Гостиница "Прибалтийская"

Выпили они прилично. Даже больше, чем прилично, но обоих это не то, что не смущало, даже наоборот на руку сыграло. По крайней мере утром будет не так стыдно вспоминать то, что натворили ночью, а поведение с припиской «чересчур» можно будет списать на повышенную дозу спирта в крови и чрезмерную решительность кого-то из двоих. Ну уж как есть, ни отнять, ни прибавить. А начиналось всё довольно безобидно, даже предположить невозможно было, где эти двое окажутся на следующее утро и какую картинку будут восстанавливать по частям. Пятнадцатого марта Ане Никитиной, студентке-первокурснице Петербургской академии театральных искусств, исполнилось двадцать три, и событие это она непременно решила отметить в компании наиболее близких ей людей, которыми на данном этапе её жизни являлись немногочисленные однокурсники. Средства позволяли, к тому же на руку сыграло недавнее восьмое марта, поэтому весёлая, а порой даже чересчур весёлая, компания была настроена крайне решительно не только с размахом отметить Анюткины двадцать три, но и минувший международный женский день, по причине вечной занятости в подготовках к показам, постановкам и прочей театральной лабуде оставшийся незамеченным. Душа требовала праздника, а здесь столько поводов накопилось! Второй учебный семестр начался совсем недавно, но уже изрядно помотал всем юным лицедеям нервы: и слёзы были ручьём, и сопли, которые рука уставала на кулак наматывать, и угрозы бросить всё, забрать документы и предать давнюю мечту стать актёром. Но всё впустую. Пахали, творили, сжимали зубы и шли дальше. Курить начали, как не в себя, денег на сигареты уходило порой больше, чем на продукты, но поделать со своей привычкой ничего не могли. Бросать глупо, стресса у них выше крыши и при каждой даже самой обоснованной критике Уварова хотелось сквозь землю провалиться. Рука невольно тянулась к пачке, лёгкие всё чаще сдавливало от мерзкого кашля. Шутили про туберкулёз и рак лёгких, бросали на пару дней и снова принимались за прежнее. Они молодые, успеют ещё бросить. Мастерская их на Петроградке — второй дом, порой спалось там на старом диванчике лучше, чем в общежитии, нелегальными ночёвками в котором частенько промышляли те, кому, так или иначе, к счастью или к сожалению, места не досталось. К крысам привыкли, хоть и старались опасаться и делать всё, лишь бы те в само помещение не забегали. В октябре всей группой переболели чесоткой, вышло лучше любого психологического тренинга на сплочение, которыми донимала социально-психологическая служба их университета в самом начале учебного года, желая свести адаптационный период и конфликты в коллективе творческих и совсем юных к минимуму. По итогу сходили на парочку, поняли, что тратят время зря и от конфликтов такой плещущий энтузиазмом улей точно не спасти, и забили в итоге. Чего только их мастерская не видела за те полгода, что они в ней провели: и пьянки, и истерики, и ссоры до развернутой вверх тормашками мебели и сломанных скамеек, потому что не смогли договориться, что будет репетировать первым либо же не поделили единственную главную роль в спектакле. И любовь. Какую-то бешенную, зародившуюся из ниоткуда. Выскочившую по Булгакову, как выскакивает убийца в переулке, поразившую похлеще молнии и финского ножа. Такую яркую, быстротечную, что всех оттенков красного разобрать невозможно было. Кто-то наверху щёлкал пальцами, и с каждым щелчком чувства разгорались только сильнее, а объект симпатии всё охотнее отвечал на ухаживания и больше не выпускал иголки. В начале марта крепость, на штурм которой ушли долгие полгода, пала окончательно. И сошлось ведь всё так, как только в фильмах бывает. Занавес этот дурацкий, который Ане приспичило шить до поздней ночи, подруги, бросившие её в самый последний момент, и Юра. Юра, который явно остался с ней не просто так и заставлял заливаться краской каждый раз, когда Аня в глаза ему смотрела. Карие. Блестящие. Влюбленные в неё до дрожи, до жути, что аж дурно становилось. Казалось, ну невозможно так сильно влюбиться, не бывает так в жизни. Она и не помнила толком как так вышло, что они в один момент послали занавес к чёртовой матери и самозабвенно целовались, стоя посреди припорошенной пылью старой мебели и разбросанных кусочков ткани, служивших базой для выдуманных Никитиной украшений. Звёздочки да солнышки, белиберда какая-то. Целовались. Медленно, ласково, не спеша, без единой мысли отступиться и хотя бы полшажочка назад сделать, чтобы подумать. Любому, кто прожил в Питере чуть больше года, известно, март — не самый дружелюбный месяц в плане погоды: сплошной мокрый снег, слякоть да вечно грязная обувь. С утра может подразнить солнышком, а после обеда затянуть небо тучами и не проясняться неделю, а то и больше. И так по кругу до самого мая. Печально, но ничего не поделаешь, если город твой, то и к беспросветной сырости привыкнешь, научишься каждому лучику радоваться. Так и вышло. Именинницу же ожидаемо ничего не остановило от возможности надеть самые высокие в её арсенале каблуки и