Träume

      Десять лет Германии ознаменовались признанием отца о том, что они друг другу не родные. Не было ни детских слёз, ни траты нервов родителя — Третий рассказал сам, видя, что сын его далеко не глупый мальчик, и не ошибся. Взращиваемый в благополучии младший немец стал олицетворением раньше срока, что знатно подкосило ещё не прошедшую детскую беспечность. Разлука с папой стала последней каплей, и детство кончилось. В сердце младшего закрадывались сомнения, насчёт непоколебимости их с Рейхом счастливой жизни ещё в тысяча девятьсот сорок втором. История отношений олицетворения с правительством Третьего Рейха была слишком мутная, и легче было предположить, что устранять нужно не только НСДАП, но и самое «сердце» страны, что, вполне возможно, будет скрытым регентом¹ молодого Германа. А такового нужно не было. Чудом фриц остался в живых. Было принято решение держать лицо нацистов в одной из российских тюрьм и выпустить с наступлением «лучших времён», но больше имелось в виду раскрытие им всех тайн павшего государства. Они настали в пятидесятых годах, когда возможную провокацию Рейха теперь воспринимали за чих котёнка, к тому же, которому за него тут же не хило дали бы по морде. Оставалось вести спокойную жизнь на территориях Советов и отходить от прошлого. За границу выезжать было запрещено в течение двадцати лет. Старший немец свыкся, в то время как младший правил далеко от него. Герман часто скучал и гадал, как его папа выглядит сейчас, как изменился? Ох, он был действительно родным человеком, от продолжительной разлуки с которым сердце щемило. Дело в том, что единственным. Было в этом родном что-то загадочное и тёмное, накладывающее на общую колоду чувств к Рейху тревогу. От Германа тщательно скрывали судьбу его нерадивого отца, из которого выпытали всё, что можно, и справедливо, если б расстреляли сразу после, но знание о его непричастности к войне и большей части политики сразу дали понять бесполезность этого действия. В глазах Союзников старший немец в миг стал слаб и жалок. Не мог дать отпор нацистской партии, больше не сможет причинить вреда, опороченный и без прав. Убийство страны, какой бы то ни было, вешать не себя не хотелось, потому фрица выпнули из тюрьмы в мир русских реалий с лозунгом: «Пусть живёт и не рыпается». Германия приехал к нему в семидесятых, когда окончательно улеглись проблемы и живые обсуждения Второй Мировой. Ускользнул из памяти и чёткий образ родителя, превратившись в какое-то светлое пятно; черты лица помнились уже не так отчётливо, и лишь старая чёрно-белая фотография помогала вновь нарисовать образ, не такой уж и точный. Разузнал Герман адрес у Италии и с искрящимися глазами направился в СССР. На звонки Третий не отвечал. Повод для большего интереса был подогрет.       Герман влюбился глупо и с первого взгляда, с первого слова, сказанного своим отцом на пороге квартиры. Спокойный, тихий голос Рейха вёл за собой в саму суть предложений. Бывший нацист предстал слишком худым, высоким молодым мужчиной со светлой, чуть ли не седой шевелюрой. Впалые скулы и безжизненно ледяные серые глаза, выражавшие усталость, чуть вздёрнутый острый нос — узнаваемая из далёкого прошлого чёрточка, тонкая линия бровей: предстало украшением даже самое неказистое, ведь оно было его и только его. Он чуял сакральную связь между собой и Третьим, придающуюся счастливым ранним детством, которое хранилось в голове Германа чем-то неопределённым, размытым до невозможности, но тёплым; чуял и метаморфозу в бывшем Фюрере из сильного в слабого. Он пал. Стал настолько жалок, что к нему можно было испытывать только отвращение. Страна, не спасшая миллионы людей. А из защитника вовсе превратился в того, кому необходима была защита. Так виделось всем со стороны. И младшему сначала думалось так и верилось так, но по другой причине, не из презрения. Потому что теперь не желал отпускать, клялся сберечь любой ценой своё найденное сокровище. Самое дорогое, что было, есть и будет.       