Семья

— Васьк, Васьк! — шептал Толик, не желая вылезать из постели и подходить, чтобы проверить, спит ли друг. — Васëк, ты не спишь? — Нет, не сплю. Васька шепчет так тихо, чтоб уж точно никто не услышал. Порой не слышит этого и адресат в том числе. Поэтому Толя мог лишь угадать, действительно ли это было сказано, но здесь фраза стандартная, ничего иного быть не может. Получив ответ, юноша ещë какое-то время лежал тихо и неподвижно, но в итоге решил выбраться из уютного нагретого места. Ступни коснулись холодного пола, а затем — металлических балок — ступеней лесенки — показавшихся ледяными. На секунду проскользнула мысль, что, может, стоило надеть носки, но ноги уже на лестнице, а значит, пути назад нет. А носки ещë найти надо. Васька лежал с открытыми глазами, смотрел в потолок и явно размышлял о том, о чëм не расскажет. Наверняка думал о том, какую жизнь от него скрывает амнезия и что будет, когда он всë вспомнит. Сколько ещë родители будут держать это в секрете? Чего они боятся? — Ты знаешь, кем хочешь стать лет через пятнадцать? — решил разорвать тишину Толик и сразу наклонился к лицу друга, продолжая стоять на лесенке и держаться за бортик кровати. — Пожарным, как Артëм Евгеньевич, — поступил незамедлительный ответ. — Не лучшего человека ты примером для подражания считаешь. И ты же можешь обращаться к нам всем на ты, в этом нет ничего неправильного. — А Вы кем хотели бы стать? — Я не знаю, ничего уже не знаю. Но в первом классе хотел стать гигантским роботом, — добавлено только для того, чтобы разрядить атмосферу. Обычно Толик об этом никому не говорит, но что-то подсказывало, что уж Ваське можно сказать, да и теперь он улыбается, и это хорошо. Тонкая, будто картонная, фигурка поднялась и, сев спиной к стене, жестом пригласила друга с замëрзшими ногами сесть рядом. Толик почувствовал невольный укол зависти: они одной комплекции, но выглядящий тонким и хрупким Васька, кажется, был раза в два его сильнее. Впрочем, эта мысль быстро ушла туда же, куда уходят все пустые, ненужные мысли, не задерживающиеся в голове дольше двух секунд. В конце концов, не это важно. — Пожалуйста, не поймите неправильно, Анатолий Артëмович. Вы все мне очень дороги, но я боюсь, что, когда я всë вспомню, не буду иметь права обращаться к вам иначе. Мне придëтся уйти, моей семьëй станут другие люди, а вы меня забудете. Противоречия прошлого и настоящего будут слишком сильными. Так не лучше ли оставлять этот символ барьера, чтобы не страдать потом? Это откровение не поразило Толю. По правде, он чувствовал, что должен радоваться, что Васька наконец поделился своими мыслями, своими страхами, но чувство вины за то, что правду знают все, кроме него, подавляло все остальные эмоции. — Знаешь... — слова подбирать сложно, но сказать об этом необходимо. Да, этот секрет — дело его родителей, но кто сказал, что они имеют право держать того, кого этот секрет касается, в неведении? — Знаешь, я случайно услышал, что рассказывал отец. Правда в том, что он боится, что ты вспомнишь что-то из более глубокого прошлого. Но, думаю, ты должен знать, что... — глубокий вдох должен успокоить, но волнение передавалось от одного подростка к другому, усиливаясь. — Ты должен знать, что в тот день, когда отец привёл тебя сюда, горел детский дом. Ты был старшим там, без шансов найти семью, а потом ещë и память потерял, поэтому он захотел забрать тебя. — Вот как... — всë, что Вася смог из себя выдавить. Секунды молчания, казалось, растянулись в вечность, когда он снова заговорил. — Значит, нет никого... — Есть мы! Поверь, мама и отец любят тебя, как родного. И на меня ты тоже можешь рассчитывать! — Толик еле сдержался, чтобы не заговорить в голос. Объятия были настолько неожиданными, что юноша растерялся. Васька сжимал его так крепко, что казалось, что рëбра затрещат, но это было приятно. — Спасибо. — Только чур теперь меня по имени звать. Я же брат тебе, как-никак. — Друг, не брат. Братья могут постоянно ругаться, ссориться, драться, а друзья — лишь иногда. — Хорошо-хорошо, друг так друг, — улыбнувшись, он обнял друга в ответ. — Но всë равно зови меня Толиком. И маму мамой зови, она будет счастлива. А отец обойдëтся. Отпускать друг друга не хотелось. Казалось, что стена между ними рухнула, и теперь объятия стали ближе — будто теперь души обвивают свои руки друг вокруг друга, а не только тела. Молчание не было напряжëнным, просто говорить стало незачем. Кажется, так и уснули.