Now We Are Parted, Now We Are Grown

Он дает Гарри ударить себя по лицу. Ему это даже нравится. И пусть бы Гарри бил его снова и снова до тех пор, пока он не свалится с ног. Тетя Мэй, тетя Мэй, сердце разрывается болью. Как теперь жить дальше, если она больше не захочет его видеть, если она ненавидит его, обвиняет? И он знает, что она права в своих обвинениях. В дверь стучат. «Убирайтесь», кричит он хрипло. «Пит, это я». Гарри. Он медленно-медленно приближается к дверям, вжимаясь спиной в стену. Открывать ли тебе? Кто ты, Гарри? Дешевого пошиба Рембо, избалованный мальчишка, никем не понятый, с мелодраматической душой поэта? Ты такой, да? Тот, кому сложно поверить, потому что лишь один шаг отделяет тебя от того, чтобы стать полным негодяем? А я бы принял тебя и таким, ведь таким я и знал тебя всегда. Но, может быть, ты уже опасен, как раковая опухоль, как кошмар, вышедший из берегов? Всего лишь одна злая клетка, это единственное побуждение к мести поселилось внутри и делится, делится и делится, пока не захватит тебя целиком. Какой ты, Гарри? Друг ли ты мне, тот единственный, кто всегда был рядом в детстве? И кто мы сейчас: все те же дети, чьи поступки не имеют последствий? Или мы уже мужчины? И теперь именно от наших действий зависит, уготован нам рай или ад? Кажется, период отсрочки платежей по счетам прошел. Да, мы выросли, и теперь придется отвечать за все грехи. Я никогда не хотел причинить тебе боль. Никогда не хотел никому навредить. Ложь. Я вру. Я хотел отплатить злом человеку, который обманул меня, и из-за этого погиб дядя Бен. Понимаешь, Гарри? Я убийца, но не тот, про которого ты думаешь. Я не убивал твоего отца. Что мне сделать, чтобы ты поверил? «Пит, открой. Мне надо поговорить с тобой». С колотящимся сердцем он открывает дверь. В дверном проеме — прекрасный Гарри, губы полуоткрыты, запыхался, поднимаясь по лестнице, волосы мокрые от дождя. «Хочешь снова меня ударить? Давай, бей!» Он дразнит, и просит, и протягивает руку, чтобы убрать капли у Гарри со лба. «Ты хочешь, чтобы я тебя ударил?» Говорит так тихо, низким голосом, и Питер знает, что, как всегда, Гарри с двойным дном: хочет остаться друзьями, хочет побить. «Заходи». Говорит он. Ему не надо больше быть Человеком-Пауком. Не надо быть никем. Он может просто быть, здесь и сейчас, и он хватает и тянет за полу мокрой рубашки. Гарри читает что-то в его взгляде и улыбается, облизывает губы. Подносит обе ладони к лицу Питера, лишь на секунду, только чтобы коснуться, посмотреть. «Пит», шепчет он, как будто они снова друг друга знают, и отчуждение прошло, а затем сжимает Питера в объятиях так крепко, как только может, обхватывает его рукой за талию и роняет голову на плечо. Его губы обжигают холодом шею, он дрожит. Питер так и стоит, разделяя тепло с другом. «Ты замерз. Надо взять что-то из моей одежды». Гарри поднимает голову, прижимаясь щекой к щеке Питера. «Ты все, что у меня есть». «Я достану сухие вещи». Он выскальзывает из объятий так осторожно, как может, но Гарри все равно щурит глаза. Питер протягивает ему старое полотенце, роется в комоде и достает мешковатые джинсы и рубашку, побитый молью свитер, боксеры с растянутой резинкой. Что есть то есть. Пойдет. Он оборачивается — Гарри уже раздет, полотенце на бедрах. Питер бросает вещи на кровать, показывает на них и отворачивается к окну, закрывая глаза, зная, что сияние кожи, которую он увидел, запомнит на месяцы, по позвоночнику проскакивает электрическая дрожь, почти как паучье чутье. Через какое-то время Гарри подходит, встает рядом. «Не надо было тебе этот гадюшник снимать, да и дорого за такое. Можно жить у меня». «Я думал, тебе нравится одному?» «Сплю плохо. Кошмары». «Сочувствую». Ему тоже снятся кошмары. Но тут уж ничего... Не избавиться от них. Не спасти всех. Даже если пытаться. Он спит, ходит в кино, делает домашку, ест пиццу на ланч, да что угодно, и в любой такой момент, в каждый, какой бы необходимостью это ни было, — в этот момент кто-то в нем нуждается. А он им никак не может помочь. Никак! При всех своих паучьих силах, он всего лишь человек. «Черт побери, я бы даже у тебя остался, если бы можно было. Можно?» «Ты больше не злишься на меня?» «Не знаю. Я даже не понимаю, чего я несу». «Уже поздно. Ты, наверно, устал». «Да. Я пойду, пожалуй». Питер не дает ему сделать и шаг к дверям. «Не уходи». С закрытыми глазами, но хоть его глаза и закрыты, он знает, что это