаж платья, оттянул лиф вниз и потянулся к обнажившейся груди. И ничего не изменилось: Шиннан казалось, что Ретта Старлинг тесто вымешивает куда нежнее и терпеливее, чем ее касается мужчина. «Мацает», — уныло поправила себя Шиннан, уставившись на потолок. Иного слова для описания неловких и поспешных манипуляций не подходило. Он быстро рассудил, что и таких ласк окажется предостаточно, чтобы распластанная под ним дева завожделела его до безумия. Оторвался, завозился с собственными штанами — Шиннан, обозрев мужскую натуру во всем величии, скривилась от острого приступа отвращения — бесцеремонно задрал муслиновые юбки ее измятого платья. С резкостью, на которую только был способен после бутыли-другой медовухи, раздвинул ее бедра — Шиннан, сдержав страдальческий вздох, подумала, что в романах это, наверное, описывалось словами «страстно» и «решительно». Лег на нее — худощавый и щуплый, он тем не менее показался ей достаточно тяжелым, чтобы вдавить ее в жесткий пол. Завозился — все так же неловко и дергано. Шиннан закрыла глаза рукой, слушая сосредоточенное сопение и размышляя, что донимает ее больше: ушибленное колено, прижатая чужой рукой прядь спутавшихся волос, сведенное бедро или противная боль, сопровождающая движения тела над ней. Впрочем, долго это не продлилось — после нескольких лихорадочных фрикций парень затрясся и обмяк. Шиннан созерцала потолок без какого-либо желания шевелиться. «Отвратительно», — припечатала она про себя, разглядывая плесень в углах амбара, которую ее эльфийское зрение прекрасно различало даже в темноте. Она, конечно же, не рассчитывала на шелковые простыни, столь любимые авторами тех самых книжиц, в которые она порой заглядывала на пару с Эми, но не блещущий чистотой жесткий пол оказался за пределами ее наихудших ожиданий. Она попыталась поглубже вдохнуть, чтобы избавиться от холодного комка омерзения под ребрами, но уткнувшийся лицом в ее грудь любовник не слишком этому способствовал. Струйка слюны стекала из его распахнутого рта. «Хуже просто не может быть», — подумала Шиннан и тут же осознала, насколько ошиблась: расслабленное тело, распластанное на ней, затрясло в позывах. С гневным возгласом Шиннан все же стряхнула его с себя и весьма вовремя: парень, встряхнувшись от внезапного перемещения, прополз на коленях несколько шагов, уткнулся в деревянную перегородку и согнулся, опорожняя желудок. Шиннан уже не было до него никакого дела. Без особых сожалений оторвав от и без того пострадавшего подола лоскут ткани, она кое-как вытерла с бедер следы крови, поднялась, совершенно обыденным жестом поправила одежду и двинулась наружу. Ей срочно требовалась полная горячей воды бадья — если смыть не воспоминания об этом кошмаре, то хотя бы грязь. Через пару часов на Западную Гавань напали гитиянки.***
Сказанное Карой никак не шло из головы. Шиннан вполуха слушала отчет, отрешенно разглядывая новое снаряжение для солдат Крепости. Она не сомневалась, что работа, как и прежде, не вызовет нареканий: мечи и доспехи, выкованные местными мастерами, уже показали себя в день осады. Теперь, когда кузня вновь заработала, все должно идти своим чередом. За время ее отсутствия Крепость-на-Перекрестке несколько сдала позиции. Самое время это исправить: делегация из Невервинтера, возглавляемая лордом Нашером, нагрянет в ближайшие дни, и результаты ее трудов должны впечатлять, не иначе. Еще Шиннан не сомневалась, что Касавир отнесся бы к новым образцам вооружения внимательнее и наверняка подметил бы даже самый незначительный изъян. Она запнулась об эту мысль, как запинаются о не замеченную ступеньку, и отдернула руку от полированой глади выставленного на стойке доспеха. Движение получилось слишком резким: стойка качнулась, латный доспех громыхнул пустотой, но не рухнул, увлекая за собой соседа. Шиннан почувствовала, что у нее горят щеки, и вместе с тем тревожный, неприятный холодок