Crack

      Поток объяснений кажется практически непрерывным.       О-о, если Конни касается темы непонимания, его невозможно заткнуть. Все эти пустые коробки жилищ и люди как-то плохо влияют на него. Он не может точно сказать, в чём причина, но явственно ощущает на себе её воздействие, и это с каждым днём беспокоит всё сильнее.       Он из раза в раз возвращается в свою столичную квартиру, обещая, что уж вот сейчас-то точно всё получится. Но всё, на что его хватает, — это один вечер многозначительно постоять у окна, мрачно взирая на открывающиеся виды города. Только сжатые до ноющих мышц зубы, звучный выдох через нос и кружевные занавески на лиловом полотне сумеречного часа, как дополнение к общему хаосу, скрытому в деталях. Он так и не поменял их. Честно говоря, он не менял тут вообще ничего ровным счётом, — настолько ему все равно.       Жить он здесь не может — дольше одной ночи без бутылки не получается. Аскетичную обстановку уютного дома сразу же резво разбавляет бесконечная тревога, исходящая от каждого предмета. Она накатывает волнами, перехватывает горло. Он не чувствует себя дома. И дело не быстротечности времени, а в смешении ингредиентов, один из которых примерно смертельно опасен. Конни ещё нет тридцати, он отлично сложен и тот ещё шутник, если подумать. И шутник этот бездумно пялится в изъяны на косяках и оконных рамах, слушая тиканье часов в абсолютной тишине. Чувствует себя истощенным, сухим, как пески, облизывающие стены Парадайса. Думает о том, как его прошлое Фата Морганой* проявляется на кальке текущей действительности. Уродливое, гротескное, почти зеркально отражающее реальность чудовище, приумножая ее, чтобы заставить тебя сраться.       Оно, конечно, исчезнет, но осадочек останется. — Мы будто на разных языках общаемся, — твердит он, здоровым глазом грустно поглядывая в стакан, — вот я говорю ему, собеседнику, не важно, будь он кем угодно, стараюсь донести суть, и вижу заднюю стенку его черепа, вместо хоть капли осознанности. Будто не с ним разговаривал все это время, а с его фанерной копией. Ну ты можешь представить?       И реакция Микасы ему не нравится. Нет, она то как раз фанерности не проявляет. Взгляд ее в такие моменты становится напряжённый и задумчивый, и кажется, что она вот вот пошевелит губами и скажет: «Конни, иди проспись».       Но конечно она так не делает, и Конни пытается понять, что в нем выработало эту привычку — всю жизнь ждать того, чего произойти не должно: разведка, или то, что ждало его после. Хотя, в обществе Микасы он всегда испытывал какой-то странный мандраж, не поддающийся объяснению. Но и бежать не спешил.       Он смотрит на нее осторожно, изучающе, потому что взрослая Аккерман видится совсем чужой, инородной. Она над чем-то там размышляет, держа костяшки пальцев у губ, а затем задумчиво отводит глаза. И то, о чем он говорит ей тоже до боли знакомо, но она не стремится корпеть над вопросами вечности, пытаться понять кто там искренен в своем непонимании, а кто нет. Ее от этих вопросов уже тошнит, возможно. У нее там по роду деятельности бесконечный конвейер из таких философов, как он. Рука и нутро давно натерлись, огрубели, и от цветных истин повседневной жизни остались только мигрени и первые морщины. — Когда люди умирают, у них глаза…       Она делает неопределенный жест рукой, вроде как машет: не спьяну, а от усталости. Причем моральной, когда уже не можешь выражать свои мысли по-человечески, и переключаешься на банальный поток сознания. -… стеклянные. Замечал? Это не меняется даже тогда, когда они перестают дышать, если тебя это успокоит.       И кто бы мог подумать — не успокаивает. Все что говорит и делает Аккерман не успокаивает. И то, что она отказывается ворошить прошлое, и то, что она пол ночи проводит сидя за работой в гостиной, чтобы встать ни свет ни заря. Бесконечные незнакомцы в ее квартире (хотя ему ли судить), сливающиеся в единую безликую массу. Причин для беспокойства в избытке, не считая той, что ему самому до этого по какой-то причине есть дело.       Широко раскрытые глаза изучают темную жилу трещины на потолке. Кожа покрывается испариной, и каждое движение грудной клетки ощущается не на одном лишь физическом уровне, а на любом другом. Жара стоит неимоверная — ни ветерка из раскрытого окна, только редкие звуки какой-то там жизни снаружи, которая всегда прекрасно справляется сама.       Конни расстёгивает рубашку на ощупь, и распахивает полы. Пальцы слушаются плохо, руки будто из сырой ваты — тяжёлые… Но это пройдет.       А вот потолок… Да-а. Когда-то он и сам так же треснул. Нежданно, негаданно, и в один момент. Да так, что все кто увидел — непременно обосрались, и молча покинули эпицентр бедствия. Аллегории — пиздец, но с другой стороны в понимании того, что это глубоко не твое — жить комфортно.       Чтобы хоть в каком-то месте оно было комфортно.       Конни переворачивается на бок, свешивает руку с дивана, и упирается кулаком в пол, чтобы избавиться от хмельного головокружения.