вечернее платье, которое с ними на удивление хорошо писалось. Эффектная до жути, знала, что ноги от каблуков быстро устанут, а в нарядном платье ей в любом случае будет холодно, куда бы они своей большой компанией ни решили пойти, но всё равно надела. Ей двадцать три, она красивая молодая девушка и может себе позволить сводить с ума. Помимо всего прочего её волновал ещё один вопрос, и от него не по себе становилось гораздо больше, нежели от боли в ногах из-за каблуков и в очередной раз простуженного горла. Юра. Точнее они с Юрой и то, как бы им не проколоться перед однокурсниками и не выдать, что между ними нечто большее, нежели просто работа над общим спектаклем. Не зря же в тот вечер после лобызаний в мастерской, от которых ещё долго и долго зудели губы, до закрытия метро и последней ушедшей маршрутки до Гатчины в любви друг другу признавались, а на следующее утро боялись в глаза друг другу смотреть. И их излишне роскошная для простых Петербургских студентов ресторанная вечеринка была в самом разгаре, когда к заскучавшей и потянувшейся за очередным бокальчиком шампанского и синим виноградом Ане как будто невзначай подсел Юра. Подсел, огляделся, дабы убедиться, что никого вокруг нет, уверенно сжал её руку и слегка шершавыми от струн пальцами погладил по костяшкам, заставляя табун мурашек пронестись по коже. Платье было с коротким рукавом, заметил это и невозмутимо, как будто вокруг них не было ни единой души, кто мог бы заметить этот мимолётный жесть, погладил. — Пойдём покурим? — спрашивает, когда Лёша подсаживается за столик, опрокидывает в себя рюмку и уже готовиться начать с Юрой серьёзный разговор. До чёртиков ему этой глупой трепли не хотелось, он и сам не был абсолютно трезвым, иначе не гладил бы так бесстрашно Анины пальцы, но зацепись они с товарищем языками — пиши пропало, потерял бы эту схваченную голыми руками нитку контакта с Аней. Подмигивает, Никитина с улыбкой улавливает этот жест и хватается за сумочку. Лёха пьяный до чёртиков, вряд ли завтра вспомнит о том, что эти товарищи ушли куда-то вместе, хоть какой-то от алкоголя был плюс. Тяжёлая, про бутылку красного вина, спрятанную в ней на всякий случай, Аня и думать забыла. Для приличия они и правда покурили на пороге ресторана, как и положено стояли по разные стороны ресторанного крыльца, чтобы не вызвать подозрений, если вдруг кто-то из однокурсников решит присоединиться. Юра какие-то шутки постоянно подкидывал, порой совершенно несмешные, заговаривался так, что вспоминал о сигарете только когда с неё на новые ботинки и подмерзший гранит крыльца уже начинал осыпаться пепел. Аня улыбалась и вздрагивала каждый раз, когда за воротник с козырька падали ледяные капли. Петербург таял, на улице не моросило, но было до жути сыро и от этого казалось, что температура явно на несколько градусов ниже, чем есть на самом деле. И хорошо было, но в целях экономии времени, и чтобы добраться до общежития в любой кондиции, решили никуда не уезжать с Васильевского, а отдохнуть неподалёку. Знали его как свои пять пальцев, каждый закоулок и даже ночью не страшно было гулять. Тем более, что гулять одной ей, кажется, больше не придётся. Юра, вырвавшийся несколькими минутами ранее вперёд, чтобы не вызвать лишних подозрений, равняется с ней на повороте на набережную и смело берёт за руку. Всё выглядело до жути странно, им повезло, что исчезновения действительно никто не заметил, иначе бы так красиво смыться со ставшей с течением времени скучной вечеринки в стиле их родителей не удалось. Во второй руке сигарета, первую он считал проболтал всю, только продукт перевёл. Брусчатка блестит от непонятных осадков, то ли снег, то ли дождь, то ли просто пыль водная, непонятно, Юра ловко петляет по улицам, притягивая Аню поближе за талию, когда казалось, что столкновение со случайными прохожими неизбежно, а отпускать её не хотелось ни на сантиметр от себя. С крыш и резных балконов безустанно капало на голову и за шиворот, едва сигарету не затушило пару раз. Юра снова болтал. О всякой ерунде: об отце, о скрипке и музыкалке, о том, как его в тринадцать лет выпившего под дверь родителям подкладывали, чтобы ответный нагоняй за пьянку не получить. О том, какая его бывшая была глупая и о мечте стать великим музыкантом и объездить весь мир с гастролями. Рассказывал, вклинивая такие же глупые шутки, как и несколько минут назад, заговаривался так, что порой не смотрел под ноги и наступал в лужу. Ругался на самого себя, подтрунивал Никитину, мол, чего не предупредила. Аня в ответ глуповато — неизвестно, из-за алкоголя или из-за какой-то детской влюблённости — улыбалась и глаз с него не сводила. Тупая малолетка. Куртка его промокла кажется уже насквозь, некогда светло-коричневая стала практически чёрной. Так ему шёл этот бессмысленный бубнёж, так его слушать хотелось, смотреть, разглядывать, каждый жест улавливать. А касаться его посреди пустынной ночной Петербургской улочки ещё сильнее, поэтому и возможности держать его за руку не упускала. Хабарик летит в урну, ударяется о краешек и падает прямо в