Сам себя не похвалишь

Виконт Валме страдал. Непривычное, чуждое занятие требовало определённых усилий. По причинам личного характера, по велению то ли Создателя, то ли Леворукого, а также по гороскопу, Марсель не находил в себе потребности убиваться по мелочам — впрочем, то же касалось проблем достаточно крупных, достойных внимания графского сына и просто приличного человека. Горести и прочие скорби обладали рядом недостатков: они отнимали много сил, в том числе душевных, перебивали аппетит и — в особо серьёзных случаях — портили цвет лица. А такие последствия нужны виконту, как церковь Рокэ Алве, то есть — никак. Объект страданий умудрился пробраться даже в мысли о церкви. Наверняка его материальное воплощение было бы возмущено. Воспрянув духом от маленького злорадства, Марсель вскоре осадил себя — страдать так страдать. Не то чтобы его кто-то об этом просил. Не то чтобы ему самому так уж хотелось изводиться перед зеркалом, но зеркало — всего лишь случайная деталь: оно висело на стене и коварно наблюдало. Очередной придорожный трактир по пути куда-то откуда-то, что с него взять? Добродушный трактирщик, чьи светлые чувства были вызваны в основном пухлыми кошельками постояльцев, больше не нуждавшаяся в виконте запакощенная столица, не содравший четыре шкуры папенька, также оставшийся позади, война-война-война и ещё немного политики — всё вполне буднично.  — Нет в жизни счастья, — сообщил Марсель зеркалу и выпил. Зеркало пить не стало. Всё дело в скромности. В скромности, которой нет! Будь он смиренным сыном Создателя (упаси Леворукий) или ещё каким покорным человеком, было бы гораздо проще. Увы: когда мироздание распределяло по людским душам те или иные качества, у него явно обнаружились проблемы с весами. Той самой скромности, например, Марселю достались сущие крупицы — по этой же причине он остро почувствовал себя недооценённым и сделал вывод, что надо как-то решать вопрос. Кому-то насыпало слишком много самолюбия в белые штаны, кого-то одарило несчастной любовью и периодическими головными болями. Некоторым привалило гору льда и сарказма, под которой, вероятно, хранились залежи искренне добрых человеческих чувств. Правда, пытаясь до них докопаться, Марсель давеча сломал метафорическую лопату и получил ею по лбу, что и замыкает круг. Вслух думалось легче. Страдалось, наверное, тоже — в этом деле виконт ещё пороху не нюхал. В конце концов, раз его и так никто не слушает, можно болтать, сколько душеньке угодно, верно?  — Не хочет говорить — не надо, — приступил Марсель и отвернул от себя надоевшее зеркало. Так получилось, что общаться с глухой стеной привычнее, чем с самим собой. — Я же многого не прошу. Я же всё понимаю — жизнью придавило… Но мы в ответе за тех, кого приручили, и эти приручённые тоже внимания просят… Его не смущало быть приручённым, сам пристал, в конце-то концов. Его ничто не смущало, кроме отсутствия благодарных слушателей. Неблагодарные тоже сошли бы, соберано-то вообще не подавал признаков жизни. То есть, не подавал ничего, кроме них.  — А я так старался, — виконт подошёл к себе с другой стороны и преуспел. Он старался, он молодец. Да, может, он и есть вышколенный пёс, но псов полагается чесать за ушами! — Сколько сожжённых писем, сколько нарушенных приказов, — вошёл во вкус Марсель. Не так уж много, на самом деле, но кто проверит? Явно не усталые путники в другом конце малость вычурного обеденного зала. Если до них что-то и долетало, так это старательно выверенные грустные вздохи. Маменька гордилась бы… — Я ради него море переплыл, — хорошо пошло! Вот как люди накручивают себе нервы. Интересное ощущение. — Не ел, не спал… — приврал… — Ладно, почти не ел и почти не спал, но определённо