Впервые счастлив

      Мужчина стоял у стойки, покачиваясь с пятки на носок и бросая взгляды на часы. Деревянные столы, ящики там, где не хватило стульев, и трое посетителей в старом пабе уже мозолили глаза. Стрелка ползла по кругу медленно, подло и со злой усмешкой, желая растянуть моменты одиночества и внутреннего кипения. Пчела, случайно залетевшая в открытую дверь, жужжала у окна, стучалась в него, не в силах пробиться к свежему воздуху и нектару. Вжуж-вжуж — удар о стекло. Так девять раз за эту минуту. Не ясно, хотелось её скорее прибить, чтобы не мешала, или же поблагодарить за то, что хоть как-то отвлекала воображение. Потому что вырисовывающиеся ожидания и нежно-туманные сцены никак не способствовали сохранению лица.       Семь двадцать три.       Не давая стрелке ни доли секунды форы, мужчина взял шляпу со стола, бросил кивок бармену и двинулся к выходу.       Улица, тёплая прохлада, две машины мимо, переход, выкуренная сигарета и осмотр, чтобы убедиться в отсутствии знакомых лиц, коих немного, что в данный момент кажется счастьем. Звон колокольчика над открывающейся дверью отеля, полумрак, сонный паренёк за стойкой, ключи от тринадцатого номера, второй этаж.       Мужчина взбежал по лестнице, но замер у двери. Остановился. Два медленных вдоха и выдоха. Оглянулся. Никого.       Рука тянется к двери, но он медлит. «Здесь ли он? Глупая шутка, насмешка.» Нет. Зажмуривается, откидывая мысли, вспыхнувшие где-то в подсознании. Словно обжигаясь, не дотронувшись до ручки, прячет руку в карман. Нагретый кожей металл. Достает брелок, поджимая губы, непроизвольно растянувшиеся в улыбку.       «Нет. Добрая фея, спустившаяся с луны.»       Большой палец очерчивает выпуклое изображение луны и звёзд. Мужчина вздыхает, закрывает глаза, ослабевшими пальцами убирает подарок обратно в карман, подходит к замеченному в коридоре зеркалу. Выдыхает, придирчиво оглядывая себя со стороны, поправляет пиджак, галстук, снимает шляпу и приглаживает волосы.       «Но в этом ведь весь смысл, не так ли? Чтобы ты мог думать обо мне до нашей следующей встречи.»       Язык проходит по пересохших губам. О да, он думал. Сладостное ожидание сменялось тревогой, опасения — фантазией. Но в конечном итоге звонки по телефону, неподписанные письма и хранимый в кармане подарок не позволяли прошлому опыту, расстоянию, работе и закону задушить надежду. Он чувствовал себя подвешенной на нити гайкой, что шатается от каждого лёгкого ветра и редко когда бывает спокойна. Всё было слишком туманно, слишком далеко и слишком неопределённо. Слишком много глупой мальчишеской надежды. Две-три секунды, пока они были близки, и выкрик «Её величество отправляется». Энди был хорошим парнем, но, в тысячный раз прокручивая в голове те мгновения, мужчина осознавал, что готов был бы его ударить. Конкретно в тот момент он бы этого не сделал — все мысли смешались, будто их взболтали для коктейля, он мог осознавать и чувствовать стремительно бьющимся сердцем лишь стоящего рядом новообретённого «друга». Но в воспоминаниях — ох, чёртов Энди, чёртово Их Величество.       Мужчина, надев шляпу, провернул ключ в замке, толкнул дверь. Секундный страх сразу же задохнулся в волне страстного волнения и ликования, когда он заметил знакомый высокий силуэт. Жар стремительным потоком хлынул от сердца вниз и вверх — стягивая узел внизу живота и обжигая лёгкие, закрывая поток воздуха.       Ричард оттолкнулся руками от комода, на который опирался спиной. В три шага оказался рядом. Его дьявольская улыбка — довольная, светящаяся, отражающаяся даже в глазах, — Томас помнил её. Такая же, как в тот момент в ночи, после соприкосновения его пальца с их губами и приглашением в машину, с их первым символическим поцелуем.       «Как лебедь на озере. Поверхность невозмутима, но под ней всё волнуется».       Мистер Эллис знал, как себя держать, иначе бы не работал при королевской семье. Томас не двигался, а Ричард замер в пяти сантиметрах от него, правая рука скользнула за спину дворецкого. Щелчок замка — Эллис провернул ключ и оставил его в скважине. Их лица в двух сантиметрах. Взгляды уже прикованы к губам. Проникающие сквозь закрытые шторы потоки погибающего в закате солнца задевают спину камердинера. Уют темной маленькой комнаты с вальсирующими пылинками в лучах.       — Здравствуйте, мистер Барроу, — с нежной усмешкой произносит Ричард перед поцелуем.       Всё стоило того.       Томас подумал об этом, не особо углубляясь, о чём он — о сегодняшнем ожидании или всей жизни, полной презрения, жестокости и боли, терзающей душу одиноким голодным волком. Если всё вело его к этому, он доволен. Больше думать об этом он был не способен.       Поцелуй. Отдавать и получать одновременно. Уже недалеко, но ещё не до конца близко. За доли секунд тело наполняет весеннее цветение, пробуждение к жизни. Живительная влага, горячий воздух, трепетное тепло — разом. Медленно, с наслаждением. Боясь, что закончится, но держась на грани. Белый шум в мыслях.       Он чувствует ладонь Ричарда, расстегнувшую пиджак и забравшуюся между ним и рубашкой, чувствует его пальцы другой руки у себя на шее, щеке, скуле. Чувствует тепло, расходящееся по телу от сердца и от кожи, что соприкасается с телом Ричарда. Одна рука Барроу ложится на мягкую ткань рубашки на сгибе локтя Эллиса, другая поглаживает его шею.       Ричард замедляет поцелуй, пока губы Томаса ещё целуют его. Они останавливаются. Эллис сглатывает, громко и гулко, соприкасается лбом со лбом Томаса. Что громче — прерывистое дыхание или бьющееся в висках сердце?       — Я скучал по тебе.       Томас прошептал это тихо, на грани слышимости, не открывая глаз, не двигаясь, не дыша. Ощущение, что шатаешься акробатом на канате, натянутом между двух высоких шпилей и покачивающемся от порывов ветра сомнений — страх, дрожь, восхищение, перехватившее дыхание, трепет.       — Я тоже, — ответ тем же шёпотом.       И натянутый на высоте пяти этажей канат становится прочным, упругим. Теперь только восхищение, удивление, захлестывающий разум восторг.       Ричард слегка отстраняется, снимает с Барроу съехавшую на бок шляпу, опускает её на стул у двери. Его взгляд не может оторваться от приоткрытых тонких губ, дрожащих в волнении. Томас сглатывает, начинает ослаблять галстук, но руки Ричарда опускаются сверху на его ладони.       — Я здесь камердинер. Я хочу раздеть тебя сам, — опять эта улыбка, широкая, от всей души, преображающая всё лицо. Что в ней — нахальство или невинность? Томас не знает. Всё вместе. Дьявольско-ангельский блеск в расширенных зрачках.       Барроу не знает, куда деть руки, пока пальцы Ричарда легко справляются с узлом на шее. Сам Эллис одет в рубашку, подтяжки ещё не сняты, пиджак висит на том же стуле, куда отправилась шляпа.       Рука Ричарда скользнула ниже, легла на грудь. Плотная ткань была ничем между его мягкой ладонью и отбойником, колотящимся в груди Барроу. Не убирая руки, Ричард плавным движением оказался за его спиной и мягко прижал мужчину к своей груди. Он был очевиднейшим образом доволен своими действиями и реакцией своего возлюбленного — замиранием, податливостью и трепетом. Улыбка на приоткрытых губах, дыхание на коже за ухом, шёпот:       — Я очень скучал.       