цель. Филигранно. Она даже с десяти сантиметров не могла прямо в цель попасть. Идут дальше, на их глазах закрывались полуподвальные магазинчики, работавшие до глубокой ночи, из ресторанов, что до полуночи, выползали уставшие выдраившие своё рабочее место бармены и официанты, тишина такая стояла, что закроешь глаза и кажется, будто совсем не шумный Питер. Машин и тех всего парочка, хотя до развода мостов ещё оставалось время. Совсем немного, но оставалось. Аня и не спрашивает уже, куда идут. По большей части без разницы было, ведёт и ведёт, не факт, что он смог бы ей связно ответить. Прониклась к Музыченко каким-то доверием. С ним было пугающе спокойно, так липко-притягательно и душевно, что сердце дребезжало от каждого «а вдруг?» возникающего в голове. — Не замёрзла? — останавливается у ограждения и аккуратно берёт сразу обе ладошки. Тёплые, даже та, которую он до этого обделил своим вниманием. Значит не замерзла, значит он делал всё правильно. Аня в подтверждение своих слов бормочет «у-у», которое Юра должен был расценить как отрицательный ответ и тянется на носочки, чтобы за шею его обнять. Заботливо поднимает воротник, чтобы не дуло, ветер рядом с заливом разыгрался не на шутку. Здания вокруг желтовато подсвечивались, всё как будто золотистой пыльцой было покрыто. Холодно, ветер забирался в рукава, под пальто и до костей пробирал. Аня слегка поёжилась и зажмурилась, свет фонаря бил прямо в глаза, те и так слезились от ветра, а Юра ещё и такой по сравнению с ней высокий, что ей голову задрать приходится. Всё как будто через жёлтое стеклышко: тени вокруг, паромы в нескольких десятках метров, Юрин смешной полосатый шарф, который едва ли от мартовской непогоды спасал. Тёплое дыхание резануло обветрившуюся кожу на щеке, он как-то неуверенно опустил руки ей на талию и с тихим, приглушенным ветром шорохом примял её тёплое зимнее пальто. Аня закрутилась, как капуста, лишь бы не заболеть после собственного дня рождения. Прижался к виску, спустился пониже на щёку и издевательски мимолётно мазнул губами, как кот. — Да целуй уже, — не выдерживает Аня, усмехнувшись так громко, что в тишине казалось, будто её звонкий голос отразился от брусчатки, от тревожной тёмной глади Финского, от тусклых фонарей и величественных зданий Академии Художеств. И он целует. Так, что ножки подкашиваются, что приходится вцепиться ему в воротник, лишь бы не свалиться от того, как все чувства и силы в одночасье покинули тело. Вокруг на удивление пусто, ни души, ни единого постороннего звука, кроме ветра и плещущейся воды. Погода — дрянь, Аня бы пальцем у виска покрутила, заметь какую-нибудь гуляющую парочку помимо них. А они, до одури сумасшедшие, безмозглые совершенно, рискующие своей задницей и здоровьем, стояли и целовались под единственным перегоревшим фонарём у самого Финского. Тяжёлая сумка съехала с плеча, напоминая Ане о необходимости расправиться с её красным полусладким содержимым. Покупка вина была крайне необдуманной. Ладно в ресторане, но здесь! Ни штопора, ни бокалов! Музыченко не придумал ничего умнее, чем открыть вино ключами от квартиры. Сказал, мол, если что, то отобьём горлышко, якобы он так тысячу раз делал. Не верила сперва, думала он шутит, чтобы впечатление произвести, а он действительно достал ключи и уверенно воткнул в пробку. И, о чудо, у него получилось! Лихо, даже практически не прилагал усилий, как будто частенько практиковал этот абсолютно абсурдный способ. Вином пахло всё, особенно руки, которые долго потом оттирали салфетками. К бутылке приложился первым, слегка скривился от приторности, но согревало дешёвое красное хорошо. Пока пил, промелькнула идея достать из Аниной огромной сумки какой-нибудь пакет да спрятать бутылку туда, пить так, чтобы окружающим не было понятно, что именно ты пьёшь. По итогу, сделав по паре глотков и решив, что стоять под открытым ветром слишком опасно для здоровья, да и блюстители общественного порядка явно их на распитие в общественном месте по головке не погладят, двинулись дальше. Опять же, куда глаза глядят. Бутылку всё-таки спрятали в пакет, синий из какого-то косметического магазина, хорошо, что не целлофановый. Нёс её Юра, прижимая к себе не менее крепко, чем идущую рядом и сногсшибательно пахнущую духами и чем-то только ей присущим девушку. Вино наконец развязало Ане язык. Темы для разговора менялись быстрее, чем она успевала сделать десяток шагов, рассказать хотелось всё и сразу, да поподробнее. Про маму с папой, про мечту стать актрисой, про то, как плакала, когда заставили поступить на юрфак. Про то, как в Петербург с первого вздоха влюбилась и как мальчику голову санками разбила в детстве. Десятки метров одинаковых домов с погасшими окошками, изредка открытыми, да парой-тройкой фонарей на всю казавшуюся бесконечной улицу. Юра, запах его табака в волосах, пересохшие от болтовни на холоде и кисло-сладкого вина губы. Подставить лицо ночному воздуху и вместо свежего ветерка получить чувственный поцелуй в кончик носа, заставивший рассмеяться и вцепиться в крепкие плечи лучшего в