А за окном бетонный век, погром и пьянки, беспредел. Сентябрь барабанит в дверь, а душу вытравил апрель.
Олег срывается к Разумовскому прямо из Сирии. Из места, мать его, прямых военных действий. Он достает оружие, прозванивает людей, которые могут пригнать транспорт, и вырывается к Сереже. С чужой почкой, которая до сих пор толком не прижилась. С незажившими шрамами по всему телу. Врачи настаивали, что нужно хотя бы полгода на восстановление, командующий разорался, но Волков устроил скандал, которого руководство от исполнительного, молчаливого и жестокого Олега не видело ни разу — он орал, бил кулаками по столу, сломал ножку стула, пару раз стрелял в воздух, и этого бы ему никогда не простили, если бы не безупречное выполнение каждого задания. Волкова частенько отправляли на них как смертника, но он возвращался каждый раз, сослуживцы заклеймили его счастливчиком, говорили, что он продал душу черту или, наоборот, что Бог в макушку поцеловал. Олег скупыми, лаконичными движениями перебирал глок и молчал, потому что знал правду. Он возвращался только потому, что ему было ради кого. У него достаточно связей, чтобы организовать побег, они летят в Питер, и Волков, конечно, волнуется за Сережу, конечно, продумывает план, но все это затмевает нехарактерное смятение – Сережа, которого он знал, был пацифистом до мозга костей. Тонкий, неуверенный в себе мальчишка с рыжим шелком волос, гибкий и красивый в своей почти женственности и хрупкости, которая пьянила Волкова. Сережа, которого он знал, был готов всегда решить все миром, и если он готов был пожертвовать чьей-то жизнью ради цели, то только одной — своей. Но этого никогда не позволял Волков. Что же изменилось, пока его не было рядом? — Олег, смотри, твой сейчас вот в этой камере, — поясняет Дима, убирая волосы с глаз, чтобы не лезли. — В принципе, пройти туда реально, но боюсь, много гражданских положим. — Не бойся, — кратко отрубает Волков, прочищая дуло пистолета. Дима поднимает уставший взгляд, в котором отчетливо читается «как же ты заебал, Волче». — Тебе на заданиях совсем мозги отшибло? — интересуется почти ласково. — Ты понимаешь, блять, какой кипиш поднимется? — Я понимаю, что кипиш поднимется в любом случае. Мы буквально крадем из психбольницы главного маньяка, который уже пятый год не сходит с новостей как миллионер и филантроп, а последние месяцы — как убийца и псих. Ты думаешь, все тихо-мирно пропустят это мимо ушей? — наверное, это одна из самых длинных реплик, которые за последние годы произносил Олег. Дима смотрит хмуро. Видно, что не верит ни на грош. — А зачем тебе этот псих сдался? Может, кого попроще выкрадем, почему именно он? — спрашивает и тут же поднимает руки вверх, мол, не хочешь — не отвечай, я ж просто интересуюсь. Волков давит глубокий вздох. — Он мне не сдался. Он мой, — ставит точку Олег и возвращает пистолет в кобуру. Дима в эту тему больше не лезет, и, видит бог, это его лучшее решение.***
В больнице Волков видит перепуганного врача, и его лицо, настолько белое, что сливается со стеной, заставляет напрячься и затрепетать все тело. Что-то в его слишком умных глазах подсказывает, что он знает, за кем этот налет, за кем пришел Волков, знает, как разыграны карты, и его карта будет бита. Знает, и потому так сильно испуган. Волков делает два шага, сильной рукой вздергивает врача на несколько сантиметров от пола и рычит прямо в лицо: — Где он? — Я не понимаю, о чем вы говорите, молодой человек, — врач силится поправить очки, но Волков прижимает его к стене так, что тот кашляет. Глаза Олега горят пламенем, которое спалит все вокруг. Чумному Доктору вовсе не нужны были огнеметы. С тем, чтобы сжечь этот мир дотла, справился бы взгляд Волкова. — Вы знаете, о ком я, — голос его медленный и тихий, но в нем гремит Вторая Мировая. — Скажите это, — во взгляде доктора Олегу чудится самодовольство и интерес. Волкову до ужаса хочется раздавить этого таракана прямо сейчас. — Где Сергей Разумовский? — теперь в голос пробирается опасный