Ночь на Ивана Купалу

Давно ли недавно это было – о том никто не ведает, но люди рассказывают, что жил некогда в одном царстве, неведомом государстве князь Давид. Жил мирно, с соседями дружил, справедлив был, и слава о нём шла добрая. Любил князь Давид выехать поутру с дружиной своей молодецкой, с псарями и сокольничими на охоту добрую. Возвращались всегда с добычей богатой, устраивали пиры шумные, на которых и напитки хмельные лились рекой, и песни весёлые подхватывались десятками голосов. Собрался как-то раз князь Давид в путь долгий, в страну заморскую по делам торговым, выгодным. Собрал богатырей своих храбрых, свиту богатую, заправили они челны утварью расписной, да золотом рассыпным и отправились в дорогу дальнюю, трудную. Долго ли коротко путь свой держали, а с утра раннего до вечера с вечера до света волны морские челном разбивали доколи, как брег крутой не предстал перед очами светлыми князя-солнышка. Ласково принял его царь Пётр, пригласил в терем свой царский, накрыл стол щедрый. Долго с князем Давидом сидели они, разговоры говорили, да беседы вели. И порешили следующим днём отправиться на охоту: посулил хозяин гостеприимный показать леса свои заповедные. - Только вернуться нам нужно засветло, негоже оставаться в лесу в ночь на Ивана Купалу, когда нечисть богомерзкая выходит. Усмехнулся князь Давид, головой покачал. И его дитятей мамки да няньки пугали, да только не верил Давид в то, чего собственными глазами не видывал. Встретили они солнце ясное, утреннее, на конях вороных да с соколами нетерпеливыми. Пустились вскачь живность лесную распугивая, через поля обширные, да луга заливные. Богата была охота, не обманул светлый царь ожидания Давидовы. Увлекла его буйну голову погоня за добычею, за зайцем белым, в траве схоронившемся, так что свет померк, к ночи склоняясь. Огляделся Давид, а своих потерял, отбился от охотников удалых, от хозяина своего гостеприимного. Стоит в лесу тёмном оглядывается, в ночи озирается. Заприметил вдруг, как впереди, в чаще огонёк мелькнул. Поспешил князь, выбежал на поляну лесную, да только тьма ночная встретила его. Сызнова оглянулся Давид, а огонёк уже совсем в другой стороне, манит, подмигивает. - Эгей, люди добрые, - крикнул князь, - приветьте странника заблудшего, не оставьте в ночи без приюта. - А ты на огонёк иди, авось и не оставят, - услышал он голос звонкий мальчишеский. - Кто ты? – воскликнул князь, осматриваясь, не находя беседчика своего незримого. – И почему прячешься, лика своего не показываешь? Токмо тише стало. Бросился князь к светлячку манящему, сквозь ветви цепучие. Подмигнул ему огонёк, да смехом заливистым, серебром звенящим по траве рассыпался. - Что за нечисть такая? - тихо молвил Давид, во тьме густой озираясь. Филин ему ответил глухим окриком, тяжело с ветвей подымаясь. Наугад пошел князь, сапогами сафьяновыми в болоте топком увязая, с кочки на кочку перепрыгивая, прислушиваясь. То ли шёпот легкий, то ли трава шуршит, ветром к земле приникая, обманывая: - Иди, князюшка, голова светлая, иди, выведем. Делать нечего, пошел Давид за огнями манящими перемигивающимися. Раздвинул руками ветви тяжёлые, переплетенные, и вышел на берег озера лесного, к костру жаркому. - Ну, здравствуй, пресветлый князь, - приветствовал его голос ранее услышанный. – Подходи ближе, согрейся, отдохни, стол с нами раздели, не побрезгуй. Подошёл к огню Давид, а навстречу ему поднялись два молодца пригожих, ликами одинаковые, да волосом разные. Оба статные да высокие, костью тонкие, телом гибкие. На одном кафтанишка зелёный, покрою чудаковатого, да чоботы атласные, на втором рубаха шёлковая, синевой отливающая, поверх штанов широких выпущенная, на босых ногах ряска озёрная влагой поблескивает. - Здравствуйте, хозяева ласковые, спасибо, что приветили, не оставили во тьме, в чащобе лесной. - Как же ты, князь, не побоялся в ночь такую в лесу оставаться? Предупреждал же тебя царь Пётр, - усмехнулся юноша с волосом цвета воронова крыла. - Нет в ночи этой ничего такого, чего бы князю бояться следовало, а в