мире экскурсовода по Васильевскому. Ещё через десяток метров Никитина отобрала у него бутылку и, слегка запутавших в собственных ногах, припала к горлышку губами. Глоток, ещё один, но уже поменьше, капелька стекает по краешку рта и беспощадно вытирается нежными замёрзшими пальцами. Сознание стремительно покрывалось пеленой, здравый смысл закрыл глаза ладошками и сдался. На ногах она держалась уверенно, даже смогла бы дотронуться пальцев до кончика носа с закрытыми глазами и пройти по ровной линии на полу, не покачнувшись, но в голове — бедлам, бордель, дурдом. Любовь. Юра. — Я не хочу больше, — протягивает Юре наполовину полную бутылку, даже больше, чем наполовину. Тот пожимает плечами, оглядывает окрестности в поисках хоть какой-нибудь урны, чтобы выбросить, но ничего нет. А ещё Петербург, культурная столица. Из окон верхних этажей их вежливым и не очень матом взывают к совести и грозятся вызвать милицию. Притаились, замерли, только сильнее к губам друг друга прижались, чувствуя, что угрозы разбуженных Петербуржцев — последнее, что их волнует. Внутри разгоралось, Аня чувствует его язык на своих губах и приоткрывает рот, понимая, что всё. Из-за бешеных воплей страдающих чрезмерным ханжеством стариков в соседних домах то тут, то там загорается свет. Навели шухер, взбудоражили спящий Васильевский остров своей плещущей через край любовью к жизни и друг к другу. В ответ на очередной явно наигранный вызов милиции Музыченко громко хохочет, и хватает Аню за озябшие пальцы. Тащит Никитину вверх по крутым ступенькам какого-то здания и прижимает к колонне. Темно, чтобы никто не видел, холодно, слишком мокро вокруг, ещё и Аня дышит так шумно и глубоко, что у него от её тепла по телу мурашки бегут. Вино оставили там же на парапете, допивать его они всё равно не собираются, а выбрасывать жалко. Они и так уже изрядно выпившие. — В общагу уже не пустят, — шепчет, с мокрым, отскочившим от бесконечной россыпи пятиэтажных стареньких домиков и фонаре, звуком отрывается от его губ и аккуратно кончиками пальцев убирает с его губ свою отпечатавшуюся помаду. Да и вообще им не вариант сегодня ехать в общагу, вряд ли её соседки решили уехать куда-то посреди недели, да и к тому же на ночь глядя. Для того, чтобы в принципе привести Юру в общагу к себе в комнату, даже ненадолго, нужна была куча смелости и очень хорошее оправдание для соседок. Совсем не вариант. — Здесь гостишка недалеко, — бодает её носом, взглядом цепляется за стремительно краснеющие щёки и то, как она, одновременно смущаясь и с улыбкой, отводит глаза. Он уже было собирается оправдаться, мол, Ань, это не то, о чём ты подумала, я ни на что не намекаю, хотя в голове только одна мысль и вертелась, как бы поскорее с ней наедине остаться. А нужно ли было оправдываться? Аня ведь сама про общагу заговорила, значит в голове было ровно то же, что и в его. Вино ведь они одно и то же пили и целовались с одинаковым пылом и нетерпением. Он не увидел из-за темноты, просто почувствовал, она мазнула языком по губам и с хрипотцой и нескрываемой улыбкой в голосе прошептала: — Идём. Первая мысль, которая приходит Ане в голову при виде высоченного книжкой раскинувшегося здания гостиницы — «не потянут». По её скромным наблюдениям, Юра фактически весь свой полученный парой дней ранее гонорар за выступление оставил у стойки ресепшена. Забрали ключики в двинулись в сторону лифтовой. В самом лифте ей было практически не стыдно за то, что подумали уставшие девочки-администраторы у стойки, скорее щёки краснели от осознания, с какой именно целью они импульсивно сняли номер в недешёвой гостинице и зачем сейчас едут на двенадцатый этаж. Он вертел в пальцах ключи от комнаты, держался на пионерском расстоянии, понимая, что сделай он шаг ближе к ней и у обоих выдержка полетит к чертям. Аня, кажется, отогревалась и часто шмыгала носом, разница температур в помещении и на улице давала о себе знать, нос потихоньку таял. Копалась в сумке, пока Юра не надоело слушать этот шорох и любоваться её лохматой макушкой, и он не протянул ей отглаженный носовой платок. — Сбежали, — усмехается Аня, заправляя сырую чёлку за ухо. У Юры мокрые усеянные тысячей капелек недодождя брови, она аккуратно стирает, с удивлением отмечая, что никогда в жизни таких густые бровей у мужчины не встречала, пусть и немногие позволяли вот так просто касаться своего лица. Жёсткие и тёмные, кошмар просто. — Формулировка «спрятались» мне нравится больше, — ухмыляется, приобнимая за плечи, а Аня глядит на него снизу-вверх из-под намокших от изморози ресниц. Боялась представить, насколько романтично и ухоженно сейчас она выглядит, тушь явно от сырости отпечаталась под бровью, волосы завились ещё сильнее, чем обычно. Юра явно глядел на неё с нескрываемым удовольствием, такое невероятное тепло чувствовала от него, что хотелось прикрыть глазки и замурчать. Обвила его рукой за пояс, лифт как раз остановился на нужном этаже, когда он выуженными такими из Аниной бездонной сумки влажными салфетками пытался убрать тёмные следы вокруг её глаз. Забавный