металлический хрип. Дима смотрит из-за плеча на лицо Волкова, и ему становится страшно. Они оба видели смерть так близко, что могли коснуться ее рукой. Но если бы у смерти было воплощение, это был бы Олег Волков. — Вам направо, а потом прямо по коридору, — врач смотрит так, будто знает все, и Олег не удерживает себя от минутной слабости — он как следует отвешивает ему мощный удар в живот и отпускает. А потом, не оборачиваясь, шагает по коридору. Ничего не имеет значения, – уговаривает он себя, сдерживая желание выстрелить прямо в голову врачу. Ничто не имеет значения, кроме Серёжи. Они взламывают тяжелую дверь, обитую изнутри войлоком, и Олег чувствует, как его грудь вспарывают без наркоза. Сережа. Сережа сидит у стенки и разговаривает сам с собой. Он закрывает уши тонкими узкими ладонями, его волосы тусклые, а глаза… Глаза пустые совсем. — Я не согласен, я так не хочу, нет, не хочу… Его бормотание доносится до Волкова словно бы сквозь вату. Он делает несколько шагов вперед, ствол из руки выпадает. — Сережа, — зовет тихо. Разумовский оборачивается медленно, опуская руки, и когда его взгляд останавливается на Олеге, у того мурашки бегут по спине. — Ты опять? — спрашивает громко, отчетливо, зло. — Что?.. — Ты опять это делаешь? Я же просил тебя, просил! — Сережа срывается на крик и забивается в угол, подтягивая колени к груди. — Я знаю, что он умер, хватит, пожалуйста, хватит! — Что?.. — повторяет Волков, в ужасе оглядываясь на Диму, будто тот может ответить на все невысказанные вопросы. Кто умер? С кем Разумовский, черт его дери, разговаривает? — Зачем ты это делаешь?! Зачем?! — голос Сережи рвется, как тонкая нить, Волкову кажется, он сейчас разрыдается, но Сережа смотрит загнанно, будто зверь, и глаза его сияют такой родной синевой. — Я знаю, что ты думаешь, что его я послушаю, но я знаю, что это ты! Ты не он, не он, я знаю, только он мог бы, ты не такой, как он, я всегда его узнаю!.. Волков даже не знает, что делать. Он стоит как чурбан последний посреди этой страшной палаты, видит, как Разумовский бьется в истерике, а сам почти и не дышит, потому что Сережа, его Сережа, его, господи, что же с ним стало?.. — Олег, время, — коротко подгоняет Дима, и это приводит Олега в чувство. Он делает несколько шагов вперед, к Разумовскому, но тот вдруг так страшно и надрывно кричит, что Олег отшатывается. — Не подходи, не подходи, ты не он, я не поверю тебе больше!.. — заходится он в судорожных рыданиях, и, видит бог, Волков сам близок к этому. — Сережа, — перекрывает своим низким, громким голосом даже чужую истерику. — Сережа, я пришел за тобой. Идем. — Нет-нет, нет, нет, — почти шепчет Разумовский и сворачивается комком на полу, снова затыкая уши ладонями. — Уходи, пожалуйста, ты не он, я его любил, не тебя, я тебя не приму, никогда не приму, ты меня не обманешь, Олег бы никогда не попросил убивать, Олег никогда бы не сделал мне больно, ты мне врешь, я не поверю тебе… И пока Волков чувствует в голове лишь пустоту и отупляющее непонимание, Дима раздраженно кричит: — Волков, твою мать, сейчас здесь будут фэсеры, твоего Разумовского целая армия сейчас отбивать будет! Бегом! — Дима, я не могу тащить его силой! — беспомощно говорит Олег, не в силах оторвать взгляд от того, в кого превратился его единственный близкий человек. — Можешь, блять! И где-то в глубине коридоров больницы слышатся выстрелы. Черт. У них и вправду совсем не осталось времени, и Волков, стискивая зубы, сокращает расстояние и протягивает руки, чтобы помочь Сереже встать, но тот снова издает такой страшный и отчаянный крик, что у Олега рвется сердце. Черт, черт, черт. — Прости, — говорит искренне, оглядываясь на дверь, и, вытаскивая из кармана платок, засовывает Сереже в рот. А Сережа в его руках бьётся, как в приступе, мычит через импровизированный кляп, а Олег выдергивает из брюк ремень, пытаясь не думать, не думать, не думать, блять, о том, каким ужасом наполняются глаза Сережи, когда он видит в его руках ремень. — Прости, прости, — шепчет