fleurie — hurts like hell
Мин Юнги никогда не считал себя каким-то особенным; может быть, всё дело в том, что он не особо заморачивался над мелочами, сосредоточив всё своё внимание только на двух целях: выжить здесь, под землёй, и сохранить жизнь своим близким друзьям. Немного разбитый, часто — отчаявшийся, переживший определённые сложности, но не оставшийся у пристани лодкой с пробитым дном, он никогда не позволял жалеть себя ни себе самому, ни кому-то ещё. В их мире — подземном, где у людей от здоровья ничего не осталось, где за то, чтобы выйти на свет, нужно платить, жалость может оказаться смертельной, и именно по этой причине он всегда чётко знал, чего именно ждать от собственной жизни. Проблема лишь в том, что амбиций у него как таковых тоже не было... или и не проблема это и вовсе. Когда ты живёшь сегодняшним днём, даже думая, что там, наверху, на земле, есть стадо овец, которое прячется за тремя массивными Стенами от тех, кто пожирает бездумно, у тебя меньше забот. Ты всего лишь человек, который старается выжить и жить для тех людей, что стали вдруг близкими. Но боль — прекрасная вещь. Кого-то она ломает, превращая в мелкое крошево, а кого-то закаляет отчаянием — и в миг, когда Юнги теряет всё то, что ему было дорого сердцу, он ощущает себя абсолютно разбитым, но не раздробленным. Не тогда, когда на лице застыла горячая кровь, что коктейлем из собственной и той, что осталась от очередного гиганта — вторая медленно испаряется с тихим шипением. Он в тот день теряет двух самых близких людей, тех самых, что семью заменили, которой он не чувствовал до этого никогда, кажется, и, стоя вот так, на коленях, под огромнейшим полотном небосвода, вдруг тупо задумался: а разве оно, такое масштабное, красивое, имеет значение? Разве для того, чтобы испытывать постоянную боль, ему было необходимо выбираться из Подземного города? Ведь она везде одинаковая. А он, такой обычно успешный в мелких кражах и том, что касается грабежа, а ранее заботящийся лишь только о том, чтобы его близкие были здоровы и сыты, остаётся один, потому что то, что было ему дорогим, остаётся кусками окровавленной плоти, бездушной и слепо смотрящей всё в тот небосвод. У Юнги в тот день ни хрена не осталось. Но вдруг он появился: незаурядный, серьёзный, но местами — чертовски улыбчивый, и он, знавший о том, что его Юнги заказали, вдруг склонился над ним. Мин хорошо помнит, что ему было сказано — в ту секунду даже солнце из-за туч вышло, когда голос главнокомандующего яростным громом пронёсся по той долине, в которой Юнги отомстил за погибших товарищей. И этот голос Хосока, кажется, тоже запомнил до конца своей жизни, сколько бы ни было ему отведено сучкой-судьбой.«Сражайся вместе с разведкорпусом, Юнги! Человечеству нужна твоя сила!»
И Юнги пошёл за ним. Не мог не пойти почему-то, всего себя посвятил, чтобы выучиться, как по-военному стоит держать себя, и почему-то главнокомандующий Чон никогда не позволял себе ни припомнить своему горе-убийце причину, из-за которой они познакомились, ни оспорить тот великий провал, что характеризуется его собственной жизнью. Он всегда такой — таким впредь и будет, потому что чем дольше они бок о бок находятся, тем лучше замкнутый, холодный до эмоций Юнги его понимает, невольно проникаясь доверием. Хосок умный, действительно умный, у него мозг инноватора, он неординарно подходит к решению задач или же полевых каких-нибудь миссий, и к нему почему-то прислушаться абсолютно легко. И не только, как оказалось, ушам. Юнги полюбил, и это могло бы оказаться страшнейшей ошибкой, если бы ему предоставили выбор. Просто Хосок оказался слишком хорош для того, чтобы оставить его некогда разбойничьему сердцу право на то, чтоб спастись. Возможно, здесь сыграла свою роль психология, потому что главнокомандующий Чон никогда не позволял себе ни каких-либо вольностей, ни напомнить о его не самом примечательном, так сказать, прошлом. Юнги не знает — ни хрена не знает, если быть честным, не знает даже, когда всё это вдруг началось, просто в какой-то момент ловит себя на ужасной, немного пугающей мысли о том, что он... чертовски влюблён. В того, кого должен был убить в своё время за хорошую плату, того, кто мог казнить его прямо на месте, но вместо этого спас, чтобы дать смысл жить — ради людей. Ради того, чтобы открыть сотни тайн и замков о происхождении ужасных титанов, которые обитают за Стенами и пожирают людей, ради того, чтобы чего-то добиться. И когда Юнги вдруг обретает большую цель для того, чтобы жить, оно происходит — жизнь становится объёмнее, ярче, пусть он в этом никогда не признается, а люди на улицах кричат ему с восторгом: «Это капитан Мин! Капитан!», и это даже немного неловко. — Смотри, ты теперь знаменитость, — негромко скажет как-то раз Чон, поравнявшись