С каждым днём, из года в годы Германия узнавал о Третьем Рейхе всё больше, чувствуя к нему привыкание. Он начинал по-настоящему любить, не слепо, не легко как раньше. В первый день казалось, что это эйфория, восторг от долгожданной встречи. И только через долгое время Германия начинал к сожалению своему понимать, что любит. Любит мужчину. Старше него. Собственного отца. Становилось тяжело от чувства, засевшего в груди. Оно было назойливым и мешающимся, однако, доставляющим удовольствие в моменты рядом с Рейхом, или во время мыслей о нём. Это было не особо серьёзно, но стоило бы удалить проблему… Как же хотелось оставить. Разве Герману не должно быть противно от одного только представления, как он целует тонкие губы отца? Разве не должен отторгать это безумие, вместо того, чтобы продлевать? Каждая мысль о нём превращалась в замкнутый круг. И так год, вплоть до, бывает, неприличных фантазий, из-за которых немец давился то кофе, то чаем, то вовсе воздухом.       Чувства ощутимо смягчало время, превращая их в менее страстные и более контролируемые. С начала того периода Германия действительно смирился, даже наслаждаясь милостиво предоставившимися обстоятельствами. Не обходилось без телефонных звонков, регулярных визитов в Россию во время отдыха. Вскоре Рейх до этого с упрямыми утверждениями, что привык к жизни в холодной стране с противным климатом, смог без проблем переехать в родную Германию. Третий был всё таким же, как и прежде, но переезд явно вдохнул в него жизнь, скинул злосчастный камень с груди. Разве можно было пожелать для родного человека что-то лучше, чем достигнутое ими совместное решение, которое повлекло за собой улучшение его в конец расшатанного ментального здоровья? Он ведь наверняка был счастлив, придя к спокойствию, о котором мечтал…

Шёл две тысячи шестнадцатый год

      По улочкам гулял свежий ветерок, слабо покачивая вывески магазинов. Чистое небо рассекали самолёты, мигая огнями. Луна щедро освещала всё тёмно-синее полотно, красуясь своими маленькими сестрицами-звёздами, что отображаются с Земли скромными, белыми пятнышками. Померк уже давно яркий цвет заката, растворились ватные розоватые облака, оставляя за собой лишь загадочность такой волшебной сегодня ночи.       В какой-то части города слышалась клубная музыка, которая била в уши, кажется, сильнее опьяняя и без того уже безрассудные от алкоголя умы. В какой-то была абсолютная тишина. Лишь у одного окошка, только хорошенько прислушавшись, можно было различить два голоса. Выходные — не было ничего прекраснее для любого человека. В вечер пятницы, субботы можно хорошенько оторваться, или же выспаться — выбор лишь за обладателем того самого выходного.       Ранее упомянутое окно было открыто нараспашку, а плотные шторы по бокам от него мерно покачивались, подхватываемые потоками воздуха.       — Нет, ну нельзя так, — прокомментировал приглушённый, чуть хрипловатый баритон, чьим обладателем была широкоплечая фигура, сидевшая за столом. Деловито закинутая нога на другую лениво поматывала мыском ботинка. — Ты как пробовал хоть от этой предполагаемой бессонницы избавиться, и сколько это длится? — лет тридцати на вид мужчина с чёрной короткой шевелюрой навалился на стол руками, сложенными в «замочек», непроизвольно приближая своё лицо к лицу собеседника.       Второй, в свою очередь, после чужого жеста расслабленно откинулся на спинку стула, съехав по нему немного вниз, и как-то неохотно ответил с глубоким вздохом:       — Да недавно оно, не трясись ты так надо мной. Будто ты здесь отец, — тонкая фигура дрогнула от тихой усмешки, затем спешно добавив, — И я даже не упоминал слово «Бессонница». Стоило только заикнуться, что не спится в последнее время, как…       Некий «Тонкий»² — Третий Рейх не посчитал нужным заканчивать предложение, чтобы условный сын его понял.       — Просто помнишь, какие проблемы у тебя были с этим раньше?.. — в ответ скованный кивок головой. — Поэтому сразу решил начать беспокоиться. Ну, чтобы не запустить. А то я знаю, как ты сам с подобным «разбираешься», — младший немец постарался разогнать немного неприятную атмосферу, выделив последнюю фразу бодрым тоном, — Вроде страна, а как ребёнок… — и снова не вышло — белобрысая макушка супротив чёрной невзначай отвернулась к открытому окну, показывающему вид на крышу соседнего дома и чистого небесвода³ над ней. Мол: «Я просто на звёзды полюбоваться решил, пока ты говоришь».       