в отчаянии Волков и перетягивает руки Сереже. У Разумовского текут слезы из-под век, и Волков, собирая себя в кулак, поднимает Сережу на руки. Держит крепко, встает, а потом кивает на пистолет: — Дим, подбери, — приказывает. — Уходим. Они уходят так быстро, как могут. Дима прикрывает зад Волкова, пока он несет Сережу по коридору. Олег с трудом его удерживает, потому что тонкое, измученное тело колотит судорогами, но тот будто бы даже не понимает, что происходит, и пытается вырываться так, будто от этого зависит его жизнь. Олег чувствует, как его сердце рвут на куски, он не хочет причинить боли Разумовскому и сам закусывает губы в кровь, когда приходится как следует стиснуть Сережу до боли и синяков, игнорируя мысли о том, что он никогда не хотел делать Сереже больно, никогда не позволял себе грубого слова или грубого жеста, он всегда был нежен с Сережей, что бы ни случилось. А Сережа смотрит умоляющими синими глазами, полными слез, и единственное, что может сейчас Олег — изредка отвечать на этот взгляд так ласково, как только способен, пытаясь уверить Разумовского, что теперь все будет хорошо. И когда они почти выходят из больницы, Олег ловит взгляд того врача. Он смотрит на них, как на чертовски интересных букашек под стеклом. Сука, — думает Волков, но решает, что разберется с этим позже. Он заталкивает Сережу в машину, падает рядом, Дима садится за руль. — Гони, блять, гони! — вены на руках Волкова вздуваются, он вцепляется в спинку кресла впереди. Они избавляются от хвостов и выезжают за город, и когда опустевшая дорога, наконец, становится совсем чистой, Волков с облегчением выдыхает и стекает по сидению, чувствуя, как напряженное тело хоть немного расслабляется. Сережа лежит тихо, но его глаза закрыты, зрачки непрерывно движутся под веками, губы искусаны. Олег не сдерживается — протягивает ладонь и осторожно, ласково убирает с лица рыжие волосы. В эту же секунду Разумовский распахивает глаза, и в них отражается паника, буквально животная мольба. — Как думаешь, уже можно позволить ему говорить? — спрашивает Волков нерешительно, и Дима оборачивается на него с искренним удивлением. — Не думал, что тебе нужно мое мнение в этом вопросе, — хмыкает, снова поворачиваясь к дороге. — Я бы и сам решил, но с учетом того, что я слышал, я понятия не имею, что у него на уме. — Тут согласен, — Дима ловко сворачивает с трассы прямо в поле. — Хрен знает, что они с ним сделали. Хотя, если я правильно понял, у него и до этого мозги не в порядке были. — Не настолько, — шепчет Олег скорее для себя, нежели для Димы. Он задумчиво проводит кончиками пальцев по хрупкому плечу. Сереже так не подходит больничная роба. Так сильно. Что они с ним сделали? Что же они с ним сделали? Он на секунду колеблется и все же вытаскивает из чужого рта влажный платок. Сережа, на удивление, не кричит. Только кашляет сдавленно и смотрит перепуганно, дико. — Кто, — спрашивает глухо, — ты? — Олег Волков, спецназ, — устало отвечает Олег. — Между прочим, лучший друг твой, Сережа. — Ты мертвый, — шепчет Разумовский и, зажмурившись, мотает головой. — Мертвый. Тебя нет. Волков распахивает глаза и лихорадочно пытается понять, что происходит. Он мертвый?.. Откуда, мать его, Сережа вообще выискал эту информацию? — Сережа, потрогай меня, — он осторожно кладет руку на грудь Разумовскому. Сердце у Сережи заходится в судорожном бое. — Я здесь. Я живой. — Я видел документы… — Разумовский сглатывает натужно, в его глазах боль и ужас, в его глазах — панихида по Волкову, в его глазах — пиздец, который давно наступил без него. — Тебя убили. Ты погиб в Сирии. Только теперь до Олега медленно, но верно начинает доходить, что случилось, и в венах закипает такая ярость, которая прожигает скелет насквозь. После одной из вылазок от него долго не было вестей в центре, он вернулся с задания спустя только два месяца, и если в штабе на горячей точке об этом знали, то в Питере, очевидно, его зарегистрировали как погибшего смертника. Вот суки, неужели, блять, руководство