Soli Deo gloria

Бог есть. Он выпивает ещё сто граммов Божьей крови. К несчастью, кровь, которую подавали на Тайной вечере, изгоняла из тела грехи, а та, что он пьет в пыльной забегаловке, не более, чем причащение к секте пьяниц. У его пристрастия ходить в это заведение две причины. Первая: бармен его ненавидит. Так упоительно, так искренне ненавидит, с таким отвращением глядит на того, чье лицо и тело жаждут тысячи фанатов, ни на йоту не приблизившихся к его душе, что Шивон просто не может не наслаждаться. Чувство ненависти этого бармена – единственное, что заставляет Шивона называть себя живым в этот вечер. Вторая причина заключается в его любви к тишине. Всё помещение ею пропитано, она сочится из гнилых углов и смеется над такими же безнадежными людьми, как и Шивон. Порой он ощущает себя мерзкой гусеницей, мечтающей о липком коконе, что окутывает всё тело. Когда-нибудь по весне он проснулся бы прекрасной бабочкой и был бы счастливым. Гусеницы ведь становятся счастливыми, когда у них вырастают крылья? Проблема лишь в том, что Шивон уже бабочка. Красивая бабочка с красивыми крыльями и абсолютной бессмысленностью красивого существования. Для бабочек нет кокона. Они обязаны радовать глаз, обязаны умереть от людских рук. Это их счастливый конец. Утром он проснётся и забудет о ночных размышлениях. Утром к нему вернется доброжелательность и разделенная на всех в равных порциях любовь. Утром он произнесёт молитву и почувствует себя правильным Божьим рабом. Так было всегда. Звук бьющегося стекла взрезает плотно окутывающую Шивона тишину. Он поворачивает голову. Черные волосы слиплись на лбу от пота, вены на шее вздулись, рука истекает кровавым вином. По знакомым ругательствам и разъяренному шипению Шивон безошибочно определяет эту личность. Ким Хичоль иногда слишком похож на своего кота. - Теперь уровень алкоголя в твоей крови точно превышает норму, - Шивон выхватывает из рук бармена прокуренный платок. Он не ждет ответного взгляда, ответного слова – сразу крепко сжимает чужую руку не чужого человека. - Лошивонни… - в гримасе Хичоля читается недовольство, в глазах – разочарование. Будто ждал чего-то другого, кого-то другого. – Ты ещё что здесь делаешь? То есть нет, я знаю, напиваешься втреск, но… Шивон тащит его за собой, не обращая внимания на боль, которую причиняет. Чужая боль в состоянии опьянения его никогда не интересует. Бог есть. Он зачарованно смотрит на красное вино, капающее в раковину. Кровавые разводы на грязновато-белом керамическом покрытии напоминают ему картину, увиденную в детстве: густая багровая жидкость потоком струится по распятому бледному телу с изломанными костями, навсегда уходя в землю. Жар охватывает всё его тело, а в горле тотчас рассыпается Сахара – ему очень хочется пить – и он поддается порыву туманного похмелья. Он припадает губами к ближайшему источнику пьянящего аромата и проводит по нему языком, собирая капли драгоценной теплой жидкости, соленой и одновременно горькой на вкус. - Ты сбрендил, придурок? – будто откуда-то издалека доносится раздраженный голос, разбивая вдребезги эйфорию. - Решил попить моей крови в буквальном смысле? У тебя и так превосходно получается! Отпусти руку, пиявка! Вдруг ты заразный? Рука с хлюпающим звуком выскальзывает из пальцев Шивона, и тот стонет, будто от прерванного оргазма. - Ты отвратительно пьян, Чхве Шивон, - Хичоль презрительно плюет в раковину на подтёки собственной крови и вина и самостоятельно промывает порез. Пошатываясь и извергая ругательства со скоростью в полтора слова в секунду, он оставляет Шивона стоящим на коленях. Холодные влажные плиты, блекло-желтый свет мерцающей лампочки и тошнотворный запах мужского нужника. Он улыбается. Он только что видел Иисуса в надтреснутом умывальнике третьесортной забегаловки и попробовал на вкус знаменитую кровь четвертой группы Ким Хичоля. Он бесконечно улыбается. Его сознание слегка прояснилось, но ему всё еще хочется, чтобы по венам текло это особенное вино. К самому сердцу. - Теперь уровень твоей крови во мне точно превышает норму. Бог есть. В его голове туман, какой наблюдают по утрам жители Альбиона. Морской и вязкий. С одним только отличием, что Шивон просыпается в сухом и душном Сеуле. Его знобит и бросает в жар и снова знобит. Малейшее движение приносит дикую боль, будто его поместили в "железную деву", и сотни шипов вонзаются в тело. Давно ему не было так паршиво. Но ему становится куда паршивей, когда он осознаёт, что не включал Dir en grey, а от его шампуня никогда не несло дурманящим запахом кокоса, больше напоминающим дешевый ароматизатор для салона автомобиля. - Ты мне должен новую рубашку. Она стоила больше, чем твой телевизор, - приглушенный голос доносится с балкона. Через секунду обладатель голоса, облаченный в халат, выдыхает облако дыма уже в помещении. Шивона бросает в дрожь. «Нет». - Это