перестал бриться… Отбил себе все бока, пока до столицы ехал — и лучше бы отбил, потому что приехал всё-таки! — Страдалось теперь так убедительно, что на глаза наворачивались слёзы. — Врал монархам, священникам и женщинам, письма подделывал, не оказывал должное внимание своей собаке… Вломился в аббатство, потревожил мёртвых, поспособствовал чьему-то разжалованию по причине беспардонного пьянства… — надо было за собой записывать. — В конце концов, — дрогнувшим от чрезмерного актёрства голосом обиженно довершил он, — грохнул короля! — Ну, не «грохнул» и даже не своими руками, но очевидцев в поле зрения всё ещё не наблюдалось. И хорошо, а то сохранили бы в веках, как виконт Валме в минуту душевной муки неизящно сворачивает в сторону от салонного говора. Очень неизящно и очень далеко. — Всем бы таких офицеров, — заявил офицер. — И ведь даже поручения не было. Много таких? Вот и я так не думаю. И вообще, если бы не я, не было бы у нас больше никакого маршала… В ходе ожесточённой дискуссии с самим собой в голову приходили сторонние мысли, оказавшиеся весьма здравыми. Можно подумать, Рокэ этого всего не заметил, ну да как же! И заметил, и сказал… и даже при себе его оставил, что при временном нежелании общаться с кем-либо дольше пяти минут кряду говорило о многом. Марсель задумался. Ещё раз. Весь его экспериментальный монолог сводился к тому, что его недооценили — так не это ли первым делом было признано с лёгкой руки соберано? Сейчас вообще не время себе оды петь, но сам себя не похвалишь, как водится, никто этого за тебя не сделает. Всего лишь пара ободряющих фраз себе любимому, признающих заслуги и поддерживающих боевой дух — и желание страдать как рукой сняло, а вино, в свою очередь, сняло накопившуюся усталость. Что ж, с учётом того, что похвалу он себе уже вымогал и не раз, пришлось признать: был несправедлив. И славно, что никто не слышал.  — Браво, — никто, кроме. Марсель с опаской оглянулся через плечо. Ну, надо было догадаться — устраиваясь за столиком у лестницы, спиной к ступеням не садись. А кто виноват, что так удобней было? Да никто. Рокэ не спешил развивать диалог, рассматривая попавшегося на горячем офицера, как если бы тот был застукан за непристойным делом.  — Спасибо, — оперативно сориентировался Марсель. Надо бы вежливо уточнить, сколько он слышал. Судя по тому, как удобно маршал подпирал плечом стену — всё и с начала.  — Интересно, — протянул Рокэ, и в короткой паузе между словами незадачливый офицер приготовился к отставке, — когда ты успел подтянуть кэналлийский? Не в дороге же.  — Что? — красноречие оставило виконта, подло повернувшись задом после всего сказанного и несказанного. — При чём здесь кэналлийский?  — В противном случае у меня нет идей, как бы ты мог прочесть, перевести и выучить моё письмо для Эчеверрии, — невозмутимо пояснил маршал. — Благо в том, что ты его вскрывал, сомнений тоже нет. Как и возражений… Смысл сказанного доходил постепенно, и, пока он шёл, Рокэ тоже успел уйти. Наверх, правда. А смысл — смысл избрал другой путь, спешно миновав голову и угнездившись где-то в области души. Недооценил… это он называет недооценить! Упомянутый рэй, прочтя загадочное письмо, вскрывать которое Марсель не решился как раз по причине незнания языка, говорил о том, что для большой благодарности нет слов. Рэй ошибся: слова были. Самые неожиданные в своей откровенности слова… Один только момент остался непонятным: вопрос доверия. Виконт был рад услышать о том, что ему — в теории — дозволялось взрезать конверт, но даже при подписанном согласии на то соберано кэналлийцы бы за такое кощунство взрезали самого Марселя. С учётом всего, написанного Алвой — с умеренным чувством сожаления.