россказни про нечисть лесную не верю я, - нахмурил брови Давид. - Смел ты, путник, - улыбнулся ему второй молодец, с длинным волосом цвета пшеницы спелой, веткой сломленной костёр вороша. - А вы кто будете? - молвил князь, - Без батьки, да дядьки по лесу шастаете, зверьё дикое кормите. - Братья мы, - в ответ ему прожурчал светлоголовый юнок, перстом длинным на второго указывая, - Билл-лесовик - мой младшенький, а я Том-озерник. Отдохнуть вот присели, дух перевести, да ночь переждать. Нахмурился князь, сроду имён таких чудных не слышал, уж не шутят ли молодчики над светлым князем глумясь, да насмехаясь. - А родом откуда? - Отсель не видно будет, далече, - махнул рукой тот, что Биллом назван был. – А ты угощайся, князь, еда пусть и простая, но голод утоляет. - А отвар травяной взбодрит и согреет, - Том-озерник наливая напиток дымящийся в деревянную резную чашу, - испей, светлый князь. Отпил Давид, и жарким летним зноем разлилось тепло по телу его, словно солнце ясное опустилось на грудь. И почуял он, как сила молодецкая возвращается, прочь усталость гоня. Звёзды яркие горохом частым на небе высыпали, как пора пришла благодарствовать хозяев за трапезу да за беседы - Не сильно ли утомился ты, князь? – ручейком серебристым прозвенел голос Билла-лесовика. – Не потешить тебя чем: разговором ли, али сказку тебе сказать про страны дальние, да богатырей храбрых? Иль прикажешь песню спеть про красавицу чужеземную, что свела с ума царевича храброго? Негой медовой опускались слова ласковые по телу разомлевшему, по телу княжескому, так, что и отказываться не в моготу стало. И слушал он сказку чудовую, в очи тёмные глядя завороженно. А братья журчали ключом заповедным, друг друга подхватывая, путника заговаривая. И не заметил Давид, как близко к нему очутились молодцы, как очи их светятся светом волшебным, всю нутрину его освещая, тёплым камнем утробу придавливая. И вспыхнула ночь, мириадами искр разбиваясь, когда уста князевы с юношескими сочеталися, свежестью лесной по телу разливаясь. Ахнул Давид, да перстами дрожащими в волоса вороные вцепился. Вскрикнул сладостно Билл-лесовик, когда руки сильные обвили стан его гибкий, откинул голову, подставляя шею свою лебединую под поцелуи жаркие. Как от молнии Перуновой вздрогнул Давид, почуяв касания прохладные, то ладони узкие руки его приласкали. Поднял взгляд, да потонул в омутах тёмных, в глубине очей Тома-озерника, что сидел за спиною у брата. - Целуй, целуй его, - зашептали слова искусительные губы старшего юнока, и не было у князя сил им противиться. Снова приник он к устам сладким, возносясь душой до хором Хорса[1], слыша стоны тягучие, чувствуя жар тела молодого. Повалил он тело податливое на траву мягкую, перинистую, сорвал пуговицы серебряные, во все стороны разлетевшиеся, рванул прочь рубаху тонкую, приникая устами к груди белой, в свете месяца молодого мерцающей. Брат старшой приговаривал, ворожил, да нашёптывал, по челу одинакому поглаживая, да уста приоткрытые зацеловывая. Словно одурь какая на князя нашла, разорвал он поцелованья братские, да приник к губам Тома, старшего, к губам жадным да послушным. С неохотою великой разомкнул озерник поцелуй медовый, да принялся вновь нашёптывать брату своему, брату младшему. Да не слышал его Билл-лесовик, только губы кусал свои мягкие, блудя взглядом жарким по лику княжему. И от ласки глаз его, чуял Давид, как тяжестью чресла его наливаются. Зазорно князю поначалу было, да только, как помог ему Том-озерник штаны спустить узорные, а младшой юнок обвил стан его ногами длинными, словно прутами ивовыми, будто марево перед очами вспыхнуло – и толкнулся Давид удом в место запретное. Охнул молодец, под ним раскинутый, коромыслом крутым спину сгибая. Только стон тот страсти полон был, ещё пуще князя куража, по телесам его неистово разливаяся, да движения распутные ускоряя. А озерник-то, да проказник, языком, да устами с груди лоской, с груди братовой иступленные воскрики собирает, напивается. Поднял очи он на князя, в страстолюбии заблудившемся, по щеке рукой