невозможно. - Всё невозможное возможно, дорогуша. Она была из старой коллекции Феррагамо, и я действительно любил её, пока тебя на неё не стошнило. - Это невозможно, - он не желает в это верить. Да, он часто напивался до одури, но не настолько, чтобы переспать с Хичолем. - Мы… Это случилось? Хичоль щурится; его длинные пальцы, похожие на ломкие прутья, вертят сигарету. - О да, ты был великолепен. Прости, что утаил от тебя свою сущность тайской шлюхи. Мы не предохранялись, так что велика вероятность пополнения семейства Чхве через девять месяцев. Надеюсь, ты хочешь мальчика, потому что других вариантов я не приемлю. - Что?.. – Шивон царапает кожу головы, желая выпотрошить и выскоблить её внутренности прямо сейчас – лишь бы перестала так болеть. - Шучу. Ничего не было, - с легкой ноткой сожаления протягивает курящий, - ничего не было, но ты реагируешь так, будто сейчас же готов сделать себе, а заодно и мне, обрезание. Кажется, это не христианский обряд? Смысл сказанного медленно доходит до Шивона. На мгновение в нём пламенем вспыхивает злость, но тут же осыпается жалкими тлеющими углями. Чхве Шивон не умеет злиться. Его мученический стон отчего-то дарит Хичолю улыбку. - Где я? Что я? Как? - В общежитии. Вы раньше здесь обитали с менеджером. Остатков моей сознательности вчера хватило на то, чтобы попросить бармена достать мой телефон и позвонить некому «Засранцу младшему». - Кюхён?.. - Он самый. Другие бы не поняли. Он нас подвез. Пожалуй, надо отблагодарить и попросить прощения за испачканный салон. Шивон в ужасе закрывает глаза, желая спрятаться от обличающего дневного света. Теперь ему стыдно. - Последнее, что я помню, это виски и твои заигрывания с официанткой. - К слову, виски у них отвратный, - Хи незаметно тушит сигарету о дверь балкона, оставляя на ней след. - Мне было всё равно. - И мне это понравилось. Ты редко бываешь таким прекрасно-эгоистичным. Из груди Шивона вырывается сдавленный смешок, тут же причиняя ему резкую боль. Идеально белый потолок отчего-то приводит его в бешенство – хочется заплевать его, испачкать. - Я полагаю, бренди и чашечка кофе сейчас предел твоих мечтаний? - Предел моих мечтаний – вышвырнуть тебя отсюда. - О, не притворяйся, что не рад мне. Будь пай-мальчиком и выпей то, что я любезно тебе приготовил, - худые руки протягивают поднос. Шивон с недоверием смотрит на бокал с янтарной жидкостью и небольшую чашечку напитка бодрости, но в конце концов цветочно-алкогольный запах с легкой кофейной ноткой лишает его способности думать и говорить. Иначе бы он вспомнил, что бренди натощак не пьют. Хичоль изучающе разглядывает счастливое лицо Шивона после того, как тот сделал первый глоток. - Вчера я был слишком пьян, чтобы спросить: что Чхве Шивон, мой самый жизнерадостный одногруппник, чья сияющая улыбка озаряет весь мир и доводит меня до бешенства своей беспричинностью, забыл в этом… В общем, что ты делал в рассаднике греха и порока? Минута каменного молчания. Он не знает, как объяснить Хичолю свои регулярные посещения забегаловки, не знает, как объяснить ему, что он ходит туда для того, чтобы почувствовать что-то реальное, близкое, настоящее. Он не надеется на настоящую любовь, но заслуживает хотя бы настоящей ненависти. Как объяснить, что тебе, законопослушному гражданину и любимому посетителю местной протестантской церкви, хочется скрыться в месте, забытом Богом? Шивон чувствует себя прыщавым подростком, постоянно сбегающим на пьянки от любимых и любящих родителей. Только с прыщами ему повезло больше. Снизу доносятся знакомые голоса, и это его успокаивает. - Скажем так, у меня был приступ запойной депрессии. И ты серьезно преувеличиваешь порочность этого места. - Бармен гей, - Шивон чуть не проливает кофе на свежую накрахмаленную постель. - Он всё утро названивает Рёуку - успел просмотреть мою телефонную книжку. Не то чтобы я считал это пороком - да и мелкого гаденыша стоит проучить - но твоя мораль ведь подобна скале, - Хи картинно закатывает глаза. Мораль? Шивон смотрит на раздражающе белый потолок и подумывает о его покраске. В какой-нибудь зеленый цвет и в жёлтый горох. Или о том, чтобы налепить туда портрет Хичоля и кидать дротики. Приложил недостаточно силы – дротик летит обратно тебе в лицо. Прямо как в жизни. - А что там делал ты, Хичоль-хён? Хичоль-хён кашляет. В этот миг он похож на молодого старика. Хичоль-хён кашляет так, будто сейчас умрет от туберкулеза. - Наверное, мне всё-таки придется бросить курить, не только притворяться, - у него осипший и надтреснутый голос. Но Шивон не отводит взгляда и ждет ответа. - Это Хангён, - наконец признаётся Хи, - Хангён, Хангён и еще раз Хангён –разве не все проблемы в моей жизни из-за этого паршивца?! Крик превращается в кашель, страшный, болезненный, пробирающий до костей. - Ты же знаешь, мы поддерживаем некое подобие связи, - продолжает он