такой, брови сдвинул сосредоточенно, а касался совсем невесомо. Гостиница казалась непроходимым лабиринтом, и они рассеянно носились по этому лабиринту, ругаясь от досады каждый раз, когда понимали, они снова пропустили дверь с нужными ими циферками. А когда нашли наконец внутри что-то затрепетало, даже говорить ничего не хотелось, просто прижаться и всё. В коридоре метр на метр остаются её тяжёлое пальто, его всё-таки насквозь промокшая куртка, Анины высокие сапоги, на которых как назло застряла молния. Юре пришлось усаживать нервничающую девушку на стул в коридоре и разбираться с поломкой самостоятельно, лишь бы она не дёрнула слишком сильно и не выдрала замок с мясом. — Коленки у тебя холодные, — замечает, погладив обтянутую тонким чёрным чулком кожу, в следующую секунду выворачивает собачку в таком направлении, что молния с лёгкостью поддаётся его движениям, и Никитина может без труда снять каблуки. Его губы накрывают её так стремительно, что у Ани словно земля из-под ног уходит, благо Музыченко успевает подхватить и прижать к себе. Теперь они могли целоваться без страха быть кем-то замеченными, номер был заперт на ключ на оба оборота, шторы наглухо закрыты, света в номере совсем чуть-чуть, бра настенные рядом с постелью и лампа на столике. В сумке уже битый час вибрировал телефон, играя на и без того оголённых нервах. Не до него сейчас, как потерялись, так и найдуться. — Меня посадят, — смеётся Аня и облизывает покалывавшие от поцелуев губы. Ничего умнее, чем спрятать лицо у него на груди, придумать не может. Определённо, на данным момент отношения с парнем младше её стали самым большим безрассудством в её жизни. Его поцелуи дурманили похлеще, чем выпить, много выпить и после закурить выпитое. Ему ведь и правда ещё восемнадцати нет, совсем голову потеряла, взрослая тётка, что другие подумают, когда узнают. — А мы никому не расскажем, — её «тупая малолетка» цепляется взглядом за её взбудораженные карие и хитро улыбается в ответ, возвращаясь к зацелованным ими в пух и прах пухлым губам. И снова сначала, вверх-вниз по американским горкам, чтобы внизу живота щекотало. Аня сделала глубокий вдох и с выдохом постаралась избавиться от всех предрассудков и тлевшей глубоко внутри неуверенности в том, правильно ли она поступает и стоит ли ей вообще заходить так далеко так скоро. Получилось. Раздевать её спешно и быстро, как бы ни хотелось — кощунство. Треск молнии на платье, что с шорохом падает на ковёр, стоит Юре легонько потянуть за гипюровые рукава, режет уши. Снимает аккуратно, чтобы не порвать, очень уж нежной выглядела ткань на первый взгляд. Не менее нежной, чем любимая девушка напротив. Невесомо губами по изгибу плеча, она подаётся вперёд навстречу его холодным от волнения рукам, обвившим талию. Мокро касается языком родинки у ключицы, чувствует, как кожа под его пальцами словно мурашками покрылась. Повторяет жест, Аня шумно сглатывает и сквозь сжатые губы сдержанно мычит. — Не делай так, — выдыхает и в разрез со своими словами откидывает голову слегка набок, открывая ему ещё больше пространства для поцелуев. — Не нравится? — поднимается чуть выше и целует в уголок челюсти. — Наоборот, — закусывает губу, чувствуя его все ещё прохладный нос и горячее дыхание прямо у своего уха. Юра зябко ведёт пальцами вдоль позвоночника, провоцируя Аню и вызывая у неё новую волну лёгкой дрожи. — Ну Юр, — обрывается на полувдохе, он снова принялся считать губами её родинки на плечах. — Я хочу целовать тебя, ты против? — отстраняется, чтобы в глаза заглянуть, Никитина мотает головой и уголки губ растягиваются в улыбке. Охватывает губами вздёрнутый кончик её носа. Неужели заставить её улыбаться вот так просто? Аня переступает через платье и проводит ноготками по маленьким чёрным пуговкам на его рубашке. Первая расстёгнута, она ни разу за полгода не видела Музыченко в наглухо застёгнутой рубашке. Пальчиками цепляется за вторую, жалеет, что ненадолго поддалась соблазну и отрастила длинные ногти. Неудобно было расстёгивать, да и обломает же все всё равно. — Может давай я сам? — сдержанно улыбается, следит за её сосредоточенными движениями и сдвинутыми к переносице тонкими бровями. Засмотрелся, даже не заметил, как вместо ответа на его вопрос она щёлкнула последней пуговкой и ткань заскользила по плечам. Ловко. Теперь его очередь. Ближе, пальцами снова по позвонкам пробежался, будто мог обжечься, словно хотел какой-то ранее неизвестный ритм задать, а Аня выгнулась и помешала, негодница. Заволновался только когда застёжку на спине нащупал, глупо было бы облажаться в такой момент. Были у него девушки, и у Ани, определённо, было бы крайне странно, если такое сокровище и осталось незамеченным. Расстёгивает, аккуратно спускает с плеч тёмные бретельки. Заставляет её прогнуться назад, чтобы спуститься липкими поцелуями по ключицам и коснуться бледной кожи на мягкой груди. Аня вздрагивает от ощущения его мокрых губ рядом с ареолой, судорожно цепляется за его плечи, понимая, что ещё секунда, и она упадёт. Неудобно, и ему тоже, она слишком низкая. Аня