провёл, да нашёптывать начал: - Смотри вдоволь, князюшка, да любуйся, удоволь себя, да желания, удоволь меня да брата. Зверем дивым вскрикнул Давид, вздрогнул листом осиновым, слыша слова бесстудные. Сильней ударил чреслами, губами ловя крики громкие, тишь ночную разрывающие. Ужом метался под ним юнок черноволосый, крепко к себе прижимал, шепча прерывисто слова ласковые. Стрелой калёной взвился ввысь стон Билла-лесовика, когда брата десница прохладная, между телесами их протиснувшись, уд его обхватила. Парусом с ветром попутным выгнулась грудь юношеская, вплелись персты длинные в волосы князевы и тут же разжались. Опустились руки на траву мягкую, как листы по осени, замер молодец, очи закрыв. К Биллу прижался крепко Давид, чуя дрожь сладостную и в нем, и в себе. Николи не рождалося в душе Давидовой счастья такого, услады великой, утехи великомочной. Сложил он голову, колокольным звоном звенящую, на грудь вздымающуюся, чуя руки проворные, руки ласковые, по нему да по Биллу скользящие, успокаивая, силу сызнова поднимая, да хотение. И не думал Давид, что бывает такое, что без роздыха, да отдышки, без покоя в теле положенного, будет вновь желать пуще прежнего. Никак чары какие, али наговор, да и пусть хоть так, лишь бы чуять жар, да податливость, да тела его обвиваемы. Поднял очи он, да и обмер весь. Наготой светясь, да росой блестя, перед ним стоит Том-озерник. - Не оставь и меня без ласки своей, великий князь. Согрей меня поцелуями жаркими, словесами страстными, - молвил молодец, ствол берёзовый дланью крепкою да поглаживая. Опёрся он в древо, да и выгнулся, и плечом повёл, словно мавка танцующая, исподволь на князя глядючи. - Иди, князюшка, - зашептал жарко Билл-лесовик, - не томи братца моего любезного. Да будь ласков с ним. И в последний раз приник к устам сахарным Давид, покидая объятья сладкие, вырываясь из плена рук ласковых. Не таясь уже от хотения, по спине провёл, по изогнутой, на ладонь росу с тела сладкую собирая. К мёду уст приник, так что кругом пошла голова его от распутности да покорности, да перстов на сути его сжавшихся. Лесовик то крадучись, по траве без шороха приблизился. Стыдобу с плеч Давидовых дланью ласковой смахивая, к брату жаркому подталкивая, Баюном, мурлыкой потираяся. - Ну, же княженька, ну, Давидушка, - нестерпимо похотно Том шептал, выгибаяся, своим задком упружливым о живот его потираяся. Двухголосым стоном кликнулась тьма непроглядная, когда чресла юношеские князь хватил руками крепкими, да и вошёл в тело податливое, под ладонями широкими трепещущее. Застонал Том-озерник, головой встряхнул, аки жеребец норовистый, необъезженный, рассыпая волосами по плечам и спине. «Будь ласков с ним», - эхом отозвался в голове буйной княжеской голос брата младшего. Провёл бережно Давид десницей своей по волосам пшеничным, начиная движения тягучие, слыша дыхание сбивчивое, вскрики тихие, горячим потоком по телу разливающиеся, да сердечко ретивое сильнее биться заставляющие. Вздрогнул князь, да и выдохнул от касаний ласковых, лёгким ветром по коже порхающих. То второй юнок на колени встал, перед братом своим, да поглаживал, наговаривал, тело влажное зацеловывая. Обхватил устами он силу мужескую, силу братову, да налитую, вскрикнул Том, белой лебедью выгибаяся, выдохом осиплым содрогаяся. Зашумело в висках княжеских, буйным морем кровь в теле взыгралася, жаркой похотью, да желанием по конечностям разливаяся. Совсем позабыл в тот миг Давид слова заветные, Биллом сказанные, порываясь нещадно в плоть юную, вырывая из груди молодецкой стоны сладкие, да зазывные. Да и Том в движениях нетерпячих потерянный, в ласках братовых неустанных растворившийся, князя словом похотным подначивал, да движением встречным. - Ещё, княженька, ещё, миленький! Яви силушку молодецкую… Ручейками проворными воды прохладной по бокам княжеским касаниями быстрыми, порханиями лёгкими прошлись персты Билла-лесовика, власно силою деляся, да жар любовный ещё боле распаляя. Крикнул князь цепким коршуном, чуя жар в животе растущий, по чреслам его текучий