тише, - точнее, ее поддерживаю я, а он… разрешает. Никому бы в жизни не позволил меня так унижать. Никому, - он сжимает простыню в кулак до побелевших костяшек. – Я пишу ему на этом кошмарном китайском – он смеется над моими ошибками и не всегда отвечает. Я звоню и рассказываю ему про книги – честное слово, мы раньше читали книги, иногда даже приличные! – он говорит что-то о работе. «Я записываю новую песню», «Я делаю ремонт в квартире», «У меня фан-встреча», «Не звони мне во время встречи с мэром Чунцина!». Он путает день моего рождения с днем рождения главного менеджера в его агентстве, в то время как я до сих пор помню о его аллергии на крабов, гемангиоме на левом локте и… Какого черта я помню о его болячках?! Что со мной сделал этот… этот… Хичоль хрипит, почти как астматик. Никотин серьезно повредил его легкие. Шивон невольно подмечает в его лице детали, которые тот скрывает каждый день: бледное лицо, синяки под глазами, необычно заостренный нос. Хичоль за три года фактически превратился в алкоголика. Только у него достаточно краски и актерского мастерства, чтобы казаться айдолом даже во время отбывания соц работ. Шивону больно видеть его таким. Особенно потому, что он видит в нем свое будущее. Разница лишь в том, что у Хичоля есть основания раз в месяц напиваться до бессознательности, а у него – Шивона – нет. У Шивона есть всё, кроме этого. И он молчит. Хичоль продолжает. - А теперь еще и появилась эта Цзиньхуа, Чуньхуа или как её там… Мелкая, волосы – паутина, и обожает разводить белых крыс. Как жаль, что я не могу разорвать её на части. - Ты не настолько плох, - замечает Шивон. - Да, пожалуй. - И слишком любишь людей. - А вот это вряд ли. Я всё еще могу натравить на нее Хибома. Хичоль подходит к балкону, проводит кончиками пальцев по стеклу. Стекло затертое и грязное. Он распахивает дверь настежь, наслаждаясь жалобным звоном, отдаваясь порыву ветра и позволяя солнцу целовать себя так, как люди целовать не умеют. И всё же есть что-то в Хичоле, что делает его красивым. Таким красивым, каким он сам себя считает. Шивон не знает, что сказать. Такого рода разговоры смущают его, хотя и вызывают бесполезное желание помочь. Жалеть ему хёна или восхищаться им? Всё-таки Хичоль точно знает, кто он такой, и ничто, даже самое сильное чувство, не заставит его потерять себя. Имеет ли Шивон право жалеть его, сам будучи куда более жалким? Он вспоминает наставления священника из детства. У дяди шершавые руки, белый «ошейник», а ниже простирается складками бурая льняная ткань. «Sola fide. Только верой, мой мальчик, только верой ты получишь прощение Господа». «Sola fide» – говорит он, а Шивонни семь лет, ему хочется только малины того же цвета, что одеяние дяди, и чтобы папа вернулся домой пораньше. - Почему ты не хочешь принять веру? – Шивон ломает тишину внезапным вопросом. – Вера… помогает держаться. К тому же, протестантизм куда лучше других течений христианства. Хичоль хмыкает. Его руки покрылись «гусиной кожей» от сквозняка. - У вас даже нет средневекового карнавала – вы скучные! Вообще-то я понял, что бога нет, когда тот решил оставить меня в живых после аварии. Серьезно, если бы он был милосерден, то избавил бы вас от такого козла! Идиотская шутка. Шивон чувствует, что к нему возвращается головная боль, пульсирующая в такт сердцу. Разговоры о религии с Хичолем никогда хорошо не заканчивались. - Хичоль-хён, ты мог бы рассказывать о всех своих переживаниях в моей церкви. Не исповедоваться – у нас этого нет – но просто… делиться. Так было бы проще. Окруженный ореолом солнечного света, Хичоль поворачивается. - А ты, оказывается, душевный гермофоб, - с обидой протягивает он. - Я тут себя почти выпотрошил, доверил тебе свою слабость, а ты боишься испачкаться и посылаешь меня. И куда! В церковь! Мне было бы не так обидно, если бы ты послал меня в задницу. Шивон подавляет в себе желание врезать этому грубияну, который, как всегда, всё неправильно понял. Но Чхве Шивон ведь не умеет злиться? Хичоль же продолжает тираду. - У всех ваших священников есть устав, шаблон. Пока ты сервируешь для них свое сердце, подаешь страхи, боль, отчаяние, и на десерт самые сладкие и сокровенные грехи, - он облизывается, - они думают о капустно-гороховом супе и расстройстве желудка. А в конце говорят: «Бог любит тебя таким, какой ты есть. Люби Бога, молись, постись, усердно работай и делай ежемесячные вложения в фонд нашей церкви». - Ты говоришь ужасные вещи. Моя церковь совсем другая! Ты обязательно должен сходить туда, Хичоль-хён, я дам адрес. Что бы тебя ни мучило, они помогут… Хичоль скупо улыбается. - Ты меня будто в психбольницу отправляешь. Но я, пожалуй, обойдусь. Бармен чудесно справляется с ролью исповедника. По крайней мере, он не притворяется, что ему на меня не плевать. Стыд прорастает в Шивоне алеющей миррой - ему стыдно за то, что Хичоль