Ревность

      Маммон в «Битве представителей» воодушевлял. Худой, низкий и неожиданно агрессивный, самоуверенный, в плаще и с гневным оскалом, с поставленным голосом и несдержанностью. Столь же комично, сколь и захватывающе.       Но за всё время их знакомства он никогда не кричал; он злился иначе, он закатывал глаза на всех ра́вно, поджимал губы, игнорировал и нарочито громко цокал. Не было в нём того истинного раздражения, той истерии, которые Бельфегор не ожидал, но желал увидеть. Зрелище было прекрасно, но удручающе.       Реальность неисправима: он знал его дольше, этот чёртов Ураган, спокойный и невозмутимый — вовсе не безбашенный. Взрослый, более подходящий. Ураган сильнейший; сильный настолько, что проклят на пару с жабой. Ураган, лишённый слабостей и великодушный настолько, что спас жабу от собственных иллюзий.       Маммон в собственном, взрослом теле, по которому непомерно скучал, о котором грезил каждую ночь, — в нём он был живым. Он чувствовал себя обновлённым и переродившимся, словно познал свежесть сил и молодость амбиций ещё из тех времён, когда у каждого на слуху был Тот Самый Экстрасенс, что вселял в людей страх и вместе с ним надежду. Много лет голос его был недоволен, лицо — угрюмо, а глаза — темны, но теперь открылось второе дыхание, на сцену вышла давно забытая сторона, помнящая, что значит «во что бы то ни стало», полная вдохновения и готовая впервые биться до смерти.       «Во что бы то ни стало» Бельфегор перестанет думать об этом. «Во что бы то ни стало» исчезнет гнетущее чувство ненависти и ярости, что распирают изнутри, продираясь через рёбра, разливаясь по сосудам, ломая кости, щемя мышцы до дрожи рук, хватающих оружие. Искренняя надежда на безразличие и умиротворённость, на «спокойствие и невозмутимость». Невольно он мыслями возвращался к прошлому, хмуро слушал бормотание иллюзиониста и свято верил, что всё это, всё до последней капли и последней судороги мышц шеи — всё в последний раз.       — Даже спустя столько лет, — Маммон больше обращался к самому себе, чем к принцу. — даже спустя столько битв он пытается унизить мои иллюзии.       Бельфегору не нужно было спрашивать, кто — он. Ему и слушать не нужно было, как из раза в раз повторяются те же «снисходительно», «бесит», «он». Ураган, преисполненный заботы и добродетельности, что до сих пор, спустя столько лет, делает мозги жабе. Неизвестно ещё, кого он больше бесит.       А Маммон просто был жаден. До денег, до мелочи, до еды, до принца, до жизни, до всего; и всё, на что он смотрел волком из-под своего дурацкого капюшона дольше пяти минут, непременно должно было принадлежать ему, и дело было даже не во власти. Всего лишь чувство спокойствия и умиротворения, уверенность в завтрашнем дне и безопасности своего тыла. Понимание со стороны другого, доверие от невозможности предательства.       Маммон был жаден и оттого боялся потерять всё, что имел. Проще ничего не иметь, говорил кто-то, но Маммон крепко держал, обвивая змеиным телом, то, чем дорожил, и не то что вслух не говорил, сам себе не признавался ни в чём.       Существовало много временных линий, но абсолютно в каждой в их устоявшуюся команду врывался, совершенно без спроса, этот ребёнок в дурацких шапках. Бел всегда был для Маммона ребёнком. Бел всегда нервировал его и высмеивал в ответ, стоило Маммону без особой на то причины назвать его глупым принцем. И со временем всегда появлялся тот, кто делал то же самое с Белом.       Существовало много временных линий, но абсолютно в каждой их дуэт, на протяжении стольких лет нерушимый и цельный, разделял ровно на две половины второй иллюзионист, назойливый, готовый всегда сделать первый шаг (и в случае чего отшутиться), отнюдь не трус, в отличие от Маммона, появлялся и звал Бела глупым принцем. Дело вообще-то было не в ревности.       просто иллюзионист из него хреновый