fallo

      Маммон всю жизнь был не «из этих», но знал, что нужно делать, ведь и сам был мужчиной. Хвастаться было почти нечем, но он знал, что нужно Бельфегору, получше него самого ещё с тех пор, когда носился с ним на заданиях и вместо соплей кровь утирал да в чувства приводил. Он однажды слепо (и даже без видимых на то причин) принял за истину: Бел и думать не думал о том, что у людей может быть жизнь «до принца» или «после». Такой инфантильный человек и вечный ребёнок не догадался бы и зубы спрятать, Маммон был абсолютно уверен, ведь это лишь глупый принц.       А Бельфегор умел думать, много и активно, без тормозов, особенно если момент далеко не подходящий. Например, глядя на язык Маммона у его крайней плоти, на губы, ловящие головку. Даже влага чужого рта и тепло внизу живота не прогоняли предчувствие подвоха.       Худые ладони скользили по члену, тонкие пальцы касались мошонки и бёдер, мягкий язык ласкал уздечку. Принц до последнего не делился голосом, скрывая ощущения, и Маммону оставалось лишь гадать да изощряться. Чужая инициатива приводила в замешательство, и Бельфегор терял связь с реальностью от этого больше, чем от самих действий иллюзиониста.       Наигравшись с головкой, губы плавно заскользили вниз. Прерывистые прикосновения к коже и звуки влажных поцелуев, от которых должно быть неловко, наоборот возбуждали всё больше и заставляли Бельфегора держать глаза раскрытыми; он не отвёл бы взгляд даже при желании. Этого он уж точно никогда не забудет и, возможно, это будет первым, о чём он будет думать, просыпаясь, в особенности с утренним стояком. Самообладание испарилось, как только напряжённый язык прошёлся по промежности. Маммон не сдерживал усмешки, наблюдая дрожь и слушая вздохи принца, но укрощал порыв взять его, взять сполна и до изнеможения, как это всегда делал Бел. Ещё успеется. Он всё увереннее ласкал чувствительную кожу, коллекционировал в памяти каждое движение мышц и каждый рефлекс, рисовал узоры языком, всасывал и отпускал.       Лишь дыхание выдавало Бельфегора, но он уже и не был против. Думать было невозможно, уверенно-дерзкий взгляд снизу не отпускал, и всё хотелось кончить, но не хотелось заканчивать. Он не помнил, куда и как именно, но помнил минутную слабость, напряжение в ногах, как после подхода на тренировке, и жадное лицо напротив, почти вплотную.       ...И всё насухую, лишь со слюной, а так долго, приятно, невыносимо. Сколько бананов нужно переглотать, чтобы научиться? И бананов ли? Он ещё спросит, если гордость позволит.       Близость губ не испугала, но целовать Бельфегор не стал. Только оскалился. Он всё вглядывался в темноту глаз перед собой, нос к носу, чувствуя чужое дыхание и сладкую горечь в воздухе, на языке вертелось одно как, вертелось и било в нёбо, стреляло в мозг и гуляло по ушам. Внезапная тоска оглушающе надавила, затмевая весь оргазм, захватывая всё внимание, давила так, что и слово сказать сложно было.       — Чего притих? — ножом в сантиметре от уха просвистел Маммон. Принцу досталось лучшее, так и радовался бы.       — Странно всё это, — давил принц из себя. — Пытаешься загладить вину?       Так много вариантов жгло собственные губы, и он никогда не признал бы за собой госпожу gelosia, он бы молчал, смеялся, резал, рвал, кровил, себя да не себя, над собой да не над собой. Ушло бы это чувство, жаль, не безвозвратно, спряталось бы где-то за спиной, как чёрт, как дьявол, как искушение. Лучше всего новое, говорила мама, лучше всего чистое, говорили слуги.       Маммон, насмехаясь, легко разглядел тоску на языке глупого принца, такого запросто читаемого, сколько тот ни скрывал глаза, лицо и голос. Маммон не любил ошибаться, но и это бывает полезным. Выгодным. Тут и в разум забираться не нужно было, чтобы понять, как и слов не нужно было, чтобы ответить.       fallo fallo fallo fallo fallo       Сколько он сам ни срывал глаза, лицо и голос, в голове всё одно звучало.