часто говорит то, что думает он сам. Ему кажется, что мирра пахнет землей и его детской глянцевой Библией и еще какими-то жжеными сандалиями… И тут он понимает. Это не его внутренняя мирра. Это вообще не мирра. Это Сонмин опять раскуривает свои благовония. Вопрос Хичоля подобен хищному зверю: - Ты знаешь, каково это, желать вонзить нож в того, кого любишь? Шивон смотрит в пустую чашку из-под кофе и думает. Он думает о том, любил ли когда-либо в своей жизни. Шивон несомненно любит родителей и друзей, но они сливаются в монолитную картину и слоями накладываются друг на друга. Шивон несомненно любит Бога, но смеет ли он даже думать о том, чтобы вонзить в него нож? Он содрогается от одной мысли. Шивон несомненно любит всех. А хищный зверь ждет обеда. - Думаю, это уже не любовь, а ненависть. - Ничего-то ты не понимаешь, - смеется Хичоль. Его смех похож на вязкий кленовый сироп. Странно, почему Ши раньше не замечал, насколько он приятен на слух. - Это всё еще любовь. Ты всё еще хочешь, чтобы он жил и был счастлив. И это противоречие разрывает изнутри, разгрызает клыками нутро. Когда-нибудь ты поймешь, - подмигивает и тут же кашляет. - Чертов Сонмин… Как такой мужлан может увлекаться благовониями? У меня от Хибома меньше несет. - По сравнению с твоим кокосовым шампунем меркнет даже благовонь Мина. - По сравнению с твоим перегаром меркнет даже мой шампунь. - А ты точно не попадешь в рай. - Ты тоже. Шивон душит в себе вопросы и возмущения. Ему просто хочется еще бренди. Хичоль судорожно хлопает себя по карманам махрового халата, очевидно, в поисках сигарет. - Эй, десять минут назад ты собрался завязать с курением. - Я соврал. Шивон замечает на руке хёна повязку и с ужасом вспоминает детали вчерашнего вечера. - Хичоль-хён, по поводу крови, вина и… в общем… - Можешь ничего не говорить. Я ничего плохого не подумал. Ты просто псих – я и так всегда это знал. Но если у тебя СПИД, признайся сразу, - на самом деле Хи просто сосредоточен на поиске своего любимого яда. Его попытки обречены на провал – какой глупец будет хранить сигареты в банном халате? Он направляется к выходу. Всё же его великодушие и разговорчивость зависят от количества в нем никотина. Последние слова он бросает невзначай, словно избавляясь от мусора в голове. - Чтобы принять чужую грязь, нужно сначала принять свою. У тебя с этим явные проблемы, Лошивонни. Проводив взглядом друга – друга? – Шивон со стоном откидывается назад, и расстояние до подушки кажется ему Ниагарским водопадом. Бог есть. Маленький мальчик стоит в солёной воде по колено. Он любит искать в пене русалок ино и морских лошадей. Он любит ходить по камням и пальцами ног поднимать их с морского дна. Всё-таки ему нравится жить в этом городе. Куда ни пойди, любые пути выведут к морю. На губах соль, штанины мокрые, а в ушах свистит ветер, и мальчику плохо слышно, что говорит высокий мужчина в двух метрах справа на берегу. Что там говорит его папа? - Тебе шестнадцать лет. В этом возрасте умирает мальчик и рождается мужчина. Мужчина, наверное, всё еще не родился, потому что то, чем ты хочешь заниматься, не совсем… подходит твоему статусу, - обычно теплый и уютный голос папы кажется ледяным. – Но я принимаю твой выбор. Заметь, не каждому так везет. Однако с этого дня я не буду платить за тебя. Ты сам вошел в это море – сам будешь учиться плавать. «Папочка, я давно умею плавать» - хочется сказать мальчику, но что папа вообще может об этом знать? Он же никогда не плавает. Он всегда на берегу. На берегу его устойчивые каменные дома, непоколебимая церковь и – самое крепкое – банковский счет. Папа уходит, и его след тут же глотает волна, а он, маленький мальчик уже шестнадцати лет отроду с просоленными штанинами и пустыми дырявыми карманами, остается в морской воде. Разодранная коленка саднит, но мальчик знает – море так лечит. И он идет вперед. Ёжится от холода, царапает ступни об остроугольные камни, но идёт – его зовут. Едва касаясь каменных глыб большими пальцами ног, он размышляет о том, сколько сможет продержаться без кислорода. И ныряет. Обещали шторм, но мальчик ведь умеет плавать? Шивон просыпается ночью от болезненного чувства, будто кто-то крепко сжимает в холодных руках его легкие. Он подносит руку к груди – сердце по ней беспощадно стреляет. Балкон распахнут настежь, поэтому в комнате холодно, но Шивон не может выбраться из-под одеяла, чтобы закрыть. Он поджимает под себя ноги и сворачивается в клубочек, как в детстве. - Извини, отец, - его собственный шепот кажется ему оглушающим. - Мужчина родился. Мальчик не умер. Нас до сих пор двое. Бог есть. Он только что повредил левую руку и теперь убегает в гримерную. По ребрам стекают капли пота, но он всё еще готов двигаться, готов улыбаться, смеяться, бегать по сцене и танцевать. Ему это нравится, нравится больше, чем что-либо. Пожалуй, он в это влюблен, если