Жить в твоей голове

Новости застают его дома. Не раздается ночной звонок, даже не приходит письма — только сообщение от сослуживца. Пять утра, на экране смартфона несколько сухих слов. Сергей просто ложится спать. Оказывается, в доме столько вещей, которые могут напомнить — первый подаренный одеколон, переезжающий с квартиры на квартиру и до сих пор не закончившийся, чужой пиджак в шкафу, синяя кружка на полке. Никаких официальных документов он не получает. Сергей официально не семья, не родственник, хотя звучит это глупо и дико. Кому еще-то должны сообщать, если не ему? Приходится дожидаться конца рабочего дня, звонить, изображать влиятельного, сильного Сергея Разумовского, которому нужна небольшая услуга; приходится жмуриться, драть ногтями обивку дивана, когда голос на другом конце с неловкой паузой говорит — соболезную вам. Чтоб голос не дрожал, когда спрашиваешь о похоронах и получаешь ответ, что хоронить нечего. Ночь он не помнит. Остался в офисе, потому что ехать туда, в дом, превратившийся в мавзолей, нет никаких сил — ни поднимать свое тяжелое, тупо болящее тело с дивана, ни смотреть на все, что после него осталось. После Олега, Олега, Олега, все, что осталось — имя и пыльные безделицы на полках, фотографии в памяти телефона, Сергей остался — совсем один. До утра смотрел в потолок, думал — надо налить себе выпить, и так и не вставал, мерз под холодным бледным солнцем. Изредка его сердце унимается, и он выныривает из оглушающей боли, чтобы вспомнить что-то. Память оказывается, как всегда, жестокой — оказывается, что он нарушил каждое обещание, данное Олегу на случай его смерти. Не оставаться одному. Беречь себя. Вспоминать только хорошее. Двигаться дальше. Но он не может сдвинуться даже с постели, и кажется, что жизнь просто закончилась, ведь вместо завтрашнего дня — серая муть и пустота, и рассвет наступает вопреки всему так бестактно. Сергей говорит «я люблю тебя» стенам и потолку, ведь он был здесь, своим рукам, ведь они держали его, обнимает себя за спину и повторяет эти три слова, отпевая покойника, который и по ту сторону остался ближе всех живых. Слез в нем больше нет, только вальсовый ритм, раз-два-три, я-тебя-люблю, покачивания на выдохе-вдохе. Когда пальцы немеют, очевидным становится спокойное, ясное — Сергей этого не переживет. Эта мысль звенит в его голове, как пролетевшая стрела, и становится пусто и тихо. Больше ничего, только это простое знание. Вокруг него остались добрые, пусть и не близкие люди, но кто — Сергей не знает, не запоминал лиц. Кто-то нашел его, попытался спросить, что случилось; кто-то запретил подходить к кабинету и беспокоить Сергея Константиновича, даже если случится апокалипсис. Кто-то поделился транквилизаторами, и его перестало трясти. От внешнего, настоящего мира, где Олега больше нет, Сергея пока защищает пелена мягких голосов и заботливых рук, множества рук — его стараются касаться, возвращать к теплым и живым. Но они все не знают, как правильно. Олег бы нашел способ его успокоить, Олегу можно было прикасаться, как угодно — так, чтобы Сергей почувствовал, что его держат. Олег бы дал откинуться затылком на свои ладони и расслабить шею, массировал бы пальцами затылок и целовал в губы, глаза, щеки, уши, угол челюсти, ключицы, пока Сергей не перестанет думать ни о чем, кроме как о следующем поцелуе, и в этом моменте ему легко и просто. Олег бы сказал: — Поплачь уже, — и в его голосе не было бы ни капли осуждения. — Тебя больше нет, — сиплый шепот дается с трудом, — я не могу. Тебя нет, и я больше не чувствую ничего. — Куда же я денусь, — холодные руки на его плечах медленно теплеют, — о чем ты? Олег бы никуда не делся.