Гарри, узнает его запах за одеколоном, узнает тепло его тела, ощущает температуру самой кожи. Член Гарри у него во рту. Ему хотелось бы видеть, видеть лицо Гарри сейчас, но его глаза закрыты, и это всего лишь сон. Как во сне, Гарри стонет, кончая, горячий соленый вкус его спермы, Питер проглатывает, будто ему и вправду этого хочется. Ему этого хочется. Обмякший член Гарри выскальзывает у него изо рта. Питер открывает глаза, смотрит, но теперь глаза Гарри закрыты, может быть, он тоже притворяется, что это сон. Это все сон. ЭмДжей рядом с ним у могилы, он держит ее за руку, ладонь мягче, чем у Гарри, и прохладнее. Гарри опускают в землю. Кровать узкая, и они лежат бок о бок, прижавшись под одеялами. «Я хочу тебя». Говорит Гарри. «Ты хочешь? Трахнешь меня?» «Да». «Хочешь меня?» «Кто же тебя не хочет?» Он говорит это? Он должен это сказать, это и правда так. «Пит». Гарри запрокидывает голову для нового поцелуя. Гарри под ним. Он трахает Гарри, и как же он, оказывается этого хотел, невыносимо, вот так быть с ним и кончить в него, и Гарри двигается ему навстречу. «Ну, ты, например, не хочешь». Говорит Гарри после. «Ты же не хочешь меня по-настоящему. Как и другие. Помнишь, ты нуждался во мне тогда, в школе, когда все тебя обижали, нуждался в моей защите». Он плачет. Кто-то подает ему платок. Тетя Мэй или ЭмДжей, он не знает, они стоят рядом с ним возле этой ямы в земле. Это уже было. Похороны Нормана Озборна. Дяди Бена. «Прости, что я ударил тебя. Ты тоже извинись». «Прости меня, Гарри, прости». «Не говори. Когда ты говоришь — ты врешь». «Больше никакого вранья. Просто были вещи, о которых я не мог сказать тебе. А теперь их нет». «Человек-Паук?» «Его больше нет. Ты разве не читаешь газет? Его нет». «Это к лучшему?» «Это навсегда». Лицо тети Мэй, когда она поднимается из-за стола, он не сможет это забыть, это мгновение, когда он знает, что она не любит его. Да, она любит его, но именно в этот миг, она его ненавидит, он обрушил на нее все это горе, и она теперь знает и не может простить, и ему с этим жить до своих самых последних дней и, возможно, дальше. Есть ли там что-то дальше? «Он больше не появится. Я обещаю». «Все, не говори больше ничего. Побудь просто здесь со мной». Они все тянутся — молитвы, песнопения, речи, неразличимый шепот в задних рядах, тихое гудение, которое он мог бы игнорировать. Передоз, передоз, передоз. Стервятники, Гарри еще не положили в землю, а они уже распускают слухи. Нет, нет, Гарри не может оказаться в земле. «Питер, тебя трясет». Говорит ЭмДжей, обхватив его двумя руками. «Пит? Что с тобой?» Гарри сбивается с дыхания, глубокая пауза между вдохами, он сбивается с дыхания и кончает, его трясет, дрожь проходит по всему телу. Это было точно так же? Он достиг смерти так же, как оргазма, будто бы задержав дыхание, будто испугавшись небытия? Меня не было с тобой, Гарри. Ты умер, и ты был совсем один, и я не смог тебя спасти. Он касается надгробия нежно, будто это продолжение тела Гарри. Гарри спит здесь под покрывалом земли, и Пит не хочет его разбудить. «Я любил его». Говорит он. «Мы все любили его». ЭмДжей наклоняется к нему. «Жаль, что он этого не понимал». Он хочет сказать ей, что это его ошибка, его вина, но знает, что она вывернет эту историю, потому что любит его, она всегда, всегда будет представлять его героем, а не злодеем, потому что он для нее — ее герой. Он просто не может ее потерять. «Я люблю тебя». «Я знаю, тигр. И я тебя люблю». Он благодарен ей за поцелуй, за прекрасные волосы, сияющие на солнце, за румянец на щеках под кончиками его пальцев, за то, что она кладет руку ему на спину по пути к машине и смотрит на него, когда останавливается на красный, по дороге домой. О чем ты думал, Гарри, ты помнишь? О чем я думал? Ну, когда ты... Когда умирал? Это было, как будто я спал, Пит, как во сне. Это хорошо, Гарри. Хорошо. Ты был счастлив, когда умирал? Я видел во сне тебя. И ты опять меня видишь. Нет, Пит. Нет. Я больше не могу ничего видеть. Уже никогда. Меня нет, и ты об этом знаешь. Это ты видишь меня. Ты меня поцелуешь снова, как тогда? А как было тогда? Ты поцеловал меня, словно ударил. Как будто ты любишь меня, как будто ненавидишь. Да, да, это так. Ты меня ненавидишь. Я люблю тебя. Ты любишь меня. Я тебя ненавижу. Ненавидишь. Люблю. И этот бесконечный хор, эхо от эха, когда каждый новый раз заглушает предыдущий, перекликается в его видениях, в его снах без снов.