хотя бы смутно представляет себе, что такое влюбленность. Только иногда эту странную влюбленность приходится симулировать. И стимулировать. В гримерке всё те же запахи пота, духов и прочих ароматических средств. В общем и целом, попахивает надушенным стадом мустангов. Ядерная смесь. Не хватает только благовоний Сонмина. А еще тут пахнет Хичолем, сидящим на кожаном диване – слишком холодный запах. Хичоль пользуется зимним парфюмом, несмотря на июль. - Привет-привет, красавчик. Распишешься на груди? – он хитро улыбается. - Не строй из себя фанатку. Что ты тут делаешь, ленивый соцработник? Твой прокуренный «Roadster» слышно за километр. - Я польщен твоими познаниями в моей парфюмерии. Шивон вдруг чувствует прилив усталости и очередной приступ ортостатического коллапса. Он хватается руками за воздух и оседает на пол, закрывая лицо руками. Кажется, Хичоль забирает у него энергию. - Впрочем, - он задумчиво добавляет, - геи всегда отлично разбираются и в одежде, и в парфюмерии. Ну, кроме тех, что похожи на медведей и ненавидят себя. А я-то уже почти повесил на тебя этот ярлык. Страх обнимает его за плечи, когда Шивон сквозь пальцы смотрит на Хичоля снизу вверх. - Что за пургу ты несешь? Вообще, почему ты всё время говоришь какую-то хрень? - Ты гей, Шивон. Гей-гей-гей, - Хичоль широко улыбается, но не как Чеширский кот, а скорее как один из клоунов, которых боятся дети. - Парням фансервис уже поперек горла стоит, но ты, ты наслаждаешься им. Ценишь каждую секунду, полностью забываешься, растворяешься. И что ты вообще забыл в мире айдолов? Признайся, ты почти не умеешь петь, посредственно танцуешь и зарабатываешь на жизнь лицом. Ну, или прессом. Я, впрочем, такой же, но ведь без общественного внимания я зачахну! А что насчет тебя? У тебя была возможность пойти по стопам отца и стать счастливым миллионером с красавицей-женой, тремя детьми и блестящей репутацией. Глаза Шивона наливаются кровью, а руки инстинктивно сжимаются в кулаки. Сердце стучит как бешеное, безостановочно палит из пушек, и все снаряды направлены на человека, перед которым он сейчас стоит на коленях. - Знаешь, что я думаю, Шивон? Я думаю, что ты знал, сколько фансервиса предполагает работа айдола. Ты знал, что тебя будут окружать парни, которых можно лапать без зазрения совести. И ведь никто и не подозревает, что ты гей. Ты же Шивон. Сама мужественность. Покоритель женских сердец. Христианин до мозга костей. Я, конечно, не сомневаюсь в твоей любви к Иисусу, но признай, она знатно помогает тебе скрывать себя от других, а главное - от себя самого. Все-таки Чхве Шивон умеет злиться. Со сцены до него доносятся приглушенные звуки песни - она почти закончилась. Но он, пожалуй, успеет. Он резко подрывается и бьет Хичоля по лицу. В этот удар он вкладывает все – горечь, обиду, усталость, уязвленную гордость и непреодолимое желание потратить энергию и кому-нибудь врезать. Через секунду боль обжигает его верхнюю губу. Это Хичоль так защищается. Когтями размахивает. Шивон тут же отходит, нащупывая рассеченную губу и растирая между пальцами собственную кровь. В зале и на сцене сейчас умирают последние аккорды. Super Junior с каждой песней отдают последние силы, дробя их для десятков тысяч душ, выдыхаясь и на последних секундах испытывая весь спектр эмоций. Шивон украшает синяками Хичоля, которому и так хватает их под глазами. Хичоль дерется как кот, которого собираются кастрировать. И Шивон начинает смеяться. Идиотически, истерично и немного болезненно. - Ты генератор хрени, Ким Хичоль. Ответный кошачий оскал. - А ты медведь и ненавидишь себя. Медведь бежит от Хичоля, как от человеческого ружья, и лапами опирается на стену коридора. Ещё немного – и он точно зарёвет. Как медведь. Шивон медведь и ненавидит себя. И ненавидит то, что Хичоль видит его насквозь, словами пришпиливает, как бабочку булавкой. И ненавидит то, что почти влюблен в этого курягу. Да, он точно себя ненавидит. Бог есть. Сегодня ему приснился Хичоль. В последний раз что-то подобное снилось Шивону в возрасте пятнадцати лет. Тогда он сбежал с друзьями ночью в Итхэвон. Ни в какой клуб их, естественно, не пустили – они лишь слонялись по улицам, любуясь ночной жизнью, но не имея права принять в ней участия. Тогда он увидел её, свою первую влюбленность, похожую на вьетнамскую проститутку. Она стояла в отдаленном и относительно безлюдном месте. Не курила. Не пила. Просто призывно улыбалась и – что его напугало – отдаленно напоминала его маму. На ней были короткая юбка и кожаная куртка. А что на ногах, он так и не запомнил. Слишком красивыми были её смуглые ноги. Она была крашеной блондинкой. И трансвеститом. По крайней мере, в его сне. В его сне он, тощий пятнадцатилетний подросток, неумело целовал её и занимался с ней любовью. Именно любовью, а не сексом, потому что ему тогда вдруг показалось, что с этой вдвое