formazione

      В первую встречу они блистали, не замечая света друг друга. Один — холодным туманом, второй — сметающим всё на своём пути безумием.       Иллюзии совсем не брали верх над детским мозгом. Мальчик игнорировал, будто видел насквозь, — и это раздражало; испытания задумывались для него или Маммона? Он обходил ловушки и находил лазейки, убивал играючи и лишь смеялся, попадая в западню. Ему было весело — почти благодарил; он удивлял и выводил из себя.       Маммон возражал против принятия ребёнка в отряд: это же сколько возни, кто ему постельное бельё по ночам менять будет? А сколько денег на памперсы для заданий уйдёт, сплошная обуза, чистое тунеядство. Бельфегор язвительно смеялся над тем, что в команде уже есть кто-то младше него, — это вообще карлик или младенец?       Помнится, в тот день Луссурия сказал, что они все ещё дети — даже босс. Иллюзионист пропустил мимо ушей, не желая ни с кем связываться, лишь бы все заботы не повесили на него.       А ведь и повесили, но не обучение счёту и пелёнки, не игры в прятки и наказания, а бездыханные горы и голые черепа. Неизвестно ещё, что более утомительно, но земля, пропитанная кровью и усаженная мясистыми цветами, стала обетованной.       Их жизнь — существование от задания к заданию, от тела к вознаграждению. Иногда суши, иногда пирожные, иногда смех и кино. Обычные трудовые будни, словно у синих воротничков. Бельфегор всё не привыкнет к этому, сколько бы лет ни прошло: восемь, десять, двадцать.       Принца никто не хочет брать в напарники: ему лишь бы играть, и не ясно, когда у того снесёт крышу в очередной раз. Маммон сетует на безответственность и недисциплинированность, но по привычке выдвигается на горячую точку бок о бок с Ураганом. Кто, если не он?       — Рыба и ягоды на завтрак? — фыркает Бельфегор, разглядывая худые руки по ту сторону костра, с презрением косится на кое-как заточенные ветви и скромные яства. — А бекон? И кофе? У нас нет припасов?       — Ты их брал? — сказал как отрезал. Иллюзионист демонстративно разводит руками, закатывает глаза и сгибается к земле, чтобы свежевать добычу. Не удостаивает жадного до внимания принца даже взглядом. Ему не только бекон, но и фужеры подавай с сервировкой по этикету.       Чешуя липнет к пальцам, кровь мерзко забивается под ногти и сохнет на костяшках, стягивая кожу. Импровизированный вертел звучно пронзает тушу; второй с треском ломается, и Маммон матерится еле слышно.       У Бельфегора хороший слух, и смотрит он внимательно, без улыбки, завороженно. Рвётся губами собрать потроха с рук, очистить, наверное, — сам не знает. Сжимает крепко, надёжно, опрокидывает на землю так, что лопатки ноют. Целует сильно, но не принуждает, знает, что в его власти, а что нет. Губы не кусает, но те краснеют, наливаются кровью; на языке — сладость, хотя в горле — ком у обоих. Маммон всё не привыкнет к этому, сколько бы лет ни прошло: восемь, десять, двадцать, — и Бельфегор вместе с ним. И крышу у того сносит, но так — только с Маммоном.       Хочет сорвать одежду и срезать кожу, разодрать мясо до самых костей, как хищник. Но довольствуется запахом, впиваясь ногтями в затылок. Ночные ароматы крови, выветрившийся порошок, вырванные волосы и что-то ещё, от костра.       Рыба всё шипит и чернеет. Иллюзионист наконец освобождается, даёт принцу под дых, отталкивает. Над лесом кружат обеспокоенные вороны. «Чуят смерть», — думают оба.       Маммон зол, но не удивлён. Смотрит угрюмо, ковыряя сухое мясо. Бельфегор смеётся над попытками избавиться от гари и тянется к чёрному месиву в чужих руках.       — Сам себе ищи еду, — чеканит Аркобалено. Жуёт, глотает, даже с удовольствием: в былые времена и не таким довольствовались.       Бельфегор улыбается:       — Я заплачу.