***
Ветер молчит, — и от этого Брану, когда он вылезает на палубу, становится ещё тошнее. Арториус Блок плюёт в воду со своего гнезда на мачте, — отвратительная привычка, Арториус не отличается меткостью Ульфрика, и Бран уже несколько раз орал ему проклятия, — под пушкой храпят вповалку вечно насморочный Рэв и вечно пьяный Улль-Окунь: этот даже трезвым шатается, — а штурман Керольд ныряет в бочку по макушку, пуская ноздрями пузыри. Тяжко ему, наверное, если даже крысы и хорёк готовы друг друга разодрать. Итак, загибает пальцы Бран: Ульфрик и Гюннар — под палубой, Арториус Блок — в гнезде, Рэв и Улль-Окунь — на палубе, Керольд — в бочке. Ну, и капитан, клюющий носом на штурвале. И ещё неделю назад был Олаф. И на Периклаве… Тьфу, Бран, прекрати уже думать об этом острове, солёрская ты падаль. — Капитан, — говорит Бран, забравшись на мостик, и облокачивается на поручень, глядя в чёрную гладь: Отто Пороховая Бочка вздрагивает, шевелит проколотым ухом и косится, почёсывая шею. — Чего тебе, Бран? — Долго ещё дрейфовать? Мы скоро пустим друг дружку на потроха, — Бран облизывается и с присвистом сглатывает, — обожаю, когда кого-то пускают на потроха. — Ещё хоть раз вякнешь, тхорь вонючий, что хочешь убивать крыс на моей «Ведьме», — Отто красноречиво суёт Брану кулак под нос, — и получишь в глаз. — Да, капитан. — Вот и славно. — Надо бы, — помолчав, добавляет Бран, — набрать потом в порту побольше еды. И… ну, ребят в команду. — Не-не, тут уж хоть убей. Я в большую воду теперь месяц ни хвостом, ни лапой. — А как же «Ведьма»? Глаза у Отто пустые, совсем тёмные, и в них дышит солёная чернота. — И ей тоже отдохнуть пора. Я две зимы в Барингофе не был, самое время. — Капитан. — Чего тебе ещё? — Можно мне вернуться в Бакли? — Катись-ка отсюда, а? — Значит, можно. — Ка-тись, — повторяет Отто и, привалившись к штурвалу, смотрит на звёзды. Штиль тянется уже недели две, а «Озёрная ведьма» вся пахнет чёрной смолой, — везде, всюду, никак от этого запаха не спрячешься: Бран, скисший на пресной еде, хочет то ли убивать, то ли выть. — Ка-пи-та-ан! — хрипло зовёт Арториус. — Коготь, что ль, поймали? — Не, лучше: ветром пахнет! — Карам милостивый, — Отто вздрагивает и чуть не бросает штурвал, — не врёшь? — А когда я врал? — морщит нос Арториус, облизывает палец и тянется, чуть ли не перевалившись через край гнезда: Арториус так часто сидит в дозоре на мачте, что вся команда делает ставки, отрастит ли он крылья или — по обыкновению своему — поленится. — Норд-норд-вест! — Чего-о? На палубе просыпается Рэв, чихает и сморкается в пальцы, Улль тычет Рэва кулаком в бок, Рэв вцепляется в ухо Улля, — ну, ничего удивительного, эти двое всегда дерутся, а потом орут песни: Гюннар высовывается из трюма, пустая бутылка прикатывается прямо ему в нос, Гюннар ойкает, — и вся «Озёрная ведьма», потрёпанная и тухлая, оживает сама собой. — Задрал! — Отпусти! — Ша, крысы сухопутные! Поднять паруса! — по-командирски гаркает Отто. — Пора ловить ветер! — Э-э, абы только пошли куда надо, — хмыкает Керольд, с бульканьем вынырнув из бочки, и раздувает ноздри, моргает прозрачными веками: принюхивается. — Курс на Кастельбрук? — Хрен там плавал, — отвечает Отто, берётся за штурвал и щёлкает крышкой деревянного компаса,— на юг я после «Вестника» даже за лодку серебра не пойду. Бран хмурится, глядя, как темнеет молочно-лунное небо, свистит Гюннару на двух пальцах и, спрыгнув на палубу, ловко карабкается по грот-мачте, — вверх, на рею, вцепляясь когтями в просмоленное дерево. Право слово, ничего больше не надо: пусть только Ваэлия дозволит добраться до земли, и пираты Пороховой Бочки будут самой счастливой бандой, какую видывало побережье.***