старше его женщиной, похожей на проститутку, абсолютно ему не знакомой, он мог бы прожить всю жизнь. И да, примерно то же самое он делал в сегодняшнем сне с Хичолем. Уже более умело. Блеск. Шесть утра, Шивон почти у своей родной церкви. Он в очередной раз поминает недобрым словом тех, кто назвал Корею "страной утренней свежести". Последние годы его утро было наполнено лишь сухостью: она оставила на нем след, как его оставляет на шее удушье. У ворот, как всегда, сидят просящие милостыню. Они сгорбились, искривились, иссушились и сморщились, как старые финики. Все, кроме одной пожилой дамы. Дамы – потому что назвать её иначе невозможно. У нее морщинистая шея, чуть опущенные уголки рта и тончайшие брови. Шивону едва ли не чудится в ней его постаревшая проститутка. У пожилой дамы не выдающий возраста низкий голос, большие потрескавшиеся, будто хлеб, ступни и потемневшая от старости рука. Рука - потому что она у нее одна. Зато какая рука! Она молниеносно выписывает чужие лица на бумаге, не углубляясь в детали, но передавая всю суть. Пожилая женщина рисует карикатуры наоборот. В ее карикатурах люди становятся красивыми. Шивон останавливается и отдает ей дань в виде двух тысяч вон и тут же двигается вперед, не замечая на себе укоризненного взгляда. Бог есть. Он не знает, чем занять подрагивающие руки и куда спрятать взгляд. Напротив него сидит церковный служитель в белом одеянии. Шивону даже жаль, что не в малиновом. Шивон рассказывает ему о себе. О доселе неосознанном влечении к мужчинам, о похотливых мыслях и снах, о пьянице Хичоле - о Боже - Хичоле, о котором он мечтает. И не уверен, мечтает ли он его ударить или отыметь. Или излечить от всех зависимостей и прожить с ним до конца. Церковный служитель понимающе кивает. Церковному служителю явно надо пойти отлить. Кажется, его душа осталась далеко за пределами сияющих анфилад. А быть может, ему неприятно - кому приятно слушать нытье гея? - Шивон, - голос скрипит, как несмазанная телега, - Бог любит тебя таким, какой ты есть. Он не дарует прощения за твои деяния во имя искупления, а за веру лишь, ибо с верой ты войдешь в Его Царство. Воздавай Ему молитвы, ибо это единый твой способ говорить с Ним. Учись и честным трудом зарабатывай себе на жизнь, ибо Бог более всего любит труд и честно нажитое богатство. Будь милосердным и даруй милостыню страждущим, а особливо церкви своей на возведение новых храмов души. Господь с тобой. Всё это примерный верующий Шивон знает, но камень с его души не спадает. Впрочем, на что он надеялся? Такому, как он, может помочь разве что психиатр. - Спасибо Вам за то, что выслушали. - О, не стоит благодарностей. Это моя работа. "Это моя работа". "Это моя работа" читается в каждом движении, взгляде и слове. "Это моя работа" отдается эхом в каждом шаге и шорохе льняной ткани. Шивон вдыхает здешний воздух и невольно морщится. Слишком насыщенный запах сандалового дерева въедается внутрь, разъедает органы и пропитывает кости. Покидая церковь, Шивон уносит этот запах с собой. Он вбирает его в себя всегда, когда ее посещает. Иногда это все, что он оттуда уносит. Бог есть. Он судорожно глотает уличный воздух и мечтает выпотрошить себя, чтобы проветрить и просушить внутренности, а заодно избавиться от той штуки, которая делает его другим, которая усложняет ему и без того нелегкую жизнь. Которой он любит Хичоля. Он, Господи прости, любит его, и уже давно! - Кого ты любишь? – звонко спрашивает молодая девушка, но, повернувшись, Шивон обнаруживает всё ту же пожилую даму. Кажется, последнюю мысль он озвучил. Молодец, Шивон. - Одного очень плохого человека, аджумони. Он зависим буквально от всего, но при этом он самый независимый из всех нас. И в нем нет ни капельки веры, - он смотрит на темнеющие черты чужого лица на мольбертной бумаге. - Вы очень красиво рисуете. - Он? Ты любишь мужчину? Шивон молчит. Ему хочется отрезать язык и выбросить собакам на распутье. Сейчас он расскажет всю подноготную милой старушке, а завтра его радужная физиономия появится на первой полосе. - Спасибо за доброе слово, дорогой. Забери свои деньги, - она протягивает руку. На широкой ладони лежат ровные купюры небесного цвета – ровно столько, сколько он ей прежде дал. С тысячной купюры на него равнодушно смотрит философ Ли Хван. - Почему? - Я не собираю милостыню. Я здесь работаю, - она кивает головой на мольберт. – Только за это я беру деньги, дорогой. Я не собираюсь зарабатывать своей травмой и служить для вас способом завоевания Божьей любви. - Зачем тогда Вы сидите у церкви? - Я люблю выделяться, - пожимает она плечами, - к тому же, здесь всегда много народу с уймой свободного времени. И ребятки в хоре так хорошо поют. Хочешь портрет? Удивительная женщина. Слабое новорожденное солнце только сейчас озаряет её изможденное лицо и седые волосы цвета пороха. Обычно седину называют пеплом, но