перехватывает его ладонь и с неприкрытым смущением утягивает на кровать. Мягко, непривычно мягко. Пальцы спутались в попытках расстегнуть ремень, Юра сдался, уступая здесь Ане и прикусывая собственную губу, когда, звякнув пряжкой, она перешла к пуговице и ширинке. Расправляется с брюками, коленки тонут в одеяле, она цепляется пальцами за его. Изнемогает от того, что творили её тёплые губы с его шеей. По затылку бежит холодок, хотя на деле в комнате было невыносимо жарко. Её хотелось трогать, изучать. Губами, ладонями, пальцами, языком, кончиком носа, да чем угодно, лишь бы каждый миллиметр, каждую морщинку, каждую ямочку запомнить. Пальцами снова по позвонкам, путается в волосах и снимает заколку. Раскрасневшаяся от его вездесущих поцелуев Аня — лучшее, что он видел в своей жизни. Не выпуская её губ пробирается под последнее, что на ней осталось, не без Аниной помощи стягивает бельё до тонких щиколоток, ладонью гладит бедро, едва касаясь большим пальцем внутренней поверхности, мокрым поцелуем накрывает грудь. Наконец слышит стон и следующую за ней улыбку. Ей нравилось, определённо нравилось. Зрачки расширены, от карей радужки осталась тонкая полоска и та едва различима в полумраке. Прижатая к влажной от пота постели Аня чувствует себя беспомощно, отлипает от его губ, очерчивает скулы кончиками пальцев, ощущает горячий мокрый поцелуй на своей сухой ладошке. По ощущениям на ласки и раздевания уже ушло больше часа, но идти дальше не то, что не хотелось, как-то неловко было и со стороны вечно краснеющей от Юркиного голодного взгляда Ани, и со стороны Музыченко, чьи движения вдруг стали какими-то неуверенными, как только он стянул с девушки последний предмет одежды. — Юр, — облизывает и без того влажные губы, удерживая Музыченко ладошкой слегка на расстоянии. Он, казалось, без слов понял, о чём она хотела напомнить. В первый раз без предохранения — глупо и безответственно, это он и в свои семнадцать понимал, а Аня уж тем более не хотела рисковать и обрекать себя на лишние переживания. Закивал, перекатился на бок и зашерудил по карманам джинсов. Дурацкая, как ему казалось раньше, навязанная отцом привычка таскать на всякий пожарный в кармане презерватив наконец сыграла ему на руку. Бросать Аню в пограничном состоянии и с голой задницей бежать на поиски ближайшей аптеки совсем уж комично было бы. И так оставил её без своей ласки слишком надолго, даже не подозревая, что этой минутной заминкой она давала себе возможность отдышаться и одновременно с этим последний шанс передумать. Аня и сама не знала, что именно могло заставить её передумать в тот момент. Ситуация, остатки алкоголя в крови, жар в груди и тугой горячий узел внизу живота — всё это кричало оглушительное «да» в ответ на все предрассудки о возрасте и том, что стоило бы ещё немного подождать и удостовериться, что все ухаживания и слова были не ради того, чтобы затащить неприступную Аню в койку, трахнуть и сбежать. Справившийся с фольгой Музыченко снова загребает девушку в объятия и оттягивает тонкую бледную кожу на шее губами. Совсем легонечко тянет, явно желая, чтобы от губ мелкие красные пятнышки остались. Юра так нежен, как будто это её самый первый раз, и он до жути боится сделать ей больно, как будто она растаять и рассыпаться в песок в его руках может, стоит ему быть хоть чуточку настойчивее и грубее. Целует, сперва по-детски нежно, Аня отвыкла от такой теплоты и трепетности, думала, что никто так не умеет. Дальше грубее, более жадно, более требовательно, лишая её кислорода. Постоянно целует, постоянно касается и реагирует на каждый звук, на каждый вздох, на каждое инстинктивное подрагивание, даже когда у Ани начинает покалывать ласкающая его отросшие волосы на затылке рука и она опускает её, чтобы не онемела. Вниз от острой ключицы, мелкими поцелуями подбирается к затвердевшим бусинкам сосков, терзает губами, втягивает аромат её молочной кожи. Аня жмурится и шумно выдыхает, его ладонь оглаживает талию и отводит ножку в сторону, пальцами по выпирающим тазовым костям. Придерживает за нежные бедра и медленно скользит внутрь. Мокро. Аня вздрагивает, напугав его. Скорее от неожиданности с губ срывается слишком тихое и высокое подобие «ах». Выдох, медленный, за ним прорвавшийся сквозь прикушенную губу тихий стон, от которого у Музыченко бегут мурашки и желание придавить к матрасу и довести до пика только усиливается. Аня подтягивается повыше, касаясь губами подбородка. Юра сдерживал звуки, а ей не хотелось сотрясать переполненный любовью воздух в комнате только своими стонами. Хотела услышать его. Прижимается губами к кадыку и проводит языком, мешая ему сглотнуть очередной стон и самодовольно улыбается, когда слышит его дрогнувший выдох. От очередного движения внутри Аню вновь накрывает волной мурашек, Юра специально замирает внутри и жадно покрывает поцелуями груди. Она мелко дрожит и прикрывает рот ладонью, Юрины губы заменяют её тут же, собственнически забирая ему предназначенный полный удовольствия звук. Ноготками по напряжённым мышцам спины, на затылок, и