**       Ему каждый раз, каждую возможную встречу в голову приходит мысль, что если поцеловать Аккерман, то на языке появится тошнотворный металлический вкус крови. От этой ассоциации сейчас становится особенно дурно, поэтому он шумно сглатывает комок, подкативший к горлу, и шмыгает носом, жмурясь крепче.       И ухмыляется. Почему-то ухмыляется.       Иногда хочется понять в какой именно момент эта мысль возникла. А следом и то, в какой момент она стала навязчивой. Он ведь так упорно пялится в паутину старой штукатурки, что давно должен был если не допетрить, то хотя бы выяснить что-то об устройстве этой своенравной вселенной. Покопаться в своей отбитой башке, в которой щелей вообще не сосчитать, сделать выводы на худой конец… Но истина все не шла, а интерес к дурацкой идее рос. Он рос пропорционально выжившему по какой-то причине воображению, и заканчивался либо пузырем, либо уже мягким хером в руке наутро. Иногда и тем и другим, но всегда без особого успеха.       Со временем (сколько это длится?) он выработал в себе привычку не заниматься самобичеванием на этот счет, поэтому стал стирать такие моменты из памяти, переливая в нечто вроде обыденности. Как и старался откреститься от идиотских мечтаний, разбивающих тепло под ребрами, пытаясь принять из-за попытки переложить свои нереализованные желания на самый доступный образ. Одно только не давало покоя: Микаса всегда маячила где-то поблизости, и от этого становилось невыносимо тошно. Кто бы ТОГДА мог подумать, что сестричка Йегера способна волновать такие глубины? Тогда, когда они едва перекидывались парой слов за общим столом. И стоит ли говорить, что на самом деле обитало там что-то хтонически дикое, с чем не хотелось оставаться один на один? Не стоит.       А она только улыбалась глазами как-то очень тускло, и хлопала по плечу. Ничего, брат — пройдет. У меня же прошло…       Это ж откуда тебе такое знать?       Он медленно поднимается с дивана, придерживаясь за спинку. Поправляет на плече сползшую рубашку и проводит грубой ладонью по лицу, будто это одномоментно избавит его от доброй части опьянения.       Она опять ноет. Надо разбудить ее, пока она не проснулась сама. То, что спать она сегодня спокойно не будет понятно было с самого начала — в такие дни Микаса выглядела очень измотанной и напряжённой. Она могла сколь угодно глубоко запихать свои переживания так, как ни один незнакомец в нее ещё не залез, но оно там явно эволюционировало терзало ее особенно неистово. И это никогда не заканчивалось хорошо.       Случалось это буквально каждый раз, когда Конни оставался у нее на ночь на маленьком диване в гостиной. Хотя если быть предельно честным, то он думал, что это происходит каждую ночь без исключения.       Впервые услышав странные звуки и невнятную возню он среагировал быстрее, чем подумал. Мужчина тогда настолько испугался, что мало размышлял над ее состоянием и тем, что его вызвало. В следующий раз у него затряслись руки. Впервые за долгое время — не от выпивки, ведь она, как ни странно, сыграла совсем другую роль. От понимания того, что ему банально страшно столкнуться с этим ещё раз. С тем, что от него не зависит, но с тем, к чему он теперь имеет отношение.       У него было полное право уйти и больше никогда не возвращаться. И он им не воспользовался.       Женщины больше склонны к тому, чтобы забывать свои страхи. Боль умело стирается из памяти природой, иначе, как образом они добровольно идут на то, чтобы вытолкнуть из себя сквозь мучения и переживания подобное себе существо снова и снова? Со временем они начинают называть это время самым прекрасным в своей жизни.       Но если проводить параллели, где же тогда осталось ее самое прекрасное в жизни время? И было ли оно вообще.       А в его?       Босые ступни тихо шлепают по паркету. Пот льется градом, бормотание Аккерман раздражает до зуда под волосами. Пол здесь скрипит так, что можно разбудить ещё несколько семей, но она не реагирует на звук.       Конни хотелось бы говорить. Выплеснуть наружу бурлящее не отравлением или дрочкой, а планомерно вспоминать как шевелится язык. Или же учиться этому заново. Он точно знает, что Микаса легко бы могла провести с ним ночь — стоит только попросить, однако просто выебать Аккерман никогда не было достаточно.       Какая ирония. А, может, ему просто не хватает смелости спросить напрямую. Или ещё чего, например услышать утвердительный ответ. Потому что это было бы неправильно. Хотя он состоит из недостатков.       Мужчина не глядя толкает дверь в ее комнату и проходит внутрь, игнорируя тоненький голосок совести. Живучая сволочь из последних сил пытается напомнить ему о чужой территории и рамках дозволенного. Но Конни, оглядывая скудное убранство, почему-то, цепляется именно за мысль о том, что они друзья.       О боже, они друзья! Нет, ну подумать только.       Руки все ещё трясутся, конечно. И он все ещё замирает в нерешительности, уставившись на ее кровать, как баран. Только теперь добровольная попытка наступить себе на горло занимает куда меньше времени и стала более чем осознанной.       