у таких людей это только порох. Шивон молча качает головой. - Эй, Чхве Шивон, если ты боишься, что Господь не примет тебя таким, какой ты есть, тогда какой же ты верующий? Если он создал тебя таким, если ему было угодно свести тебя с тем парнем, то почему же Бог должен от тебя отказываться? Люди часто заблуждаются в том, что грешно, а что нет. Шивон уже не удивляется ни тому, что говорит эта женщина, ни тому, что она знает его имя. - Мы всё равно никогда не сможем быть вместе. Я не думаю, что он вообще способен с кем-то уживаться долгое время. Кроме одного человека, – он вспоминает своего лучшего друга. В прошлом лучшего друга. - К тому же, мой отец никогда этого не примет. Никогда. Ему тут же представляется осунувшееся лицо, искаженное одновременно болью и разочарованием. «Мужчина в тебе так и не родился. Ты не оправдал моих надежд». Никогда. - А как насчет того, чтобы побыть настоящим мужчиной, - Шивона передергивает, - и попытаться? Душа у тебя такая же сильная, как и твое тело? Вера – это прекрасно, но слишком мало для того, чтобы заполнить пустоту целого тебя. Отец – важнейший человек в жизни каждого, но наступит день, когда он уйдет, а ты останешься один. Иногда я думаю, что было бы, если бы я в свое время прислушалась к отцу и не вышла замуж за мужчину, который за мной ухаживал. Он до сих пор ухаживает, - она кивает на плечо, где должна бы быть её рука, - и больше у меня никого нет. Точно не хочешь портрет, дорогой? Погруженного в вязкий омут размышлений Шивона последний вопрос застигает врасплох. - Нет, аджумони, спасибо. Возможно, я приду к Вам потом. Вы же никуда не уйдете? - А куда мне уходить, дорогой? Я всегда здесь. Ему кажется, что она из тех мудрых старушек, что по ночам превращаются в красных птиц юга Чуджак и облетают если не весь мир, то всю Корею уж точно. Но почему-то эгоистично хочется, чтобы она всегда была здесь. Чтобы он всегда мог её найти. Она-то точно все знает. Он встает с холодного камня и разминает затекшие ноги, затем крепко сжимает ее морщинистую руку двумя гладкими и не знающими великого труда. Благодарит столько раз, сколько хватает воздуха в легких и обещает однажды вернуться. - Последнее, аджумони. Как Вы узнали моё имя? Она смеется, как ребенок, по ошибке заключенный в тело старухи, и её глаза превращаются в щелки. - Ты забыл, кто ты? Да кто не знает вашу группу полуголых пляшущих идиотов? Вот Кюхён – милый мальчик, и кушает хорошо. Бог есть. Он лежит на деревянном полу и смотрит в потолок. Он улыбается. В потолке лазурное небо и черные птицы живыми кляксами на белых облаках. Он бесконечно улыбается. Не как Чхве Шивон, известный айдол, сильный мужчина, наследник дела отца, а как Шивонни, который любит малину, сахарную вату и купаться в море. Внутри него будто прорастают библейские нард и шафран, аир и корица. Еще немного – и у него будет свой райский сад. Старушка, которая оказалась совершенно обыкновенной старушкой, подарила Шивону надежду. В конце концов, он мог бы помочь Хичолю бросить пить. И помочь самому себе. В конце концов, он мог бы помочь ему бросить курить. Если легкие одна из тех вещей, что поддерживает в нем жизнь, то Шивон хочет охранять их как можно дольше. В конце концов, он мог бы помочь Хичолю бросить Хангёна. Хангён не вернется никогда. Он хороший человек и замечательный друг, но он никогда не вернется. Что сгорело однажды, гореть уже не будет. Ему просто хочется помочь. Ему хочется терпеть его издевки. Ему хочется быть и другом, и любовником, и чем-то большим, чему в Библии определения нет. - Лошивонни, что бы у тебя ни было, я уверен, это лечится. Не лечится. - Серьезно, какого черта ты лежишь на полу и улыбаешься мухам на потолке? Хичоль хватает Шивона за плечи и удерживает в положении сидя, опускаясь рядом. - Чхве Шивон, ты пьян? Ты сбрендил? - В твоей речи всегда слишком много бренди, Хичоль-хён, - остекленевшие глаза Шивона оживают. - Поразительное остроумие, - Хичоль вздыхает с облегчением. Он кажется только проснувшимся. – Шивон-а… - он мягко кладет свою руку на бедро одногруппника, вызывая у того шквал мурашек - можно мне одолжить немножечко денег, а? Мурашки недовольны. - Ты что, всё пропил? Хичоль щурится от внезапно заглядывающего в окно солнца и поворачивается боком. - Вообще-то, я вчера родителям послал. Сложно. Им, – а Хичолю сложно об этом говорить, и он выдавливает из себя слова, как остатки зубной пасты из тюбика. – А я в Голландию хочу. Солнце греет спину Шивона. Он фыркает. - Чтобы быть свободным геем и плясать на парадах? - Сам ты гей, - ворчит хён, - где еще я смогу насладиться работами Ван Гога? А эти десятки сортов тюльпанов? Залитые солнцем улочки древних городов? Неприкрытый скепсис Шивон выражает, как всегда, с помощью бровей. - Ладно, ладно, - примирительно поднимает вверх руки Хичоль. - Травка, всё ради травки. И я всегда мечтал