она получает несдержанный стон у своего уха. Хватает губами мочку уха, понял правила её игры. Вжалась в его мокрый живот, неаккуратно скользнула пальцами по лопаткам, почувствовала, как он наклонился, чтобы коснуться губ, но промазал. Мягко оглаживает подбородок. Направляемый в нужную сторону Аниными нежными пальцами с тихим хохотом и досадным «да блин» накрывает её расслабленно улыбающийся и между делом томно вздыхающий рот. Трудно было сосредоточиться на двух равносильно приятных действиях одновременно. Она сама туго соображала, Юра буквально выкачивал из неё весь разум, делал это всё медленнее и медленнее, движения сошли на один ритм с дыханием. Так обоим нравилось даже больше. Аня зажмурилась, разгоряченно кусала губы и сжимала его покрасневшее плечо, Юра убрал с её мокрого лба неаккуратно упавшую чёлку и вновь горячо простонал ей в шею. Уткнуться губами в влажную кожу на плече и тихонько постанывать. Почувствовав, что Юра на грани, а её удовольствие подкралось опасно близко, Аня вся выгибается, сжимается и доводит их до одновременного оргазма, помогая ему сорваться вниз, туда, где он в конце концов поймёт, что утонул, что его накрыло с головой и выплыть он больше не может и не хочет, по правде-то говоря. Музыченко перекатывается на бок и увлекает Аню за собой. — Люблю… — делает глубокий вдох, жмётся к его груди и сглатывает, почувствовав, как внутри всё снова сковало тягучей судорогой, — … тебя. — Я тебя тоже, — шёпотом, зарываясь носом в атласные совсем чуть-чуть пахнущие шампунем и самой девушкой волосы. Губами вверху лба прижимается и часто мокро чмокает. Она дышит через раз, даже не целуя, а лениво елозя губами, сонно улыбаясь ему в шею. По длинному мрачному гостиничному коридору дребезжат колёсики чьего-то чемодана. Он и не запомнил толком, во сколько они должны выселится, оставалось как всегда надеяться на Анькину золотую голову, что ещё ни разу их курс не подводила. По ощущениям было часов пять утра, глаза слипались и ярко-салатовых циферок на будильнике за Анькиной спиной разглядеть не удалось. В любом случае у них есть пара часов, вздремнуть, чтобы совсем уж не быть убитыми, успеют. Покрепче обхватывает обеими руками Аню, своим сладким сопением напомнившую ему его новорожденную племянницу, которая как-то раз уснула на груди у новоиспечённого дядюшки и усыпила таким образом уставшего после пар Юру. Она охотно прижимается крепче, сквозь сон натягивая одеяло на его голую задницу и пряча лицо на груди. Тепло. Всю жизнь вот так бы провёл с ней, спящей у него подмышкой.

***

За шторами уже светло, часов восемь утра, не меньше, и, судя по стуку воды по подоконнику, снова дождь. В голове было невероятно светло, та даже не болела, что удивительно, вспоминая количество выпитого накануне алкоголя и то, как пугающе хорошо она себя чувствовала всю ночь. Мышцы слегка потягивало, но это было приятно, и от того, что они натворили сегодня ночью друг с другом и с собственными телами и прежде всего чувствами, даже краснеть не хотелось. На талии покоилась горячая ладошка её парня, теперь уж окончательно и бесповоротно, как бы она ни противилась так его называть. Под тяжёлым гостиничным одеялом было жарко вдвоём, но ей даже ножку высунуть не хотелось, чтобы хоть как-то отрегулировать температуру. Аня лениво поворачивается на другой бок, отмечая, что нос слегка замёрз, а тыльная сторона шеи наоборот была покрыта испариной, потому что мужчина сзади очень активно дышал ей в шею. Юра спал. Нос от его тёплого дыхания быстро согрелся, а Аня не удержалась и юркнула к нему под крылышко, обхватывая руками и крепко-крепко прижимаясь. Так крепко, что аж зажмурилась. Безобразие. Он не просто тёплый, он обжигающе горячий. Шевелится, с довольным мурчанием одной рукой обнимает её бледные обнажённые плечи, вторая утопает в её спутанных смоляных локонах. Замирает, разместившись щекой прямо у неё на макушке. — Выспалась? — хрипло шепчет, поглаживая влажную шею и спускаясь кончиками пальцев по позвоночнику. Снова мурашки, даже у него самого от того, как с ней хорошо даже просто лежать под одним одеялом. — Издеваешься, да? — смеётся в ответ, поднимая глаза и сталкиваясь с его заспанным взглядом из-под растрёпанных тёмных бровей. Даже сквозь сон она слышала редкие вибрации их мобильников в карманах верхней одежды, поэтому уснуть достаточно глубоко, чтобы хорошо выспаться, ей не удалось. Только на час, когда Юра прижал к себе и укутал в одеяло, буквально ограничил любым звукам доступ к её ушам, поместил в кокон и стал греть. Он действовал, как колыбельная на маленьких детей, страшно представить, какой разбитой была бы Аня, если бы не этой последний час перед пробуждением. Облизывает губы и сглатывает, Музыченко принимает это как сигнал к действию, решает, что им обоим не помешает утренний обмен микробами, и лезет целоваться. Странно, что даже вином от них не несло, как будто они и правда всё провернули на абсолютно трезвую голову, а пили не вино и шампанское, а сок виноградно-яблочный. При одной мысли о напитке во рту сладко стало. В горле