заливает подреберье. Она попыталась представить Касавира в своей постели. Безуспешно. Сержант кашлянула за ее спиной. — Еще какие-то указания, миледи? Кроме, хмуро вопросила про себя Шиннан, тех, которые она упустила? — Это все, — выдавила она вслух, порадовавшись, что хотя бы голос ее не подводит. Осталось только дождаться, когда же она останется в оружейной одна. Шиннан прижала холодные пальцы к щекам, пылающим, как в лихорадке, и прислонилась спиной к стене. Она не могла подобрать точного слова, чтобы описать собственные чувства. Сама идея близости поднимала воспоминания, тревожить которые ей бы не хотелось — они давно улеглись где-то на дне ее жизни мутным илом, повороши — и чистое, спокойное течение станет мутным и грязным. Рядом с Касавиром было... хорошо. Портить и пятнать это светлое, хрупкое чувство чем-то, что представлялось ей омерзительным, не хотелось вовсе. Возможно, когда-нибудь потом, когда она вкусит того, что у них есть, сполна. Это может быть очень долгое «когда-нибудь потом». Шиннан еще раз оглядела доспехи — скромные и аскетичные, кожа, сталь, звенья кольчуги, ремни и заклепки. Не такие сияющие, как парадная броня паладина. Не такие в самой своей сути. Она смотрела на Касавира и видела, как вокруг него собирается свет — совершенный и безупречный. Совершенным и безупречным было то, что происходило между ними. И пусть Шиннан знала, что под любой броней скрывается всего лишь человек, живой, полный слабостей, которыми его одарила телесная природа, ей хотелось оттянуть момент разочарования и не приближаться к нему как можно дольше. Она крепко зажмурилась и попыталась еще раз. Результат оказался тем же. Порой Шиннан казалось, что их отношения больше походят на отношения супружеской четы, прожившей в браке большую часть жизни, — никак не отношения влюбленных, едва успевших обрести счастье друг в друге. Касавир относился к ней с подчеркнутой, деликатной сдержанностью. В его прикосновениях она без труда различала уважение и — да что там! — любовь: ей нравилось, когда его крепкая ладонь опускалась на талию, нравилось, когда он ловил непокорные пряди вьющихся волос и задумчиво накручивал их на палец, а потом — неизменно целовал, в конце концов, нравились и его поцелуи — спокойные, мягкие, ненавязчивые. Касавир никогда не был настойчив. Вечерами он провожал ее до покоев, привлекал к себе, целовал на ночь — Шиннан даже не чувствовала за этими поцелуями вопроса — и позволял ей уйти. Если он и ждал приглашения, то Шиннан об этом только догадывалась. Она фыркнула. Наверняка ждал. Для кого-то вроде Кары это было так же очевидно, как то, что ночь сменяет день. А вот она даже не задумывалась: в конце концов, им действительно было хорошо вместе, разве нужно что-то еще? К чему портить все невнятной возней и как смотреть друг на друга после... этого? В конце концов, так ли это немыслимо — вычесть из любви суетливые устремления плоти? Шиннан судорожно сцепила пальцы в замок и похрустела костяшками. Через пару дней в Крепость-на-Перекрестке прибудет делегация из Невервинтера во главе с лордом Нашером. Будут бесконечные смотры и совещания, совещания и смотры, а в перерывах между ними — ряд запланированных торжественных мероприятий: теоретически, они должны развлечь высокопоставленных гостей и позволить им немного развеяться. Шиннан знала, что будет смертельно занята. Они оба — и она, и Касавир — будут. И меньше всего ей нужно, чтобы мысли о совершенно глупом, но нерешенном вопросе занимали ее голову — как, например, это случилось несколькими минутами ранее. Кроме того, если будет совсем ужасно, дела ее отвлекут. Может, и к лучшему. Может, следует решить проблему так же, как она решила ее в памятную ночь праздника Жатвы — одним волевым усилием, будто сорвав прилипшую к ране повязку. И больше — никаких сомнений и переживаний на этот счет. Сжав губы в плотную угрюмую линию, Шиннан вылетела из оружейной