— А-а… ч-чтоб тебя забрал Змей. — А? — Зюйд-вест! Разворачиваем! — рявкает Отто, выкручивает штурвал так резко, что рукоять хрустит, и повисает на нём, уперевшись в палубу. — Подальше от берега, дурачьё! — Рифы? — вздрагивает Бран, косясь на Гюннара. — Скалы, — скалит Гюннар жёлтые зубы, плюнув юшкой, и с довольным видом затягивает под подбородком ремешок шапеля: трофейный, прихватил с «Болотного вестника». — Далековато нас занесло, не припомню я таких скал. — Всё этот поганый Периклав, помяни моё слово! Не понравились мы ему. Не хочет, чтобы мы домой вернулись! — Тш-ш! Помяни лихо, Бран! Бран тоже плюёт — через левое плечо, и натягивает по локтю линь, — так туго, что узел чуть не дерёт кожу до кости: Бран уже со счёту сбился, сколько раз он обдирал пальцы, обжигался и тонул, но Бран ни за что не променяет эту жизнь на солёрские шахты, — шахты, после которых любой в двадцать уже кашляет, к тридцати не может разогнуть спины, а к сорока годам превращается в старика, если вообще до этих лет доживает. Бран ушёл к пиратам два лета и три зимы назад, и это лучшие два лета и три зимы в его жизни. — Ещё немного! — Капитан! — вздрагивает Керольд, щурится, затягивает узлом трос и, со стуком и подпрыгом волочась по палубе, свешивается через борт: протез мешается, и Керольд давно уже не может нормально скакать. — Нас несёт. Видали, какая у «Ведьмы» осадка? — Не городи херню, земноводное! Всё у нас в ажуре! — Капитан, выверните на правый борт! — Я, по-твоему, — фыркает Отто, вцепившись в штурвал всеми конечностями, — что делаю? Танцы танцую, а? Помогай! — Так вы уже… уже? — Керольд? — Благослови нас рыбий король, господь Утонувший, — отвечает штурман, и его выпуклые глаза со зрачками-серпами делаются мутными. — Керольд! — А? Бран, вздрогнув округлыми ушами, оборачивается на окрик: в следующую секунду их закладывает невыносимо громкий хруст расходящегося на трещины дерева, — это ломается киль, и палуба вспучивается жутким чёрным разломом, а ещё через одну — взрывом где-то в утробе. Отто не удерживает штурвала: срывается, долбанувшись об рукоять со всей оттяжкой своего и так не шибко-то большого веса, обмякает, лезет пальцами в рот, — а Улль-Окунь, вскрикнув, вываливается за борт вместе с абордажной связкой, и вслед за ним змеёй скользит размотанный трос. Всё это случается настолько быстро и выглядит настолько неправдоподобно, что Бран даже не вспоминает о том, чтобы испугаться, — едва-едва успевает вскочить на все четыре, в царапины пропахав когтями просмоленное дерево: — Улль! Капитан! — Шевелись, Бран! — кричит Арториус, пока где-то наверху, на реях, лопается фал. — Беги!***