пересохло, она чувствовала, что ещё пара секунд, пара поглаживаний и движений губами и они вновь не смогут остановиться. — Пить хочется, — выдыхает Аня, почувствовав, как сквозь мягкую ткань белья ей в живот упирается железобетонное доказательство того, что, если они не хотят просрочить сдачу номера, нужно остановиться прямо сейчас. — Принесёшь? — в ответ сбивчивый кивок и откинутое в сторону одеяло, заставившее Аню стеснительно прикрыться. Рефлекторно как-то вышло, понимала ведь, что вчера он разглядел всё и даже больше, но нужно было привыкнуть. В номере неприветливо холодно, под одеялом гораздо комфортнее. Он наливает воды из графина, а Аня уже сидит на краю кровати, укутавшись в одеяло, и как-то смущённо оглядывается по сторонам. Из всего, что на ней вчера было, она видит только оставленное на полу платье. Местоположение остальных предметов одежды было загадкой. Стакан воды осушила мгновенно и попросила подать телефон. Как минимум нужно было успокоить мамочку с папочкой, что она жива и с ней всё хорошо, а с остальными особенно заботливыми разберётся попозже. Вчера она не выглядела такой смущённой, щёки явно краснели по другому поводу, нежели от стыда. И как бы Юре ни нравилось вгонять её в краску своими взглядами, понимал, что ей нужно время, чтобы прийти в себя окончательно и уложить в своей голове всё произошедшее. Как и ему, куда ж без этого. Бельё нашлось в сбившемся в ногах покрывале, Аня собрала разбросанную одежду и всё ещё обернутая в одеяло пингвинчиком пошлёпала в ванную, где сперва попыталась принять душ, чтобы не намочить волосы, а потом долго-долго стояла у зеркала и разглядывала себя. Казалось, что что-то в ней поменялось, хотя кроме парочки красных пятнышек на шее и ключицах, о происхождении которых не догадается только глупый и слепой, ничего не изменилось. Из зеркала на неё глядела вполне себе довольная и счастливая Аня Никитина, которая в очередной раз подтвердила свою теорию, что секс, в особенности тот, от которого всё тело сводит нежной судорогой и которые не хочется, чтобы заканчивался, на женщину оказывает просто волшебное действие. Аня цвела, несмотря на свои три часа сна, бардак на голове — и в ней по правде говоря тоже — и полное отсутствие косметики. На улице было ещё более мерзко, чем ночью, видимо та лёгкая изморозь не прекращалась ни на секунду, а только усилилась. Аня с упоением вдохнула прохладный сырой воздух и глянула на Музыченко. Тот явно продумывал план, как бы им попасть на пары и при этом намокнуть минимально. Она даже в общагу переодеться заскочить не успеет, так и пойдёт в вечернем платье. Мелкими перебежками добрались до остановки, запрыгнули в автобус, боялись встретить кого-то знакомого, поэтому для перестраховки только незаметно за руку держались. Отпускать друг друга не хотелось совершенно, на дворе пятница, соседки Анькины явно по домам разъедутся после праздников, комната на все выходные будет в их распоряжении: приходи утром уходи вечером, а то и вовсе не уходи, Юрий Юрьевич, главное на коридор не соваться и придумать отмазку, если кто-то из своих к Аньке в гости заглянет. — Ань, — удерживает её за руку, когда они уже фактически подошли к Академии, Никитина удивлённо округляет глаза и зыркает с возмущением. А вдруг увидят. — Давай не пойдём на пары. — Зря ехали что ли? — всё-таки руку вытягивает, переспать они переспали, но конспирацию на людях никто не отменял. Зачем? Да непонятно было, просто особо распространяться не хотелось. Евсеичу очень уж интрижки между студентами не нравились, говорил, что только от работы отвлекаются, а потом подтрунивал, мол, чего не лобызаетесь прилюдно, раз уж все знают о том, что вы вместе. Не угодишь ему. — Мы оба в том же, в чём и вчера, да ещё и приедем вместе, — усмехается, подпирая стенку. Мозг работал как нужно, лучше бы он так на занятиях быстро соображал, как сейчас. — Мы ж спалимся ещё сильнее, ладно я, но ты явно не по случаю одета. Аня думает недолго. Всего минуту стоит, сложив руки на груди, обдумывая, взвешивая все за и против, сверлит его взглядом. Юра-то очевидно прав был, после бессонной ночки Ане явно не до театра было, завалиться бы на кровать да поспать пару часиков. — Ладно, давай поедим только, а то я в голодный обморок рухну, а в общаге пусто, — улыбается, всё же продолжая путь к тяжелым дверям главного корпуса, слыша только как Юра спешно нагоняет её и боковым зрением примечая его довольную, что слов не подобрать, улыбку. — Не сияй так сильно, а то внимание привлекаешь, — хохочет, скидывая нагло закинутую ей на плечи ручонку и на ходу расстёгивая пальто. Буфетчицы не обслужат их в верхней одежде. Придётся завтракать, как настоящей актрисе после долгого и утомительного съёмочного дня, перетёкшего в бессонную ночь: майонезным салатом в студенческой столовой, на самых высоких в её арсенале каблуках и с лучшим партнёром не только по спектаклю, но и, как оказалось, по постели и поцелуям, который сидел напротив и со зверским аппетитом уплетал слипшиеся столовские макароны с котлетой. А, ну и в вечернем платье, конечно.