и зашагала по коридорам Крепости нервным, быстрым шагом. Нельзя медлить ни минуты — иначе она заколеблется, передумает, а потом промается всю неделю, разрываясь между долгом перед Невервинтером — и долгом перед мужчиной, которого любит. Даже в голове звучало это отнюдь не так хорошо, как ей представлялось. Впервые в жизни Шиннан очень хотелось найти Касавира как можно скорее — и в то же время не найти его в Крепости вовсе. Она обходила помещение за помещением, точно зная, где не встретит его наверняка — и, тем не менее, заглядывала, медлила, будто чего-то ждала, и лишь затем, помявшись на пороге, двигалась дальше. Решимости в ней убавлялось с каждым новым шагом, зато внутреннее сопротивление росло, нервные пальцы цеплялись за складки платья, а на языке вертелась какая-нибудь привычная колкость. Они столкнулись в коридоре, когда Шиннан покинула маленькую кухоньку, усмехаясь про себя, — неужели она в действительности рассчитывала, что здесь ее поиски увенчаются успехом? Вышла, так и не успев прикрыть за собой дверь и отрезать густые, стойкие запахи специй от пространства коридора, — и замерла как вкопанная, вцепившись в нагретую кухонным теплом латунную ручку. — Касавир, — окликнула она. Голос дрогнул, в горле встал ком. Она едва дождалась его ответного взгляда — слова, которые она мысленно повторяла про себя все это время, заучивала, затирала до обыденности, рвались наружу — лишь бы побыстрее с этим покончить. — Зайди ко мне сегодня. Вечером. То есть, ночью. Она надеялась, что это прозвучит непринужденно, естественно, ни к чему не обязывающе, но по выражению его лица догадалась — не вышло. Оба с ужасающей отчетливостью осознавали, о чем идет речь. Больше всего Шиннан хотелось провалиться сквозь землю. Тогда, в Западной Гавани, все казалось по-своему простым, не требующим каких-либо слов: хватало взгляда и прикосновения. Тогда все не имело значения: она даже не спросила имени у того юноши, да ей и не хотелось его знать. Какой отвратительный парадокс: безразличие упрощает, а когда становится по-настоящему важно, все становится сложным и неподъемным, будто свинцовый груз. Ей хотелось той же воздушной легкости. Но ее не было. Латунная ручка, зажатая в ладони, казалась единственным реальным объектом. Касавир кивнул — медленно, будто оценивая сказанное. Будто был не до конца уверен, что правильно ее понял. Шиннан раздраженно поджала губы — только демонова ручка, стиснутая в кулаке, не давала ей соскочить и бросить ему в лицо что-то едкое, колючее, а потом убежать — как всегда, когда ее разъедали неуверенность и слабость. — Как пожелаешь, Шиннан. Ровный тон его голоса должен был придать ей хоть немного спокойствия, должен был — но на деле выбил землю из-под ног и похлестнул. Шиннан не позволила к себе прикоснуться — выдернула руку, выскользнула и стремительно зашагала прочь, испытывая лишь одно желание: не споткнуться и не упасть — этого бы ее гордость не вынесла. В ушах шумело, ноги казались ватными; кое-как добравшись до своей комнаты, Шиннан рухнула на кровать и зарылась лицом в подушки, но даже это не принесло облегчения — она мигом сообразила, что будет происходить на этой самой кровати сегодня. Шиннан выругалась сквозь зубы — и вдруг истерически расхохоталась. Что ж, по крайней мере в этот раз у нее будет постель и накрахмаленные, хрустящие от чистоты простыни, а не грязный амбарный пол. ...Не грязный амбарный пол. Она сделала глубокий вдох, а за ним еще один, и так до тех пор, пока вновь не ощутила в себе способности мыслить трезво. Шиннан села, пригладила волосы, тоскливо обвела комнату взглядом. Что же. Если чего-то неприятного нельзя избежать, можно по меньшей мере навязать свои условия. С Королем Теней, в конце концов, она однажды справилась. Справилась и с древним проклятием. Как-нибудь разберется и с этим.***