сладкой патокой, мёдом сахарным, ударяя с нагалу юнока, стон тягучий с груди выбивая, воскрик жалобный, да просящий. Том-озерник стенал и всхлипывал, между братом да ладой метываясь, покуда ночь тёмну, ночь купалову не разбил вскриком жалобным, стоном похотным, голося, да содрагиваясь, в уста брата приветливые разливаясь, да собой Давида сжимая. То не девицы стыдливые, мужем взятые, а молодцы добрые тело княжеское руками-ногами оплетали, целовали, миловали да нежили, покуда не смежил давидовские очи сон глубокий. Заалело небо солнцем ясным, повеяло прохладой утренней озёрной. Поднялся князь Давид с ложа из мха лесного, меховым плащом устланного, окинул взглядом берег, да не увидел хозяев своих ночных, приветливых. Токма костёр подмигивал угольями тлеющими, да воды озёрные тихим плёсом берег омывали. А по лесу эхом окрики, да стенания. Князя ищут, дубраву прочёсывая, да собаками науськивая. - Где ты, князь Давид, красно-солнышко, где головушка твоя буйная? Вышел князь на опушку, солнцем ласковым да привеченную. А на грудь ему царь бросается, голося, причитая, радуясь. - Что ж ты, князюшка, не послушался? Натерпелся в ночи купаловой, в ночи с нечистью разгулявшейся. Успокоил Давид, царя, что здоров и жив, дюже бодр он. Повёл Петр его во хоромы свои, накормить, напоить, успокоить. - Как же, княже, тебе не боязно было? – вопрошал царь. - Так не один я в лесу тёмном ночь коротал. Приветили меня два молодца, накормили, напоили… - слово за слово, да и рассказал Давид царю Петру всё, что было с ним в ночь купалову. Всё сильнее мрачнело чело царское, а после молвил он: - Не молодцы то были добрые, а самая что ни есть нечисть. И хвала Богам, что ты жив и здрав остался, князь Давид. Видимо, чем-то глянулся ты им. А про юноков этих давно молва ходит недобрая. Откель в лесу взялись, никто уж и не упомнит, а что и были там всегда, кто ж теперь скажет. Только лето кажное на Ивана Купала, мужиков замешкавшихся к себе заманивают, да изматывают, душу тянут, чертенята, силушку мужескую высасывают. Бабки в царстве моем сказки сказывают, будто ищут они сердце светлое, чары снять могущее, от оков наложенных освободить. Кто полюбит их да душою всей, тот из леса и выведет. Токмо великое множество мужиков в государстве моём сгубили они, да в чащобе оставили. - Да как же из полона лесного вызволить, как почуять им дать, что душу за них Семарглу[2] отдать готов? - Не спеши, светлый князь, словесами громкими воздух сотрясать, душу свою огненному волку сулить. Хоть и отпустили тебя братья, да подумай, во благо ли будет вызволять их. Али любы они тебе сталися? - Любы… - молвил князь чуть слышимо. - Ну, коли так, то приезжай, когда вновь будет солнце ясное жаркое ночь Ивана Купалы кликать, испытай себя, найди место заветное, без огоньков манящих, путь указующих. Сумеешь, и молодцам поможешь, и себе усладу выгадаешь, а нет… так не обессудь, князь, но останешься навеки в лесах. И вернулся князь восвояси пригорюнившись, с сердцем тяжким, думами мрачными. Токмо летом следующим да к ночи купаловой, прибыл наново к царю-батюшке, Петру доброму. И простился царь, как в последний раз в ночь обманную, да облыжную, провожая Давида, гостя свово. Как в ночи стенал, рыскал соболем, по болотам топким скакивал, да чащобе злой лазевал, князь молчал потом, не рассказывал. Токмо вышел он по росе младой из чащобы цепкой, да лесов густых, не один как был. Два молодца рядом с ним шли, крепко за руки его держа, и светом дивным, любовным глаза их светилися, коль глядели они на князя светлого, друга своего разлюбезного. Было это, али не было - никто не ведает, только по сей пору люди сказку сказывают о князе Давиде и ладах его из полона лесного освобождённых с именами чудными незнаемыми – Билле и Томе. ______________ [1] Хорс - один из четырёх славянских богов Солнца [2] Семаргл – бог смерти. У древних славян это - огненный волк с крыльями сокола, очень распространенный образ. Русы видели Семаргла как крылатого волка, или волка с крыльями и головой сокола, а иногда и лапы его были соколиными.