Германия сжал губы в тонкую линию на секунды, рассоединив «замочек» из рук и положив одну на середину стола в известном обоим приглашающем жесте. И «краем глаза ловить» не нужно было фрицу, чтобы понять конкретное действие сына сейчас. Бледная ладонь нерешительно двинулась, остановилась на полпути, а потом совсем неощутимо легла в чужую и чуть сжалась ей. Большой палец Германа с небольшим напором, бережно огладил тыльную сторону, потом прошёлся по выступающим костяшкам, затронул фаланги. Младший немец ласковым взором, будто грел похолодевшую ладонь.       — Я понимаю, что твоё прошлое — одна огромная травма, — палец прошёлся по кривому шраму на запястье, — Понимаю, что нас слишком рано и слишком надолго разлучили, — Третий громко сглотнул. Знает ведь, что давит, а продолжает своим вкрадчивым тоном, будто хочет разжалобить. — И что из-за этого мы теперь, как просто хорошие друзья, — младший немец усмехнулся, немного пожав плечами, за чем на лице нациста показалась вымученная улыбка, лишь бы не показаться совсем расклеившимся. — Но я дорожу тобой, пап. И чувствую, что эта самая проблема с прошлым тебя не оставит жить, как ты заслужил. Как надо, — набирал обороты Германия, взяв ладонь старшего в обе руки и сжимая, неосознанно подтягивая к себе.       Фриц с еле заметным напряжением встал из-за стола и вытянул свою кисть из объятий чужих, больших.       — Да нормально я живу, — без доли раздражения или злости было произнесено в установившуюся тишину, что являлась основной средой обитания и состояния Рейха. Он всё, абсолютно всё и всегда говорил совершенно спокойно, и людей данное явление часто либо нервировало до скрипа зубов, либо заставляло беспокоиться. — Не раздувай из комара⁴ слона, как говорится, — слабо пожал плечами бывший Фюрер, подойдя к окну и якобы невзначай вдохнув поглубже, словно наслаждаясь прохладой. Никогда не любил её. Вышел небольшой прокол.       — Я не раздуваю вовсе, — Герман поднялся вслед за Третьим, просто встав рядом, стараясь не напрягать, но дать понять, что нужно серьёзно отнестись к тому, о чём он говорит. — Если бы ты не нервничал, то не старался бы держаться от меня подальше сейчас, — видно было по появившимся меж бровей морщинкам, что ариец явно напрягся, желая доказать обратное.       «И никогда ты не разрывал то, когда берёмся за руки, значит, волнуешься сильно», — мысленно прибавил Германия, с теплом посмотрев на своего неисправимого отца.       — А если нервничаешь, то я ничего не раздуваю точно, — заключил короткую логическую цепочку младший. — Тебе нужно перестать жить прошлым. Пойми, насколько хорошее твоё настоящее, — фриц резко остолбенел, потупив взгляд куда-то в соседнее окно, а Герман улыбнулся. — И пойми, что оно хорошее не просто так, — глубокий вздох. — Ты правда заслужил, правда отплатил за всё, что мог.       Германия бережно приобнял Фюрера за плечо, аккуратностью жеста спрашивая: «Не против?» Рейх ничего не ответил на слова, сказанные вслух, лишь качнулся ближе к сыну в полуобъятья. Пусть пока будет так. Пусть ласковая летняя ночь нашепчет что-то верное и успокаивающее, что не осмеливалось произнести нынешнее олицетворение. Германия ничего не говорит, ведь один взгляд служит ему языком сейчас. Его мысли видны Рейху, но словно бы только на самой поверхности, и от Третьего скрыта истина. Фриц хочет встать, но немец не выпускает его руку из своих, сжав чуть сильнее и посмотрев на бывшего Фюрера пристальнее. В зелёных глазах, красиво блестящих на лунном свете, что-то большее, чем обычное переживание и беспокойство. Ариец видит в них нежность и любовь сильную, несомненно безграничную, что младший и пытается доказать, глядя из-под приподнятых чёрных бровей. Притягивает ладонь к себе, и лицо Германа становится ближе. На нём начинает играть нежная улыбка, и мимика становится в диалоге выразительнее слов в сто раз. Это новый жест? Если да, то отличается от остальных он не многим: лёгкий и вовсе не вынуждающий. Рейх наклоняется к сыну навстречу