Все же вечер наступил слишком быстро. Шиннан слышала, как затихает жизнь в Крепости-на-Перекрестке, даже сквозь толстую каменную кладку стен: ей казалось, она наизусть знает ритм этого места, знает, когда пустеют коридоры и на кухне остывает печь, знает, когда в просторных клетях комнат остаются только вахтенные — и потому может узнать каждый посторонний звук, каждую помеху, нарушающую обычное течение жизни. Она сама сегодня была такой помехой: нервно расхаживала взад-вперед, не находя себе места. В обычный день она, возможно, была бы сейчас в библиотеке или, что вероятнее, прогуливалась бы с Касавиром по стене, кутая плечи в небрежно наброшенную шаль. Шиннан бросила короткий взгляд в сторону двери. Ей нестерпимо захотелось сменить плотный пеньюар и тонкую, пристающую к влажной после купания коже сорочку, на платье, выскочить во двор и сделать вид, что она ничего не говорила, а если и говорила, то совершенно не то имела в виду. В конце концов, на новехоньких шелковых простынях она прекрасно выспится и одна. Шиннан заставила себя сесть и, пытаясь хоть чем-то занять себя в ожидании, накрутила на пальцы тесемки, стягивающие сорочку у горла. Подогретое вино было бы очень кстати — много подогретого вина; Касавир, впрочем, никогда бы не позволил себе воспользоваться ею, окажись она пьяна. Такое притягательное благородство — и такое невыносимое. Было бы проще, окажись он совершенно обычным, таким же, как десятки, сотни других мужчин. Посредственность не разочаровывает — от нее ничего и не ждешь. Разочаровываться в Касавире страшнее, чем умирать — смерть ей грозила уже несколько раз, да все не могла с ней сладить. С разочарованием все куда сложнее. Шиннан казалось, что если это все же произойдет, она сама лишится чего-то гораздо более важного, чем даже засевший под кожей осколок меча Гит. От предупредительного стука в дверь она едва не подпрыгнула — вскочила на ноги, плотнее запахнула пеньюар и пригласила войти. Звучание собственного голоса резануло по ушам — Шиннан недовольно поморщилась, но тут же постаралась придать лицу самое спокойное выражение, на которое только была способна: встречать Касавира недовольной гримасой было слишком даже для нее. Он вошел — уверенный, спокойный настолько, что Шиннан остро ему позавидовала. Скрестив руки под грудью и вцепившись в собственные локти, она разглядывала его, будто надеясь, что и ей самой передастся эта невозмутимость. Без безупречной защиты доспеха Касавир всегда казался ей немного другим: более настоящим, более живым. Менее совершенным — более близким. Не изваянием — человеком, слепленным из плоти и крови, как и она сама. Шиннан казалось, что она уже привыкла к нежному теплу его ладоней. На деле же... На деле же осознание того, насколько домашним может быть ее мужчина, каждый раз выбивало почву из-под ног. Чарующее чувство. Жаль, что совсем скоро оно превратится в дым и развеется, будто греза поутру. — Ты хотела меня видеть? — «Видеть»? — передразнила Шиннан быстрее, чем успела себя остановить. — О, ну если это теперь так называется... Ей не хотелось смотреть ему в лицо — взгляд глаза в глаза сделал бы ее совсем беззащитной. Она развернулась, зашагала к туалетному столику, повернувшись к Касавиру спиной. Изображая занятость, пробежалась кончиками пальцев по выставленным разноцветным флаконам. Если Касавир подойдет ближе — наверняка услышит, как у нее сердце колотится: загнанные зверьки и то так не бьются в силках. Она слышала его шаги, нет — чувствовала, как покалывало затылок и между лопаток. Потом — почувствовала, как он коснулся ее тяжелых волос и мягко отвел их, открывая шею. Ей почудилось — наверняка почудилось! — что его пальцы дрогнули. Шиннан замерла в ожидании, но ничего не происходило: Касавир перебирал прядь за прядью, поглаживал шею — только и всего. — Все хорошо? Шиннан выдавила из себя смешок. — Разумеется. Почему ты спрашиваешь? Вместо ответа Касавир склонился к ней и коснулся губами ямки под ухом. Шиннан