Бран бежит. Бран не успевает ни завопить, ни рвануться в сторону, ни хотя бы упасть на палубу, — так, чтобы перекатиться: Бран бежит, и мерзкий долгий хруст заполняет всё вокруг, — так ломаются мачты, и в ушах звенит визг Арториуса, прямо из гнезда бултыхнувшегося в воду, а потом мир Брандона ла Бакли, — хорька из Солёра, двадцати трёх лет от роду, половину жизни отдавшего соляным копям, — превращается в боль и полумрак, и кровь во рту даёт Брану понять, что он ранен, а тяжесть поперёк живота и хребта — что он, скорее всего, уже никогда не встанет. Бран пытается пошевелить хвостом, извивается ужом, слышит противное хлюпанье, опускает глаза, паникует и пытается сгрести обратно в живот собственные кишки. Удивительно, как всё-таки выглядит обнажённое нутро: Бран столько раз вспарывал чужое брюхо и грыз его содержимое, что ни разу не задумывался о том, выглядит он изнутри так же или как-то по-другому. Выходит, так же? «Озёрная ведьма» с хрустом кренится к боку и замирает, словно в дрейфе, и всё заканчивается так же быстро, как и началось: у Брана кружится голова, и очень-очень хочется спать, и Бран не чувствует ни боли, ни хвоста, ни задних конечностей, — Бран молчит и слушает, как где-то внутри, под палубой, тлеет разорвавшийся бризант. — Бран, мать твою, Бран! Где ты, вонючее отродье?! — Здесь, — отвечает Бран, облизывает усы и безмерно удивляется, как сипло звучит его голос. — Бран, скинь конец Арториусу! — Здесь, здесь же! — Убью тебя, Брандон ла Бакли! Слышишь? Убью! Отто шатается, сплёвывает кровь и бредёт, то и дело отирая рот. Рубаха на нём разорвана, а кровь всё течёт и течёт: наверное, выбило зубы, — и Отто, вздрогнув при виде Брана, пытается сначала кое-как вытащить его за шиворот, а потом, взгрызаясь в верёвки, скребёт и царапает сломанную рею. Бран смотрит, как Отто топчется по тёмной луже, морщится и подгребает потроха поближе к себе. Ещё не хватало, чтобы и их оттоптали. — Нет. Нет-нет. Бран, ты меня слышишь? — Капитан, — хрипит Бран, сложив в голове один-единственный важный вопрос, — капитан, что с нашей девочкой? — А? — Горит? — А, это… нет. Отто снова сплёвывает кровь, оседает на мокрую палубу и, подползя поближе, загребает голову Брана к себе на колени: Бран хрипит, когда капитан ерошит по его затылку когтями, и улыбается. — Я ж слышу, капитан. Трюм-то… — Не-е, — глотает Отто почти все согласные, гладя Брана по голове. — Она… ф-с-сё. Бран, фс-сё у нас будет хорошо. — Да ладно вам, капитан, скажите правду. Это же наш общий корабль. Бран кашляет, давится и блюёт нутряной слизью. — Я тоже умру? — Бран, заткнись! Мы вернулись с Периклава, мы счастливые, лекарь тебя зашьёт и вылечит. Правда-правда. — Глаза у Отто Пороховой Бочки полны слёз, из его цинготного разбитого рта капает кровь пополам со слюной, а из глаз — мокрое: Отто трёт их ладонью, и Бран готов поклясться всей рудой Солёра, что никогда прежде не видел, чтоб капитан, будучи трезвым, хоть над чем-то рыдал. — Ты лет через двадцать помрёшь, не раньше, я обещаю. Слышишь? — Мнэ-э-э… — Бран, ты меня слышишь? Ты ведь не умрёшь сегодня. Не умрёшь. Бран вдыхает полной грудью, и брюхо наконец-то скручивает тупой болью, а во рту оседает привкус горькой раздробленной соли, — хорь не знает, сон это или явь, но ему уже совершенно плевать. — Зр… зря мы «Болотный вестник» ограбили, Отто. Капитан кричит, задрав голову, и его крик перерастает в тонкий звериный вой.