с ним лошадьми — они тогда только-только въезжают в ворота, вернувшись из очередной экспедиции, которая внезапно оказалась без жертв. И в этом сила этого главнокомандующего, именно благодаря ему разведкорпус становится всё популярнее, а вера людей в него, наконец-таки, крепче — тактика уклонения от титанов во время вылазок за безопасные Стены, а не прямого контакта действительно даёт своего рода плоды касательно выживания солдат их отрядов. Люди говорят, что Чон Хосок гений. Чон Хосок, в свою очередь, всегда в этом отношении скромен и не позволяет кому бы то ни было так себя называть: мол, в его тактиках совершенно нет чего-то особенного, а вот то, что дети к матерям возвращаются, мужья — к жёнам и семьям, это уже гораздо важнее. И, наверное, это одна из причин, по которой Юнги его вдруг полюбил — за искренность, честность и скромность. — Скажешь тоже, — буркнет в ответ и вздохнёт раздражённо и коротко, чтобы просто двинуться на лошади сквозь толпу тех, кто будет радостно кричать, приветствуя «надежду всего человечества». Юнги ни хрена таковым себя не считает, а вот этого молодого мужчину, который, ему усмехнувшись, на смущение только вскинет светлую бровь, но промолчит, вполне себе да. Справедливости ради, стоит заметить, что ему самому дискомфортно от того, какое слепое восхищение у него вызывает главнокомандующий — недаром же все вокруг говорят, что он своенравен, как лошадь с ужасным характером, а кусается не хуже одичавшей собаки. Ни себе спуску никогда не даёт, ни своему отряду, ни самому Чон Хосоку, который всегда к нему с добром и доверием (пока один капитан к нему — с глубокими тайными чувствами и острым желанием бросить всё и вдруг защитить). Иногда, когда ночами не спится, он позволяет себе размышлять, глядя в оконце на тёмное небо: какова любовь Чон Хосока на вкус? Такая же по-военному сдержанная и рассудительная, как и он сам, или, напротив, пылкая, нежная, страстная, потому что в обычной жизни тот не позволяет себе разгуляться? Почему-то ему кажется, что второе, сердце дурацкое на это надеется не без отчаяния, как будто у Юнги есть шанс когда-нибудь хорошо распробовать это. Но мечтать не запрещает ничто: даже такой человек, как капитан Мин, иногда вздыхает тяжело-тяжело, предаваясь полёту фантазии — даже самой влажной порой, когда пачкаешь пальцы и испытываешь безграничное чувство смущения прямо наутро, глядя в чужие глаза. Но чего не ожидает совсем, так это того, что в один день они рискуют стать явью.***
Возможно, со временем он рассыпается. Рассыхается, словно старое бревно поваленного давным-давно дерева, и не может ничего поделать с собой, потому то, что Хосок говорит, вызывает восторг. То, как он относится к мальчишке-титану — Чонгуку, слегка разрушает. То, как он старается помочь каждому, вызывает трепет в груди, и когда они частенько остаются вдвоём, Мин чувствует боль в районе груди — там сердце болит, от любви раз за разом сжимаясь сильнее или же, наоборот, разбухая так сильно, что держать маску военной выправки всё сложней и сложней. У Юнги от Хосока рассудок туманится, у него к Хосоку привязанность, словно собачья, и он его защитить от всех бед хочет вдруг разом, и не в силах противиться этому чувству. Проблема кроется в том, что пока Юнги любит Хосока так сильно, это мешает ему любить всё человечество, однако любви Хосока к людям внутри блядских Стен хватает за них обоих, конечно. В своё время главнокомандующий отдал слишком много, чтобы стать тем, кем он стал, и это нельзя не уважать. И рушить эмоциями тоже нельзя — так Юнги думает, когда в один день они вдвоём засиживаются в большом кабинете до поздней ночи, обсуждая детали экспедиции за Стены в свете свечей. Справедливости ради стоит заметить, что Мин ни словом, ни делом не даёт понять даже себе самому, что все его мысли заняты острыми чертами чужого лица, которые в свете теней становятся поистине режущими, а ресницы Хосока, оказывается, настолько длинны, что могут отбрасывать тени на скулы. А потом он на него смотрит вдруг. И лицо неожиданно мягкое — с той полуулыбкой, характер которой капитан не может считать, а потому немного пугается, зажимаясь ещё больше обычного. Потому что в улыбке Хосока спрятана нежность. А ещё — какое-то чувство, которое распознать сложно, пока Чон не открывает свой чёртов рот: — И долго ты будешь молчать? — Ты о чём? — выходит достаточно грубо из-за смущения, и главнокомандующий негромко смеётся, не обижаясь. Юнги часто такой: словно кот дикий, не знает, куда себя деть, прячет глаза, огрызается, но это не потому, что он плохой, просто у него проблемы с выражением чувств, и это так бывает сложно порой — открыться, довериться. Даже если в человеке уверен. Ведь привязанность в мире, где каждое утро можно случайно глаза не