Судьба хуже смерти

Томми не знает, как долго он шел. Это все одно и то же. Грубая одежда сотен незнакомцев давила на его предплечья, низкий гул болтовни смешивался с шуршанием шин по рельсам, размытый поезд в его периферии, который, кажется, никогда не кончится. Там так много людей, и так много сумок, и так много остановок, и— Томми вздыхает и поднимает рюкзак повыше на плечи. Это загробная жизнь. Томми знает это наверняка, потому что ему сказал грустный незнакомец после того, как он кричал в панике в течение нескольких часов, и даже если бы ему не сказали, он, вероятно, уже понял бы это, учитывая, что он умер. Это загробная жизнь, и это гребаная дыра. Когда он только приехал, все, что он помнил, было умиранием — не то, как это случилось, но чувство, каково это-сделать вдох, а потом не быть в состоянии сделать еще один, когда неразборчивые вспышки его жизни играли перед его глазами болезненной полосой цвета. Все остальное он вспомнил позже в приступе рыданий, от которых у него начался тошнотворный приступ кашля. Томми винил в этом загрязнение окружающей среды. Слезы и хриплый кашель были только от дыма. Так и должно быть. От едкого воздуха даже сейчас щиплет глаза, поэтому Томми, низко опустив голову, пробирается сквозь гудящую толпу. Каждое прикосновение обнаженной кожи и грубой ткани заставляет его съеживаться, но он продолжает идти, идти, идти, никогда не уставая, никогда не голодая, никогда ничего, просто вечно идя параллельно поезду, который он никогда не догонит. Просто садись в поезд. От этой мысли яма в его животе расширяется. Логически он понимает, что должен сесть в поезд… но он боится. Он считает, что идти вечно-это лучшая судьба, чем то, что может быть у его цели. Если он сядет на этот поезд, его остановка вполне может оказаться адом, а Томми в любой день возьмет верх над адом. На этом вокзале скучно. Это страшно, но только из-за своего великодушия, и это неудобно, но это не имеет значения, потому что это безопасно. В аду небезопасно. Ад дает надежду брату, который зашел слишком далеко, он наблюдает, как ваша страна взрывается на ваших глазах, он заперт в взрывозащищенном хранилище с человеком, которого вы ненавидите больше всего, и умирает от его рук. Вокзал, может быть, и дерьмовая дыра, но это не ад. (хотя, конечно, это и не рай.) Томми вздыхает и останавливается, поворачиваясь к поезду. Он уже близко к ней, перед толпой людей, и Томми чувствует себя глупо из-за того, что боится поезда, но на таком расстоянии это чертовски пугает. Металл поезда кроваво и зловеще светится в тусклом красном свете станции, и он такой большой, что, как бы высоко он ни смотрел, он не может увидеть его верхушку. Тяжелый грохот его колес по железнодорожным путям заглушает болтовню сотен тысяч голосов за спиной. Томми не знает, как долго он наблюдал за поездом, когда тот наконец остановился. Он застывает в шоке. Такого еще никогда не случалось. Громкий механический шум слева заставляет его заметить, что в поезде открываются двери, и Томми с широко раскрытыми глазами наблюдает, как оттуда высыпают сотни людей, одни толкаются и бегут, другие идут медленно и неподвижно. Когда Томми прищуривается, он видит, что медленные… видишь насквозь? Нет, этого не может быть. Но когда они приближаются, это неопровержимо— он видит их насквозь. Одна из медленных и четких, молодая женщина со следами слез от туши, портившими ее нейтральное выражение лица, плавно входит в толпу, и Томми пытается наблюдать за ней так долго, как только может, прежде чем она в конце концов исчезает. Он не уверен, растворилась ли она в воздухе или в море людей. Однако у Томми не так много времени, чтобы подумать об этом, прежде чем заглушенный крик крадет его внимание. Он резко поворачивает голову к источнику шума и видит, что кто-то стоит посреди путей, подняв правую руку, словно в знак поклонения, вызывающе и рыдая прямо перед поездом. Томми не слышит его, но догадывается, что он кричит, судя по его страдальческому выражению лица и открытому рту. «Сойди с рельсов! — кричит Томми, но его голос заглушает толпа, и он пытается бежать, чтобы помочь ему, но не может пробиться сквозь сотни людей, которые стоят у него на пути. Еще два человека перепрыгивают через барьер и присоединяются к человеку на рельсах. — Стой! — Томми пытается снова, но они его не слышат, а если бы и слышали, то вряд ли стали бы слушать. Двери поезда закрываются. Поезд начинает двигаться. Рука мужчины все еще поднята в поклонении. Когда Томми моргает, его рука на желтой линии окровавлена и искалечена, а поезд снова превращается в гротескное красное пятно, двигающееся невероятно быстро, как всегда. Томми тяжело вздыхает, но ничего не выходит. Его тошнит. И все прикасаются к нему. Боже, здесь так много людей, что каждый каким-то образом прикасается к нему. Он просто хочет побыть один. И прочь. Он хочет быть один, и далеко, и один, и не здесь, где тысячи чужих тел прижимаются к нему, и воспоминания о злых мужчинах и призрачных девушках в поездах, и брызги крови, и куски кишок на бетоне, и боже, он хочет убраться отсюда к чертовой матери, и он хочет сказать всем, чтобы убирались к чертовой матери от него, и он думает, что сейчас плачет, но ему уже все равно, поэтому он позволяет себе, потому что к черту всех, и к черту все. Глубокий вдох. Потом вытирает слезы тыльной стороной ладони. Ему хочется кричать. Так он и делает, открывает рот и кричит так громко, как только может, в надежде, что это уменьшит страх. Это не работает. Он даже не думает, что кто-то его слышал. И все до сих пор прикасаются к нему. Это уж слишком, думает он. Я не могу с этим справиться. Я ни с чем не могу справиться. Он опускается на пол, позволяет рюкзаку отягощать его трясущиеся кости, сидит и смотрит на мчащийся поезд, проносящийся мимо, и мимо, и мимо, так долго, что когда он наконец отводит взгляд, все вокруг окутано красным облаком. Томми гадает, прекратится ли это снова. Он надеется, что этого никогда не случится.