дернулась. Она вцепилась в туалетный столик так, что непременно опрокинула бы его, не будь он плотно пригнан к стене. В отражении зеркала она увидела собственное бледное лицо — и едва уловимую улыбку, тронувшую губы Касавира. — Потому что твое напряжение чувствуется даже за дверью. Она фыркнула, но тут же умолкла: руки Касавира сомкнулись на талии. Он расцеловывал ее шею медленно — ниже и ниже к плечу. Ничего подобного между ними никогда не происходило, и все же даже в этой ласке Шиннан узнавала его без труда. Касавир, которого она знала, не позволял себе прикасаться к ней иначе. Не пройдет и часа, как все переменится. Томное тепло, едва было разлившееся внутри, вновь обернулось холодком. Шиннан требовательно повела плечами. Вышитый пеньюар заскользил с плеч — Касавир подцепил край, помог ей освободиться и оставил на резной спинке стула. А затем — мягко развернул Шиннан к себе. — Так ты уверена, что все хорошо? Лгать ему у Шиннан никогда не получалось. Перед кем угодно она могла делать вид, что не боится никого и ничего — только не перед Касавиром. В храме Тира перед поединком с Лорном. В Крепости-на-Перекрестке перед осадой. В руинах Иллефарна. Касавир видел ее настоящую, как бы старательно она ни пряталась: глупую девчонку, изо всех сил пытающуюся корчить хорошую мину при плохой игре. Когда-то ей хотелось ненавидеть его за это. Сейчас ей хотелось поскорее со всем покончить. — Замолчи и не задавай глупых вопросов, — отрезала она и уцепилась за его ремень. — Я пригласила тебя не разговаривать. Он бы, наверное, возразил — Шиннан не позволила. Ее поцелуи были торопливыми, сбивчивыми, почти паническими. Она пятилась к кровати слишком быстро, чтобы выдать это за нетерпение, тянула Касавира за собой, дергала проклятый ремень — быстрее, быстрее! — вдруг подумала, что как же это горько и смешно: сегодня отвратительно торопится она, повторяет какие-то действия, которые, как ей казалось, должна была делать; сообразила, что не имеет ни малейшего представления, что на самом деле должна делать, как ей прикасаться к нему и прикасаться ли вообще — в тот прошлый и единственный раз ей было вполне достаточно лежать на спине, послушно раздвинув ноги; испугалась, осознав, насколько Касавир выше ее — отлично сложенный, крепкий, мощный — под его весом она наверняка задохнется в скользких шелковых простынях. Шиннан запнулась о край кровати, внезапно выросшей за спиной. Вцепившись в рубашку Касавира, она было потянула его за собой, но обнаружила, насколько он непоколебим. Новая волна паники прихлынула к вискам. Мягкая ткань выскользнула из пальцев. Она бы непременно рухнула навзничь, теряя равновесие, — Касавир ее удержал. Спина под его рукой казалась деревянной от напряжения. Что хуже: ей не удалось этого скрыть. — В чем дело? Ты меня боишься? Касавир не изменял себе: оставался терпеливым даже сейчас, когда, должно быть, окончательно его разочаровала она сама. Больше всего Шиннан хотелось, чтобы он ее отпустил. Зажатая между ним самим и кроватью, она не могла ни деться куда-нибудь, ни отгородиться — только сделать то, что всегда делала, когда вздохнуть не могла от страха. Нападать. — Вовсе нет, — ядовито процедила Шиннан. — Чего мне бояться? Я уже была однажды с мужчиной и как-то это пережила. Ей показалось, что, влепи она ему пощечину, он бы и то так не отреагировал. Касавир смотрел на нее мучительно долго, медленно выдохнул и разомкнул руки. Ее желание исполнилось — он отступил на несколько шагов, вдруг оказавшись очень далеко. Воздуха не стало больше. Широко раскрыв глаза, Шиннан следила за его передвижениями. Он сейчас развернется и уйдет, подумала она. Никто бы не остался рядом с ней после того, что она сказала. Как она это сказала. В конце концов, он этого не заслужил. Вместо того чтобы уйти, Касавир обошел кровать и сел на край. Он помолчал немного. Густеющая тишина душила, будто наброшенная на шею петля — Шиннан хотелось сделать хоть что-нибудь, но она словно приросла к месту. Одно лишь движение, один звук, оброненный до того, как Касавир произнесет хоть слово — и все, обретенное с таким трудом, непоправимо сломается и разрушится. — Так ничего не выйдет, Шиннан, — наконец, сказал он, обернувшись. — Иди сюда. На негнущихся ногах она проследовала по тому же маршруту, что и он несколькими минутами ранее. Остановилась, все так же не решаясь к нему прикоснуться. Касавир смотрел на нее снизу вверх; опустил ладони на ее бедра, потянул, усадил на колени. Взял за руку, коснулся губами прозрачного запястья. — Извини, — выдохнула Шиннан. — Я не хотела. Вместо ответа Касавир ее поцеловал — поначалу с привычной сдержанностью, а когда она ответила, обвив шею руками и прильнув к губам, — с новым, незнакомым ей доселе чувством. Шиннан охнула: к осторожным, мягким поцелуям паладина она успела привыкнуть. Теперь же Касавир целовал ее так, что в глазах темнело — Шиннан была уверена, что если бы стояла — ноги бы у нее подкосились тотчас. Не безупречный в своей непогрешимости рыцарь — мужчина, чуткий, чувственный, уязвимый перед страстью. Его ладони уверенно двигались по ее спине, обводили звенья позвонков и крылья лопаток, заставляя ее вздрагивать; спускались ниже, обхватывали бедра, теснее прижимали к себе; гладили разведенные колени — и Шиннан с удивлением обнаружила, что и сама уже тянется за его руками, поддается им, выгибается, плавящаяся, послушная и ведомая. Опомнилась, лишь когда Касавир потянул тесьму у горловины — дернулась, разорвав поцелуй, и перехватила его руку. — Нет. — Нет? Шиннан сглотнула. — Нет. Меньше всего ей хотелось, чтобы он сейчас видел багровый рубец, оставшийся в напоминание о древнем рашеменском проклятии. Она почти забыла об этом, когда Касавир поцеловал ее еще раз: припухшие, огнем горящие губы, подставленную шею, спрятанную за батистом сорочки ключицу, ниже и ниже, сквозь тонкую ткань. Шиннан беспокойно заерзала. Сжимать его бедра коленями, цепляться за плечи, запускать пальцы в волосы, забывать дышать, когда Касавир касается ее, когда он ее целует — Шиннан казалось, что это все глупые романтические преувеличения, существующие только на страницах книг.. Сейчас она готова была признать, что еще никогда в жизни так не ошибалась. Шиннан приподнялась, позволяя его пальцам забраться под подол и двинуться выше. Касавир касался ее так, словно одна только эта ласка — а не все, что могло за ней последовать — была важна сама по себе. И она откликалась, вздрагивала, всхлипывала, вжавшись лбом в его плечо, ловила ускользающий ритм — и пульс, эхом отдающийся в теле, пока все не смешалось и не вспыхнуло, оставив ее, растерянную, оглушенную и ослабевшую, в руках Касавира. Она едва осознала, что он бережно снял ее с коленей и опустил на кровать. Шиннан потянулась за ним, отчетливо не желая его отпускать. Касавир ее удержал. Шиннан растерянно моргнула. — Это что... Все? Голос звучал непривычно хрипло и даже разочарованно. — Время позднее. Лорд Нашер с делегацией прибудет на рассвете. Касавир говорил так рассудительно и непринужденно, что Шиннан бы ему поверила — если бы не все, только что произошедшее между ними на этой самой кровати. Да он же ее дразнит! Раззадорил — и... Шиннан гневно вспыхнула. Не то чтобы она осталась в проигрыше, но... Боги, да если ему достаточно одних только рук!.. Она вцепилась в подушку. Подумать только! Она места не могла себе найти, ломая голову над тем, как пережить эту ночь, а теперь ей мало! Касавир пожелал ей доброй ночи — как ни в чем не бывало. Издав что-то, одновременно похожее и на разочарованный стон, и на гневный возглас, Шиннан запустила подушкой в его удаляющуюся спину и обессиленно рухнула на проклятые шелковые простыни, стылые без тепла его тела. Твою мать, подумала Шиннан, проваливаясь в пеструю темноту под сомкнутыми веками. Она пообещала себе больше никогда не шутить про паладинское наложение рук.***