открыть, это гиблое дело. Ведь когда ты привязан, ты в важный момент думаешь не о благах людей внутри Стен, а только о том, как спасти того, кого любишь. Справедливости ради следует знать, что в любой ситуации по сей день Юнги действовал так, как того требовали честь и достоинство. Думал о людях, но о Хосоке — тоже, конечно, и, несмотря на то что тот возлагает на него большие надежды, перестать думать не может никак. Это когда вы расходитесь в разные стороны, и каждый может погибнуть, и ты отдаёшь десятки приказов, в то время как на периферии сознания раз за разом возникает простое: «Боюсь за тебя». Не взаимное, он точно уверен. С чего бы главнокомандующему вообще его вдруг полюбить? Они же не в красивых книгах с картинками. — О том, что ты так сильно любишь меня, капитан, — бесстыдно нос морщит Чон, и Юнги прошивает, словно миллионом иголок: не может ни вдохнуть резко, ни выдохнуть, и только лишь сдаёт себя с потрохами этой реакцией. Хосок чертовски хорош: все вокруг знают, что вывести знаменитого капитана достаточно сложно, однако вот он — сидит, глаза распахнув, и не может даже слова сказать, словно мальчишка, которого уличили во лжи. Проблема Юнги кроется в том, что он там, внутри, всё ещё маленький мальчик. Тот, который просидел столько времени в одной комнате с трупом своей родной матери, а потом — тот, кого воспитали малолетним бандитом, чтоб после стать тем, кем он является прямо сейчас. Его жизнь всегда была чертовски насыщенной, иногда даже чрезмерно, и всегда была полна насилия, крови. А любви в ней места никогда не хватало. И уважения — тоже. Но Хосок стал тем человеком, что оценил его по достоинству (которого у него нет и по сей день, он уверен), уважал его мнение и окружил той самой заботой, которую старший может дать младшему. И это всё за то, что Мин хотел прирезать его, словно животное. И это всё потому, что когда-то злился и ненавидел его, раздражался и хотел уже скорее избавиться. Юнги полюбил, и это могло бы оказаться страшнейшей ошибкой, если бы ему предоставили выбор. Просто Хосок оказался слишком хорош для того, чтобы оставить его некогда разбойничьему сердцу право на то, чтоб спастись. И, да, справедливости ради стоит заметить, что ребёнок, который жив в капитане вплоть до этой минуты, к главнокомандующему тянется невинно и даже застенчиво, а вот мужчина, которым он является внешне, напротив, хочет его совсем не по-детски. — Сказать всё ещё нечего? — интересуется Чон, подперев щёку рукой, но улыбаться не прекращает. Всё так же особенно. Только для одного капитана, с которым он заперся здесь для того, чтобы обсудить детали очередной вылазки. — Ты за меня уже всё сказал, — не отводя глаз, говорит ему Мин. — Можешь добавить что-то своё, если есть что добавить. — Есть, — медленно поднимаясь со своего стула, тянет Хосок, подходя вплотную с улыбкой, в которую теперь вплетается и доброта. — Потому что вот я, например, молчать очень устал, а в некоторых вещах у меня терпения меньше, чем у тебя. И сердце Юнги сбивается с ритма, когда он поднимает лицо к своему командиру. — И о чём молчишь ты? — О том, что у тебя так сильно взаимно, — просто говорит ему тот. Перед тем, как наклониться и бесстыдно обрушить на него всю нежность касания губами о губы. ...Иногда, когда ночами не спится, он позволяет себе размышлять, глядя в оконце на тёмное небо: какова любовь Мин Юнги на вкус? Такая же по-военному сдержанная, но раздражительная, как и он сам, или, напротив, пылкая, нежная, страстная, потому что в обычной жизни тот не позволяет себе разгуляться? Почему-то ему кажется, что всё-таки первая, потому что капитан не лишён того огня, что разжигает в груди одного главнокомандующего настоящий пожар. И ему это нравится: они бы друг друга прекрасно дополнили. Мечтать не запрещает ничто: даже такой человек, как главнокомандующий Чон, иногда вздыхает тяжело-тяжело, предаваясь полёту фантазии — даже самой влажной порой, когда пачкаешь пальцы и испытываешь безграничное чувство смущения прямо наутро, глядя в чужие глаза. Справедливости ради он должен заметить, что терпения у него всё меньше и меньше, однако со зрением и пониманием языка тела всё хорошо. А вот если Юнги не подтолкнуть, то он так и похоронит в себе всякий намёк на эмоции, но кто такой Чон Хосок, если не покажет своему подчинённому путь верной, чистой любви двух сослуживцев, один из которых когда-то давно разделил с другим цель? А пока наслаждается тем, как ему отвечают. Пылко и жарко, с тем самым огнём. Получается, он угадал. Разгадал вкус любви Мин Юнги ещё до того, как вонзил в неё зубы. Но теперь между ними всё будет иначе. И проще, потому что рука об руку будут. Несмотря на то, что предстоит многим жертвовать в кровопролитной борьбе ради жизни всего человечества. Справедливости ради.