не могло донести хотя бы факт того, что он жив, в гребанный Питер, неужели это так сложно?! Сережа смотрит на него пристально и пусто. — Я живой, — Волков наклоняется к Сереже и смотрит жадно, ищуще, вытягивает все чувства на свет божий. Вцепляется пальцами в его плечи, сильно, до боли, Сережа морщится, глядит беззащитно, недоверчиво, перепуганно, столько боли в его глазах, господи, столько боли, что Олег разом понимает, что делал все это не зря. Потому что только он. Это всегда был он. Сережа. — Я живой, — повторяет, утыкается лбом в его лоб, зажмуривается, пытается напиться этим теплом, запахом, вжимается в Разумовского, почти вплавляется. Ну же, Сережа, почувствуй, я здесь, я живой, и я больше не уйду, но Сережа смотрит пусто и безжизненно. — Ты врешь, — его губы дрожат, а в глазах плещется продрогший город, мокрый свет. — Я год думал, что он рядом со мной, а ты встал на его место, и я даже не заметил. А теперь, когда я нашел в себе силы сопротивляться тебе, ты решил снова использовать его, чтобы я его послушал, чтобы я ему поверил, потому что я всегда ему верил. Только ему, только он, только он... – повторяет Сережа почти в забытьи. Волков смотрит в наизусть выученное лицо, держит пальцами чужие плечи, и ему больно, и внутри все рвет и кровит, потому что он не знает, как помочь, он думал, что вытащит Сережу из тюрьмы, а тюрьма у Сережи оказалась внутри. И достать его оттуда будет куда сложнее. — Посмотри, что ты натворил, — вдруг шепчет Сережа безгласо, и в его шепоте чудится самый громкий крик. — Олег бы никогда не сделал ничего подобного. Он бы остановил меня. Сережа сглатывает и прикрывает синие глаза. — А он мертвый. У Олега дрожат огрубевшие руки, а в груди осколки картечи. — Так расскажи, как мне прожить еще один день… без него? И это как спусковой крючок. Потому что Волков понимает, что изменилось. Волков понимает, что было не так, почему Сережа, мальчик, который хотел сделать мир лучше, который хотел решить все миром, вдруг спалил нескольких человек, превратился в убийцу. Все было как прежде, Сережа должен был быть в порядке, потому что ничего не изменилось, кроме одного – Олега рядом не было. Потому что Волков срывается, трясет Сережу как куклу тряпичную, рычит: — В глаза посмотри мне, Разумовский! Голос срывается, голос заполняет все пространство, докричаться, только бы докричаться, только бы он понял. — Я Олег Волков, порядковый номер 438, чуть не сдох в этих ебаных горячих точках, вырвался оттуда, и это только ради тебя. Только ты, слышишь, Сережа, в глаза смотреть! — приказывает он, когда Разумовский в страхе отводит взгляд. — Я здесь, сука, Сережа, я здесь, и больше никого! У Сережи дрожат губы, и Олег от страха стискивает зубы и дает ему наотмашь слабую, но звонкую пощечину. — Я когда в окопе лежал, — сглатывает, с усилием говорит, — я о тебе думал. О том, что я к тебе вернуться должен. Потому что только ты, Сережа. В каждом сновидении тебя видел, и ничего больше значения не имело, слышишь? Он стискивает пальцы на плечах сильнее и утыкается лбом в лоб. — Остался только ты, — шепчет и поднимает голову. Сережа плачет. Но смотрит теперь неотрывно, и связанные руки вверх текут, и кончиками тонких музыкальных пальцев Разумовский прикасается к заросшему лицу Олега. — Олежа, — всхлипывает. И улыбается. Олег чувствует, как вся тяжесть этого блядского мира падает с его плеч. Он трясущимися пальцами развязывает ремень, давит порыв погладить красные следы на запястьях. Берет в большие горячие руки лицо Сережи и трогает губами — его щеки, веки, лоб, длинный нос, птичьи ключицы, виски, прорезь губ, обветренных и воспаленных. И думает о том, как же правильно чувствовать вместо пустоты — его. Сережа ловит его губы своими по-настоящему. Целует, пальцами тонкими гладит широкие плечи, вжимается в тело беспомощно. И думает о том, что все эти годы даже свою пустоту рядом он заполнял — им. «Только ты», — думают оба, держась друг за друга, как за обломки после кораблекрушения. Только ты.