Аккерман мечется. Потная, полуголая, бормочет какую-то хрень про Эрена, про человека в маске. Ее бред обычно цикличен, в нем нет новых историй. Выражение ее лица колеблется от напряжения до ужаса, виски то и дело расчерчивают новые дорожки слез, и она начинает бормотать быстрее. Срывается на всхлип, который потом переходит на октаву выше.       От этой комнаты его тошнит сильнее, чем от собственной квартиры. Приглушённый жёлтый свет режет глаза, белье белой мятой кляксой сползает на пол, оголяя бледные бедра в коротких алых пижамных шортах.       У него здесь нет никаких прав. У него нигде их нет.       Конни сгоняет оцепенение, снова проведя ладонью по лицу, и зажмуривается на мгновение. От внутреннего напряжения начинает тошнить ещё сильнее. Под веками отпечатывается алое пятно ее белья и он бормочет проклятия сквозь зубы.       Микаса издает тягостный стон в унисон которому Конни делает самый глубокий вздох из возможных. Прямо как перед прыжком в воду. Он механически делает шаги к влажной кровати, опирается коленом меж ее голых раскинутых ног, грубо дёргает женщину за плечи на себя, и сквозь секундное замешательство ощутимо встряхивает. Результата он увидеть не успевает, потому что тут же наваливается сверху: не удержался, потерял точку опоры. Теперь он дышит в шею тяжело и рвано, голова все еще кружится от выпитого и запаха ее пота. Духоты как и усталости так много, что хочется расплакаться, как ребенку. Нижняя майка противно облепляет торс, виски чешутся от градом стекающих капель… — Как же хреново, твою мать… — Хрипит он.       И если часом ранее он чувствовал Микасу чужой, то сейчас считает, что неуместнее себя в ее постели он вряд ли что-то до этого представлял. Разве что ее саму, раскрасневшуюся, открытую, с искренним восторгом и желанием принимающую его в себя.       Он чувствует себя конченым, и непременно расскажет ей об этом. Потом, когда нибудь. Когда руки и ноги смогут его держать и он наконец поднимется.       Стойкий шлейф перегара и тяжесть чужого тела постепенно приводит женщину в чувства. В этот раз очень быстро.       Всхлипы утихают. Спрингер находит в себе силы приподняться на руках, не отводит взгляд от горящих мутным безумием глаз. Она ещё не осознала, что проснулась. Он тоже, потому что не может разжать пальцы и, наконец, отцепиться от нее. Краем глаза, не подернутого белесой пеленой, он замечает только сползающую лямку ночной майки и пялится на нее как на последнюю возможность спасти свою никчемную жизнь. — Конни… — хрипит она будто в оправдание, а он лишь еще немного наклоняется, переведя невидящий взгляд на сухие губы. Это уже сотый раз когда она мечется в бреду, пора бы привыкнуть. Выработать какую-то стратегию, на худой конец, раз уж так рвешься помочь.       Но нет.       Теперь он настолько близко, что ощущает ее разогретое сном дыхание и собственный нарастающий гнев от того, как вдруг стало тесно в брюках. От того что ее тело дышит, от блестящих дорожек слез у переносицы. Буквально все в ней — причина для беспокойства. Сколько это уже продолжается год? Два?       И как у нее это получается? Отдавать себя на милость ужаса столько лет и до сих пор не рехнуться. Не замечать ничего и никого вокруг, а потом участливо смотреть в глаза, изображать поддержку. Разговаривать, делать дела, возвращаться домой? Как будто ничего не произошло.       Кто кого в итоге наебал? — Я тебя разбудила? — менее уверенно говорит она, явственно ощущая дискомфорт от чужих рук. Конни сжимает крепко, он на нее опирается. Глаза у нее бездонные, почти черные, отражают тусклые блики. Она кажется живой сейчас. И Спрингер понимает, что это было бы чем-то важным, если бы он не был так раздавлен.       Все его желание выговориться куда-то исчезает, проваливается сквозь землю. Воздух внезапно застревает в лёгких, и будто становится инородным.       Каждый раз одно и то же.       И он отводит взгляд. Медленно расцепляет руки, неуверенно сползает на край кровати. Локти упираются в колени, а пальцы произвольно зарываются в короткие густые волосы.       На сколько его ещё хватит? На сколько, блять? — Как же ты заебала, Аккерман… — после долгой паузы наконец едва слышно шепчет он. И внутри расходится новая, сочащаяся ядом трещина. Расходится так больно, что хочется завыть, но вместо этого только пару соленых капель срываются с подбородка.       Несколько мгновений тянутся невыносимо долго. Он дёргается от неожиданности, когда горячие руки неуверенно сцепляются на его торсе и утягивают на кровать. Он этому не сопротивляется. У него изначально не было такой цели. Колючие щеки абсолютно, позорно мокрые, но Микаса этого не видит. Она укладывает его рядом с собой на влажную подушку, гасит свет, и прижимается со спины. — Я люблю тебя, наверное — надтреснутым голосом бормочет он, и шмыгает носом. Здесь тишина абсолютная, и часы не ходят так, что хочется выстрелить себе в голову. — Спи.