в ответ. Губы Третьего так же растягиваются в улыбке, и их накрывают чужие. Наверно, так сильно бьётся сердце от того, что он ждал этого момента? Старший наконец закрывает глаза, чувствуя, как сын мягко сминает, оттягивает и наконец прикусывает его нижнюю губу. Ох, фриц старается отвечать, но от восторга дыхание так захватывает в груди, что кружится голова, и ФРГ лишь по-доброму хмыкает, наклоняя голову и облизывая, как леденец, потом снова и снова массируя, причмокивая… Рейх отстраняется и пытается набрать в лёгкие больше воздуха, смотрит на довольное, жаждущее выражение из-под полуопущенных век. Германия вновь впивается в отцовские губы, словно в спелые ягоды; положив ладонь на светлый затылок, направляя, наклоняет чужую голову так, чтобы удобнее было целовать. Третий сводит брови к переносице, издаёт краткое мычание и ощущает поглаживания на своей тонкой кисти. Ариец сперва противится, когда язык Германии касается кончика его языка, обескураженно вздрагивает, открыв глаза. Он и не думал, что поцелуй может быть и чем-то страшным. Только вот за страх нацист принял жуткий стыд, чувствуя на кончиках ушей необыкновенное жжение. Младший на момент останавливается, потом вновь успокаивающе целуя нижнюю губу фрица, поубавив жару, что определённо срабатывает. Веки немца поднимаются, и оный повторяет недавний манёвр, «спрашивая разрешения». Да и в ответ он получает ту же реакцию, только теперь видит в полной красе. Он отрывается от поцелуя:       — Не готов к подобному? — доносится шёпотом, и рука с затылка аккуратно переходит на подбородок отца, придерживая его согнутым указательным и большим пальцами. — Да, сладкий? — сын не сказал ничего особо вульгарного, но Фюрер смутился до безобразия, внутри отчаянно повторяя лишь: «Боже, Боже, Боже…» — Вижу, что да. Раз отказал в обычном французском поцелуе… — широкая ладонь медленно провела тыльной стороной по щеке. Дразнит, подлюга, всё прекрасно понимает, видит невооружённым глазом отца целиком и полностью. — Не хочешь ли сесть ко мне на колени, чтобы компенсировать?       Слова младшего были скорее просьбой, на которую Рейх не мог ответить «Нет», чем вопросом, заданным для игры.       — Я по-твоему глупый? — промямлил Третий и скованными движениями поднялся со стула.       — Вовсе нет, — Германия пожимает плечами, кажется, говоря это уже вполне искренне, не в целях поиграться с отцом. — Но сейчас ты всё же садишься ко мне на колени.       Нацист и правда принял своеобразное предложение. Устроившись поудобнее, он закинул одну руку за шею сына и уткнулся носом в чуть жестковатую, тёмную копну, в то время как второй обнял его за талию. Тело неожиданно странно отреагировало: сердце застучало быстрее с поглаживаниями и внизу живота почувствовалось что-то, похожее на щекотку.       — Убери лапу от бока, пожалуйста, — не отрываясь от чужих волос, попросил ариец.       Младший рассмеялся и прижал фрица к себе, прислонившись губами к ровной груди:       — Нет уж. Раз тебе можно, то и мне тоже, — Герман провёл от низа к верху настойчивей. Третий выпрямился, как струна, и его словно припечатало к чужому торсу, лишь бы подальше от этих чёртовых касаний. — Воу, воу, полегче, — немец не прекращал ласк, однако, зрелище в виде часто дышащего, извивающегося отца — нечастое. Зато приятное.       — Да ты разве не понимаешь.?! — Рейх густо покраснел, и его кожа покрылась мурашками, как только рука ловко забралась под рубашку. — Разве не понимаешь, к чему ты меня подводишь? Наглый…       — У-у-у, да ты противоречишь сам себе, — густые брови Германии поднялись в удивлении. — Тебе же самому нравится, как погляжу. А так, ты бы не лез ко мне на колени, и всё ограничилось бы поцелуем, ведь «Ну я же твой сын, это ужасно». Ты знаешь, знаешь, что я уступлю тебе, если только скажешь, ведь я люблю тебя, но ничего не сказал, — с каждым словом и новыми ласками Германия оставлял на стене, разделявшую так долго, трещины всё большие, верно подбираясь к подноготной отца. Голос сына отдавался в ушах эхом, и всё удовольствие и нега куда-то испарились так же сказочно быстро, как и пришли. — Ты только «за». Ты. Всегда. Хотел. Меня.       