попробовать можжевеловую водку. Но я могу взять тебя с собой, собственно, я у тебя деньги и одалживаю… Только, пожалуйста, без вечерних молитв! - Ты прав, - тихий голос. - Что? - Я гей. Два слова с грохотом падают наземь, и Шивону кажется, что он сбросил со спины огромный валун, который тащил на себе все это время. Его ноги в пыли от расколовшегося камня, но дышать намного легче. Хичоль задумчиво смотрит в пол, будто сам рассматривает остатки. - Что ж, у тебя официально можно забрать звание «медведь и ненавидит себя». Впрочем, нет, медведя оставь. И поменьше телодвижений в сторону Кюхёна, иначе получишь пинок от одного мелкого гаденыша. - Кюхён мне не нужен, Хичоль. Хи в непонимании поворачивает голову и не успевает посмотреть в глаза Шивону. Чужая рука обнимает его за талию, чужие пальцы мягко, но уверенно придерживают его за шею, чужой запах окружает его и почти душит. Горячий, почти раскаленный рот накрывает его губы. Хичоль не отвечает. Он давно разучился отвечать на поцелуи. Шивон это чувствует и с огромным трудом отстраняется. То, что он видит в глазах Хичоля дает ему понять: у него нет шанса на взаимность. Он видит испуг. Только испуг загнанной хищной лисицы. Что-то внутри обрывается и падает в грязь. - Шивон, я знаю, что ты гей, - Хичоль хрипит, касаясь пальцами опухших губ. - Но я не гей. Физически меня привлекают девушки. Я периодически с ними сплю. А Хангён, он… Он как моя религия. Те СМС, на которые он уже не отвечает - мои молитвы. Те песни, которые я пою своим хиленьким голоском – я пою их для него, как госпел. Я не смогу так полюбить кого-то другого. Я уже не смогу. - Хангён никогда не вернется. Ты можешь никогда его не увидеть, не встретить, не обнять, не почувствовать близость. – Шивон срывается, как оголодавший ротвейлер с цепи. – Какой вообще смысл в твоих чувствах? - Смысла нет, - он устало закрывает глаза, - смысла нет. Это неизлечимый вирус. Это ребенок на слишком позднем сроке для аборта. Это циркулирует в моей крови. Шивон не знает, что делать, что думать, что говорить. Он не знает. Ничего. И он молчит. Хичоль продолжает. - Если этот рай где-то и есть, Ши, то я в него точно не попаду. Но я хочу, чтобы там был ты, - его голос дребезжит и готов разбиться. – Тебе нужна устойчивость, гарантия. Даже если ты и гей, я… я думаю, тебе нужна девушка. По вечерам она будет готовить тебе кимчи именно так, как ты любишь. Вы вместе будете ходить на воскресную мессу. Ты будешь точно так же наклоняться к ней и целовать её, и она впустит тебя к себе. Тебе нужны дети: ты любишь детей, а они любят тебя, и может - он лихорадочно хватается за виски, - и может, тогда ты будешь счастлив и попадешь в рай. Хичоль протягивает руку, но тут же отдергивает, будто боится огня. А Шивон падает на колени. Ноги сильного и выносливого парня подкашиваются – их кто-то ломает. Он падает некрасиво, не так, как это описывают в книгах и показывают в фильмах. Так падает самоубийца с девятого этажа, с тем же отчаянием и только что осознанным бесконечным чувством любви к тому, что теряет. Его сердце бьется гулким эхом удаляющихся шагов. Бог есть. У него снова болит рассеченная губа, и он думает о том, куда приходился первый удар, нанесенный Иисусу. Ему бы стоило поститься, молиться, забыть обо всём, – так он обычно убегает от реальности, - но эта мысль никак не приходит в его пьяную голову. Боль где-то внутри уже смешалась с алкоголем и оставила лишь сухое море опустошения. Шивон представляет себе это безводное море, его песчаное дно, его морских чудищ, обнажённых и корчащихся на свету, некогда затонувшие корабли-иллюзии, их сломанные мачты. Поразительно, как море, казавшееся бескрайним, может стать пустыней. Наверное, завтра он возьмет себя в руки и будет заново собирать своё море. Наверное, завтра. Но пока он сидит у распахнутого окна на полу в одной из гостевых, куда с ветром залетают слепые дождевые капли, и ему совершенно наплевать на всё, что его окружает. В комнате повышенная влажность – ему кажется, что его тело скоро начнет гнить, и тошнотворный запах разнесет по всей округе. Чхве Шивон станет первым в мире человеком, сгнившим заживо. Со всеми своими райскими растениями. Шагая знакомой легкой поступью, Ким Хичоль входит в комнату, отбирает у друга – друга? – почти пустую бутылку и залпом допивает остатки. Некто когда-то придумал, что от алкоголя становится легче. Но Шивону легче уже не становится. Шивону теперь интересно, как глубоко может вонзиться в Хичоля лежащий на столе нож. - Я всё равно люблю тебя, придурок. И буду любить. Мне от тебя ничего не надо, но и другой мне никто не нужен. Я уже не смогу. А тот улыбается. То ли с сочувствием, то ли с насмешкой. За окном гул самолетного мотора и белая полоса, будто из сахарной ваты, в синем море. - Я знаю. Папочка, а если во мне и мужчина, и мальчик, можно у каждого будет свой Бог?