Неделя тянулась мучительно медленно. Как Шиннан и подозревала, ей чудовищно не хватало времени — дела Крепости поглотили ее целиком. Если к полудню первого дня она еще тешила себя мыслью, что освободится к ночи и, не взирая ни на что, проберется темными коридорами до спальни Касавира, чтобы потребовать реванша, то уже к закату осознала, что в ближайшие дни даже думать об этом не стоит. Иной раз она так и засыпала в ставке за столом, уткнувшись лицом в сложенные перед собой руки — впрочем, просыпалась неизменно в собственной постели. Шиннан кисло думала: это все, что светит ей на этой неделе. Не выходило даже целоваться украдкой, улучив момент. Пожалуй, она бы это с легкостью пережила... если бы не взбунтовавшееся тело. Теперь ей безумно хотелось прикосновений и поцелуев. Совсем не тех, к каким она привыкла. Когда состояние Крепости-на-Перекрестке было оценено, войска — осмотрены, планы — обсуждены, и все это — тысячу и один раз, когда делегация лорда Нашера, наконец, отправилась восвояси, Шиннан не стала понапрасну тратить время. Кажется, она даже помчалась по коридору бегом. Долго искать Касавира ей не пришлось. Она влетела в ставку, поразительно пустую после того, как всю неделю ее занимало не меньше десятка человек. Слишком сильно дернула дверь — та захлопнулась с силой, которой Шиннан сама от себя не ожидала. Склонившийся над расстеленными на столе картами Касавир выпрямился. — Что-то случилось? — Да, — выпалила Шиннан, стремительно приближаясь. — Поцелуй меня. Сейчас же. Нет, не так! — «Не так»? Шиннан сощурилась. Безусловно, она видела, что он опять ее дразнит. Губы Касавира тронула улыбка. — Неужели что-то изменилось? — Да ты, должно быть, издеваешься! — выдохнула Шиннан в притворном возмущении. Привстала на цыпочки. Обвила шею руками. И поцеловала так крепко, что зазвенело в ушах.***
— Знаешь, эта карта была в единственном экземпляре. Шиннан лениво потянулась на полу и скосила глаза на изрисованный линиями клочок под локтем. — Какая жалость! — Безумно важная карта. — Ну... — Шиннан непринужденно повела обнаженным плечиком. — На каждой битве бывают свои жертвы. — Ты так это называешь? — А что? По-моему, вполне похоже. Она привстала, оглядывая рассыпанные бумаги и всяческие мелочи, оказавшиеся на столе в тот самый миг, когда Касавир легко приподнял ее и усадил на край. Последствия оказались не такими катастрофическими, как казалось поначалу — разве что она слишком крепко стиснула некстати подвернувшуюся карту и ветхий желтый пергамент лопнул. Сожаления Шиннан не испытала. Что-то ей подсказывало, что Касавир, на самом деле, — тоже. Она смахнула со лба совершенно неприлично растрепанную прядь, подозревая, что ее волосы теперь напоминают всклокоченное грозовое облако. Зато — с каким-то неописуемым удовольствием разглядывала следы, оставленные на шее Касавира, — и с еще большим удовольствием думала о том, как он будет их прятать — в конце концов, паладину не пристало так откровенно демонстрировать следы любовной связи. — Шиннан? — М? — Мне казалось неправильным спрашивать, но... С тобой что-то случилось? Шиннан привстала на локте. Она чувствовала не только то, как пальцы Касавира мягко поглаживают ее спину между лопаток, но и его взгляд — внимательный и предельно серьезный. Ей вдруг стало безумно жаль, что она не может отменить ту ужасную ночь в праздник Жатвы или хотя бы стереть ее из памяти. Было бы лучше, если бы ее тело знало только его руки — и ничьи другие. — Не то, о чем ты беспокоишься, — отозвалась она. — Только моя собственная глупость. Пол ставки командования был жестким и холодным, но это казалось таким же несущественным, как обрывок карты под локтем. Пока она рядом с Касавиром, остальное не имело никакого значения. Впрочем, пожалуй, стоит добраться до шелковых простыней. Хотя бы из принципа. В какой-нибудь следующий раз.