Кадык на шее Томаса подскочил вверх и опустился. Его тело дрожало если не снаружи, то внутри. Удары сердца под ладонью Ричарда ощущались сильнее. Щекочущее тёплое дыхание за ухом мешало всякой способности действовать. Даже спиной он ощущал, как гулкими толчками отдаётся в его теле сердцебиение Эллиса. Томас повернул голову, дыхание камердинера обдало щеку.       Ричард двумя руками медленно снял с Барроу пиджак, словно с Его Высочества. Томас покачнулся, опустил веки, ощущая каждую мурашку, пробежавшую по спине от покинувших его прикосновений, и вату, забившую ноги. Он отвык стоять без Ричарда. Через секунды Эллис накинул на спинку стула снятый с дворецкого пиджак поверх своего и вновь прижал к себе Томаса — несильно, плавно, трепетно. Две его ладони провели по плечам, скользнули на шею, медленно стали расстёгивать рубашку.       — Томас, — россыпь мурашек от поцелуя под ухом, трель в ушах. Задержка. Ричард выжидает, когда Барроу откроет глаза, — Ты уверен? — глухой шёпот.       Они знают друг друга слишком мало, чтобы действовать без вопросов. Они не могут слишком тянуть, потому что каждая встреча может оказаться последней. Они слишком жаждут этого, ведь последний поцелуй был ужасающий месяц назад.       — Больше, — слишком тихо, в горле пересохло, он сглатывает, — чем в чём-либо.       Губы Эллиса целуют кожу шеи чуть ниже линии волос. Пуговицы на рубашке поддаются медленно из-за ослабевших пальцев и слишком часто вздымающейся груди Томаса.       Когда всё расстёгнуто, Ричард медленно стягивает с Томаса рубашку, не позволяет его телу остыть — покрывает разбросанными поцелуями его плечи и лопатки. Эллис собирается повесить одежду на стул, но рука Барроу перехватывает его за предплечье — он обернулся сразу же, как Ричард отстранился, и потянул на себя, впервые уверенно целуя сам. Впервые зная, что ему ответят любовью.

***

      Ричард заворожён им. Крепким, разгорячённым, обнажённым. Улыбающимся, с сияющими глазами и обжигающим дыханием на вишнёвых искусанных губах. Они лежат рядом, сплетённые пальцы поддерживают их физический контакт, но взгляд глаза в глаза передаёт недавнее сплетение тел и душ куда лучше.       — Что ты так улыбаешься? — Ричард был абсолютно уверен, что и на его покрасневших губах засела та же улыбка.       — Просто. — Эллис ставит тысячу фунтов на то, что Томас улыбнулся бы сейчас ещё шире, если б мог. — Я счастлив.       Ричард нежно усмехается, подтягивается на локтях, чтобы принять полулежащее положение на подушке. Горчичные простыни смяты, в комнате, должно быть, прохладно, но для них в воздухе витает жаркий пар. Эллис склоняется над лежащим рядом Барроу и касается его губ. Кончики пальцев невесомо скользят по щеке, шее, плечу, сгибу локтя, пробегают до запястья, вызывая щекочущее волнение и смешок в поцелуй. Ричард чуть приподнимает голову, обводит языком свои горячие влажные губы, с удовлетворением замечая, как глаза Томаса следят за его движениями.       — Мы должны поговорить об этом? — Ричард утверждал, не спрашивал, настойчиво и нежно глядя в глаза Томаса. По прикосновению пальцев к белеющим шрамам на запястьях Барроу понял, о чем он.       Томас замер, сжал губы. Очевидно, конечно, что Эллис их заметил. Трудно было не заметить, когда они так долго и нежно узнавали каждый миллиметр друг друга. Ричард всё ещё смотрел ему в глаза, а его мягкие пальцы ласкали запястье — проводили по венам, перебегая тонкие белеющие мосты на них, поглаживали всё вокруг. Томас со вздохом лёг поудобнее, прижимаясь макушкой к левому боку Эллиса.       — Это было года два назад.       Ричард не торопил, но Барроу, видимо, не видел смысла продолжать. Тогда рука Эллиса приподняла руку Томаса, поднесла к лицу. Губы коснулись центра ладони, горячим следом от дыхания спустились до запястья, задерживаясь на каждом болезненном выступе на коже, который когда-то должен был избавить его от отчаяния и жизни.       Томас сдавленно сглотнул, закрыв глаза.       — Раньше я был далеко не хорошим парнем. Делал плохие вещи. Очень плохие.       Вновь молчание, но по складкам на лбу и озадаченности во взгляде было ясно, что это время на раздумья. Ричард медленно переплёл свои пальцы с несопротивляющимися, обмякшими пальцами Барроу. Поцеловал ещё раз его ладонь, опустил их замок рук на кровать.       — Ты думал, что эти люди не будут относиться к тебе хорошо, если узнают, кто ты. Поэтому сразу стал держать оборону, — ненавязчиво предположил Ричард.       — Вроде того… Да. Думал, почему я должен быть к ним добр, если они будут ненавидеть меня настоящего. Почему должен быть добр, если они уже ненавидят. Все.       Упиравшийся в белый потолок взгляд Барроу вдруг упал на левую ладонь, покореженную выстрелом. Все его руки были изуродованы от собственной слабости. Ричард заметил его взгляд. Аккуратно взял левую ладонь Томаса. Она была расслабленной и тяжёлой. Помедлил, поглаживая кончиками пальцев ткань из искусственной кожи. Томас не выразил сопротивления или возражения, потому Ричард медленно расстегнул перчатку и стянул с руки. Томас посмотрел на неё почти безучастно, уйдя куда-то в мысли или воспоминания.       — И это. На войне. Я был трусом. Хотя там трудно храбриться, — начал было Барроу, но умолк, не желая оправдывать себя перед ним. — Отправили в госпиталь.       Молчание. Свободная рука Ричарда провела по растрепавшимся прядям на голове Томаса. Эллис чувствовал, как вдруг стало тяжело говорить его возлюбленному.       — Проще никого к себе не подпускать, чем привязаться, признаться и быть возненавиденным. Однако жить так можно год. Два. Три. Пять. Но дальше… Дальше всё труднее. Одиночество сильнее, злоба агрессивнее, а оборона давно перешла в нападение. Не знаю, поначалу это казалось разумной стратегией. Потом — нет, но я уже не мог измениться. Ожидаемо, что дружеских отношений у меня ни с кем не было. Ещё было сокращение штата. Они хотели от меня избавиться, ненавидели. Больше десяти лет знали и… в общем… — Томас вздохнул и нервно пожал плечами.       Говорить с каждым предложением становилось трудней. Вязкий, тяжёлый ком давил горло. Глаза почему-то начинали наполняться влагой, когда он размышлял об этом. Сейчас казалось важным добавить, что теперь он изменился, он другой, но даже приоткрыв рот он не мог выдавить из себя ни слова. Всё пережитое разом надавило на него, дыхание задержалось.       — Томас.       Сквозь заложенные уши он расслышал его шёпот. Бархатный, нежный, глубокий. Дрожь прошла по телу от мысли, внезапно вспыхнувшей огнём на секунду и тут же скрывшейся среди других: «Он меня любит. Как он меня любит.»       — Тш, всё хорошо, мой дорогой, — Ричард спустился с подушек ниже, чтобы обнять его.       Томас был благодарен, что Эллис расположился так, что Барроу мог уткнуться в его плечо, и его слёзы не будут замечены. Разумеется, он почувствует их обнажённым плечом, но не увидит.       — Всё хорошо, — Ричард, кажется, прошептал это несколько раз, целуя его в висок и массируя одной рукой макушку, а другой крепко прижимая к себе за спину.       — Ричард, я плохой человек, — Томас не знал, зачем сейчас сказал это. Он захлёбывался в ощущениях безвыходности, бесцельности, безнадёжности. Все кого-то любили. У каждого были люди, которые бы хотели, чтобы ты проснулся утром. У Томаса таких не было. Он мог умереть на войне — никто бы не вспомнил. Возможно, поэтому он так боялся смерти. Осознать в последний момент, что твоё тело сгниёт здесь, а никто и не подумает писать, искать, переживать. Смерть докажет его ненужность и никчёмность ему самому. Его незамеченное никем существование. Всё это так отчётливо сейчас было в голове, что он не понимал, как тогда жил. Как существовал.       — Мы знаем разного Томаса Барроу, — тихо ответил Ричард, по вздрагиваниям тела мужчины чувствуя, что нужно обнять его крепче, и обнимая его крепче.       — Боже, — опять он не мог понять, зачем шепчет это. — Я люблю тебя.       Это произошло само собой. Томас не успел осознать сказанного, не успел выставить защиту до того, как Ричард сказал:       — Я тоже тебя люблю, Томас. Тоже.       Они слышат отголоски разговоров на улице и шелест ветра в кроне дерева на заднем дворе. Слышат шаркающие шаги и звон колокольчика над входной дверью отеля. Солнце уже почти скрылось, погрузив комнату в полумрак. Чувствую аромат друг друга и тёплый воздух маленького номера.       — Боже, — Томас шумно выдохнул, приподнял голову, чтобы взглянуть в глаза Ричарду, но не выдержал и двух секунд — опустил взгляд ему на грудь, мотнул головой. — Боже, извини. Последнее, что я сейчас хотел, это говорить о проблемах. Я думал, я разобрался с этим. Не знаю, почему это…       — Во-первых, я сам попросил. Во-вторых, с кем ещё об этом говорить? — Ричард провёл рукой по его лбу, щеке, ощущая каждую неровность и шероховатость кожи. На спине Барроу остались розоватые отпечатки ладоней. — Всё хорошо. Ну, кроме твоего умения переходить с темы на тему, — Эллис улыбнулся.       Томас усмехнулся, коротко взглянул ему в глаза. Разумеется, он о признании в любви. Конечно, об этом. О том, как чувствовать себя живым. Томас потянулся к нему и поцеловал в улыбающиеся губы, теплые и мягкие.       — Ладно, можешь скакать с темы на тему, как хочешь, — Ричард кончиком своего носа коснулся носа Томаса, — твой взгляд всё равно говорит сам за себя.       Это правда — глаза Томаса всегда выдают его. И то, как сейчас они, покрасневшие и влажные, смотрят на него, определяет всё. Если глаза и могут сиять, то у Томаса Барроу они сейчас определённо сияют. И смотрят с такой преданной любовью, что не зацеловать его до потери сознания кажется невозможным.       Томас наслаждается приятной нежной минутой, когда их носы соприкасаются, приподнимается на подушки и облегчённо выдыхает. Проводит руками по лицу. Слезы высохли, все прошлое осталось где-то позади, теперь душу наполняло только счастье. Он опустошил сосуд от отравы на дне и наполнил его свежим настоем вдохновения и смысла. Ричард садится рядом с ним и толкает плечом в плечо:       — Ну, признай, мы оба чертовски хороши сейчас.       Томас смотрит на него. Растрёпанные пряди светлых волос обрамляют лоб. Неровные покраснения чуть выше плеча и поблескивающая от влаги кожа на висках. Смеющиеся глаза с дьявольско-ангельским блеском. Складки от улыбки и ямочки на щеках. Выделяющаяся жилка на шее.       Томас запускает руку в его волосы, растрёпывает их и фыркает от смеха.       — Ладно, признаю, ты идеален во всем. Кроме твоего умения укладывать волосы. Серьёзно! — смех выдает его, — Так тебе куда лучше.       — Вот как, — Ричард смеётся вместе с ним, обхватывает за плечи, заваливая на кровать и придавливая своим телом и поцелуями.