Третий Рейх резко проснулся, часто дыша в первые минуты. Тот выпрямился на кровати, лихорадочно обернулся по сторонам и с каким-то неверением, удивлением смотрел с минуту на свои руки, ноги, талию. Будто его за них не трогали, а резали и кромсали на куски.       — Твою ж мать. Твою ж… Мат-ть… — бывший нацист дёрнулся пару раз, пока небольшая судорога не прошла. Он нервно захихикал, но тут же с неловкостью перед самим собой откашлялся, приходя в себя.       Уши, щёки, всё тело горели от огромного стыда. Фриц прижал колени к груди и обнял их. В голове полный кавардак и разруха. Шестой день к нему приходили сны. Абсолютно разные, к слову, по почти всем параметрам. Где-то молоденький голос сына нашёптывал с разных сторон, где-то ощущалось призрачное касание до груди широкой ладони, где-то самая дорогая картина: Германия в летнем саду сидит с Фюрером на лавочке, разговаривая о вещах наивных и глупых — так было в последний раз, — где-то виделся статный мужчина, абсолютно всегда молчащий и не отвечающий на вопросы, он лишь крепко обнимал. А сейчас… Сейчас было в стократ больше пищи для мучительных размышлений, попыток разгадать головоломку от собственного сознания. Объединяло вереницу снов одно — Германия, и это было жутковато. Вместо того, чтобы спокойно отдохнуть, мозг решил преподнести Рейху целый парад из воспоминаний и фантазий о сыне. А ведь ничего не бывает просто так, особенно для арийца, ей-богу…       В самом деле, и разгадывать было нечего. Третий давно за собой заметил странное поведение, когда рядом находился сын. Они любили изредка сидеть и просто болтать по ночам. Подобные беседы помогали развеяться после рутины, сблизиться, даже если знали они друг друга, казалось бы, вдоль и поперёк. В эти ночи привычные жесты младшего приобретали сами собой романтический оттенок, и бывший Фюрер ничего не мог поделать с подобным восприятием. Тяжкий вздох вызывало то, что внутри ой как давно поселилась надежда: «А если не кажется..?» А если не кажется то, что и он чувствует по отношению к фрицу, ну… то же самое. Однако, ариец губил эти самые надежды, упрекая себя — не может быть того, чего он так хотел с сыном. А с сыном ли? — звучал следующий вопрос. Уже давно они друг друга воспринимали больше обычными близкими друзьями, чем родственниками, хоть связь и чувствовалась. А потом следующий вопрос и за ним ещё один, таким образом создавался бесконечный круг этих проклятых вопросов. Ответов тьма тьмущая, а какой верный и не разберёшь. И как понять в таких обстоятельствах, «насколько хорошее твоё настоящее»? Влюбиться в мужчину — уже позор, а в сына и подавно.       Этот сон был прямо после тех посиделок с Германией. Сейчас он мирно спал, судя по тишине, в гостиной на разложенном диване. Бывает, они делали так, когда беседы не доходили до самого утра. Да-да, именно «самого утра» — Герман приходил достаточно поздно, уже буквально ночью, вот тогда завязывались на славу разговоры; Рейху было проще «открыться» для подобного за счёт всегда спокойной в поздний час атмосферы. Сегодня всё кончилось часам к трём, и сын с отцом разбрелись по комнатам. Фриц решительно обозначил, что больше глаз сомкнуть не сможет, и поднялся с кровати. Его бесили своим видом скомканная пастельного цвета простыня и одеяло, что валялось на полу, подушка на самом краю матраса. Даже сам его неопрятный вид отлично ощущался без зеркала. Ариец лишь смерил уставшим взглядом сия картину, махнул рукой и подошёл к окну, покачиваясь. Вот там, летом, на небесном холсте предоставляли лучшее успокоение звёзды и луна. Раздражение постепенно уходило с каждым размеренным выдохом, и сознание автоматически показало кусками сцены из сна, напомнило ощущения. Это было… прекрасно по мнению бывшего нациста, несомненно. Германия был прекрасен, как жемчужина, главная и единственная значимая часть фантазии.       — Эх, если бы…       Мечтательный вздох Рейха прервал щелчок дверной ручки в его комнате. Он резко обернулся на звук, однако, повода пугаться не было — на пороге стоял никто иной, как сам его объект мечтаний.       — Ой, — Герман на момент поднял плечи и вжал голову, тцыкнув: в этот раз незаметно в комнату пробраться не вышло. — Ты… чего не спишь? — младший немец прошёл в комнату и поспешил задать следующий вопрос. — И… Ух ты. Что за люди на твоей кровати совокуплялись? Всё смято к чёртовой…       — Знаю, знаю, — перебил Третий, поворачиваясь к внезапному гостю и облокачиваясь руками о подоконник. — Иди спи, я тоже скоро лягу, — постарался уверить нацист. Пристальный взгляд Германии, смеривший всю фигуру и устремившийся ровно в глаза мало того напрягал, так ещё настораживал довольно сильно. «Чего он выглядывает? Шёл бы уже, или сказал хоть что-нибудь», — фриц сдержал нервный смешок и сложил руки на груди, не зная, куда их девать.       — Я ж говорил, что бессонница, — кажется, Германия хотел сказать не это.       «Ах вот оно что тебе надо было…»:       — А ну брысь, говорю, — бывший Фюрер с еле читаемой строгостью посмотрел на некого «умника» по его версии.       И лучше бы правда было уйти, обычно ведь все так делают, когда человек не в настроении, догадываются, что ему надо остыть. Но в раздражении и агрессии ведь всегда защита. Немец разглядел в чужих жестах защиту от него самого. Чтобы убедиться, что это не так, надо было, ну надо было разобраться:       — Что-то случилось? Ты выглядишь неважно, — незаметно пожалеть — и вероятность того, что отец раскроется…       — Ничего не случилось, а выгляжу неважно, потому что некоторые не хотят уходить, — …пятьдесят на пятьдесят, вот и вся вероятность. — Как говорится в подростковых фильмах, оставь меня, — Третий усмехнулся, всё так же поддерживая зрительный контакт. В глазах не виделись особенные чувства, только привычное спокойствие, но Рейх выглядел более эмоциональным, чем обычно. Спокойствие он подделывал легко, а вот раздражение, ярость не умел. Германия знал это, что сыграло на руку:       — Не считаю адекватным вести споры по типу «Ты любишь его. — Нет. — Да. — Нет. — Да» и так далее, — нацист изогнул левую бровь на сия странный пример, невольно улыбнувшись в непонимании. — Это ведь глупо, по-детски, — протянул Герман, и ариец был в ожидании. Неужели от него отстанут? — Но…       — Но всё-таки что-то у меня случилось, считаешь, да? — ещё более раздражённо протараторил фриц, подойдя к младшему, чтобы уже спровадить. И честно, второй подумал, что Рейх правда просто не выспался, а он тут его доканывает. — Так вот нет. Мне нужно просто подумать, немного подумать, не более, а ещё, чтобы ты шёл спать, а то как дети, — вполголоса говорил Третий.       — О чём подумать? — взбодрился Германия, озадаченно глянув на приближающееся лицо.       — О тебе, придурок! — младший аж испугался от того, как повысился голос родителя. В честь этого события должен был снег пойти при том, что на улице сейчас июль: редко доводилось слышать крик Фюрера. Посторонний, услышав его, сказал бы, что он просто возмущён. Для Германии и знающих фрица людей это самый настоящий крик, поверьте.       Младший немец теперь только больше переживал, но сама по себе наползала дурацкая улыбка; Рейх почувствовал, поняв, что сказал и в каком тоне, как лицо загорелось румянцем, растерянно смотрел по сторонам и в конце концов начал медленными шагами отходить назад к кровати.       — Я сделал что-то не так сегодня? — тихо спросил Герман, налегая спиной на дверной косяк.       — Нет-нет, всё в порядке, — Третий скованными движениями поправил простынь и подушку. В груди сердце сжалось и дышать стало труднее в разы. Нацист ненавидел себя всей душой за то, что фактически проболтался, крайне был сбит с толку своим же поведением. Ну что, надо бы выкарабкиваться из дыры, образованной благодаря внезапному безрассудству, — Я объясню, хорошо. Ты мне просто снился уже несколько раз, только в ещё совсем юном возрасте. Ты мне говоришь что-то непонятное и уходишь всё время. Это странно и… страшновато, согласись?       Фриц озвучил один из своих снов, тем самым отчасти сказав правду. И не суть, что сегодня на самом деле Германия лез к нему под рубашку, отчётливо вёл разговор. Ариец был тем, кто скрывал свой внутренний мир, а его сын — единственная настойчивая персона, которая почти всегда докапывалась до нужного, отыскивая не красивую блестящую фальшивку, заранее заготовленную для всех, а обшарпанную, чёрную, как уголь, правду.       — Я в детстве был странным и страшноватым по-твоему? — хохма младшего Третьему Рейху не зашла, (как и многим, по всей видимости, читателям) что первый понял по укоризне в тусклых очах. — Ладно-ладно. Тебя беспокоит что-то, связанное со мной, очевидно, — вскоре неудавшийся «юморист» оказался рядом с отцом на кровати. — Слушай, говори на чистоту, ладно? Я всё равно пойму, когда ты врёшь, — в словах слышалась маленькая доля самодовольства. Да уж, единственному во всём мире, Германии на долю выпало знать о бывшем Фюрере в разы больше, чем знало когда-то олицетворение СССР⁵. Только задуматься, а! Немца брала гордость при таких мыслях, и ещё уверенней звучали в душе клятвы не покидать отца.       — В том-то и дело, что я абсолютно не знаю, почему… — старший медленно пожал плечами.       — Не коси под дурачка.       — Ну правда! — отчаянно твердил Рейх.       — Неправда, — Германия твердил своё в ответ.       — Ты сам недавно говорил, что считаешь подобные споры глупыми и детскими, — разговор набирал обороты, хоть голоса и не становились громче или энергичнее.       — Не уходи от темы.       — Я даже не пытался, просто подметил. И хватит так жать меня к себе, то, что у тебя нет девушки, не означает необходимую практику на мне!       — А чего это у тебя щёки будто редиской намазаны? Мне даже на слабом свету видно. Может ты и не против «практики», — да уж, подколол так подколол.       — Ты что за вещи говоришь? Тебе показалось. Совсем слепым стал, подарю очки тебе на день рождения.       Германия кратко, тихо посмеялся, смягчая тон:       — Нет, я наоборот наконец-то разглядел то, что хотел, — объятья стали максимально крепки, и расстояние между лицами обоих заметно сократилось благодаря младшему немцу.       — Если ты хотел видеть меня настолько близко рядом с собой, то это ненормально, — фриц неуверенно упёрся рукой в чужое плечо, остраняясь на пару сантиметров.       — Ну, значит, ненормально и то, что еле-еле сопротивляешься.       — Нет, почему же? Я ясно изъявил желание, чтобы ты перестал меня прижимать.       — На словах-то всё можешь… А ну-ка оттолкни меня, — Фюрер явно завалил тест. — То-то же. И как я раньше не заметил?..       — Что? Что наш разговор… — на секундцы две, из-за внезапного поцелуя в щёку, нацист обескураженно замолк. — зашёл в не то русло?       — Ох, очень даже в то, — медленно и как-то ласково произнёс Герман. Всё понял, всё самое главное, что мог сейчас понять, и был рад до одури. Столько лет прошло, и наконец догадки о взаимности подтверждались намного твёрже. Было даже смешно. «А вдруг я сплю сейчас, и он мне снится?» — на повторе крутилось в мыслях обоих.       Проходила минута, вторая… Маленькая комнатка застыла в безмолвии.       — Я люблю тебя. Не как сына, — робко послышалось на фоне молчания. Рейх боялся быть обманутым и стыдно было взглянуть в зелёные глаза, чтобы увидеть в них либо то долгожданное и бескрайнее, либо горькое смущение и просачивающееся сквозь него мелкими каплями отвращение. Будто всё до этого — игра и шантаж. Третий ожидал подлостей и от самого близкого на Земле.       — Боже мой, — Германия еле заметно покачал головой из стороны в сторону, и взгляд его впился в бледное, освещённое луной, хмурое лицо. — Повтори, повтори это ещё раз. Пожалуйста.       — Я люблю тебя, — в груди больно сжалось сердце от ожидания и страха, даже когда ответ был понятен. — Ты меня тоже?       — Да. Абсолютно да.       Это хороший конец, и его достигли бы они в любом случае. Просто дольше было бы времени на то, чтобы понять и разглядеть то, что хотят найти, узнать друг друга настолько совершенно. Они всегда были друг у друга перед носом и за тысячу вёрст друг от друга одновременно; были такие опытные, но такие, чёрт возьми, глупые, что не признавались, мучаясь от отказа, который ещё не получили. Хороший конец был ранее бредом, а сейчас — был чем-то должным изначально. Теперь они связаны далеко не только во снах и предпочли бы воплотить все фантазии, что видели за пронёсшиеся годы.