***
В ванной много предметов и ни одного бело-серо-красного. Это ее радует. Щедро прошпаклеванная зеленая плитка, лупоглазые рыбы на шторке, полотенца, вывешенные на манер коммунальной традиции — пересекая всю комнату, на толстой веревке. Душно от пара и опять начинает мутить. Пахнет мылом. Она лежит в ванной и чувствует как мутная лужица, образовавшаяся за время плесканий почти залилась ей в уши. Луиза ловит его в пределах той мертвой точки, в которую пялилась все это время: кудрявый, взлохмаченный, раскрасневшийся от парна, совсем нелепый и нескладный. Тихон — местный университетский шут, громкий как иерихонская труба, по своей породе совсем уж невыносимый и инфантильный. Он плохо вычислял и думал вслух, комментировал каждое свое-не свое действия и первые месяцы университета был самой настоящей занозой в заднице. Его выбрали старостой, хотя в роли ответственного молодого человека никто не представлял. Он мозолил ей глаза и слух и никогда Луиза не упускала возможности вступить с ним в полемику — перебить его бесконечный словесный ручей и потом смотреть как он, сбитый с толку, проглотив лишнего воздуха, с секунду молчит, а потом набирается смелости и формулирует заново, раззадоренный соперницей. Тихон любил спорить, она — побеждать. -"Мне нравится как ты читаешь! Тебе идет ахматовский слог!» — как-то крикнул он, нагнав в коридоре после очередной репетиции. -"Ты не в моем вкусе, — Воронова чуть согнулась чтобы ее лицо оказалось на уровне его — девушка опережала в росте на щедрых пятнадцать сантиметров, — даже не надейся.» — И ушла. Тогда он посмотрел на нее с откровенным недоумением. Незаметно для себя Воронова все чаще стала отмечать что ее дурачок-одногруппник не так и плох: если вслушаться в его бесконечные глупости, можно было отметить общую начитанность и знание английского, что прятался за общей сумбурностью и скоростью речи на устных коллоквиумах. Он спорил постоянно, но по делу и Вороновой все сложнее было отрезать ему аргументом. Да, Тихон был все так же неуклюж, но раздражения вызывал меньше. -"Что ты все не отвяжешься от меня? — как-то спросила она когда вездесущая кудрявая макушка проскользнула мимо ее локтя, уворачиваясь, — нет у тебя шансов. Угомонись.» -"Про что ты вечно говоришь? Я ничего не предлагаю и ни на что не претендую, — он взлетел вверх по лестнице, опережая всех впереди идущих, — если хочешь знать, то я замужем, поэтому это тебе стоит угомониться и перестать переживать.» — Тогда она впервые увидела его кольцо на безымянном пальце и за долгое время ей стало по-настоящему смешно.***
В тишине ванной комнаты звякнули чашки. — Ты зачем их сюда… Принес, — язык у нее сухой и неприятной шершавостью царапает небо. — Дополнительная мотивация чтобы ты вылезала, давай, вода уже совсем остыла, — он перегнулся через бортик на уровне ее головы, — Может все-таки расскажешь что случилось? — Тихон внешне выглядел замученно и устало (веки совсем раскраснелись), но голосом оставался все так же бодр. Соловушка-бесенок.***
Воронова чистит зубы, скрючив красивую осанку аркой над низкой раковиной. Собственные волосы влагой лижут локти и кончиками достают до самих коленей. Она стоит так уже минут десять: на ободке уже собиралась мыльная пена — она безрезультатно пыталась умыться. Дешевая ментоловая паста жжет ей рот — пекут ранки от сигаретного дыма. Она черпает воду из -под крана, сплевывает: замечает кровавые сгустки. Красное на белом. Девушка судорожно глотает — желчная смесь из собственной слюны и внутреннего сока подкатила к самой глотке, откашливается. — Не мучайся. Я отмою если что! — Тихон стоит в дверном проходе. За его спиной первые солнечные лучи уже тянулись по всей длине коридора. Он говорит с ней ласково и по-братски, с такой искренней любовью, что Вороновой и не верится что такое бывает. — Всю себя я по водопроводу не пущу. — В твоем состоянии любое облегчение страданий — уже победа, — настаивает юноша, — в прошлый раз тебе помогло. — Я даже не пила, от чего мне было бы отравляться? — находит силы съязвить девушка, убирая волосы за уши. — Наглоталась собственного яда вот тебя и воротит. Мы проходили психосоматику. — Это псевдо…- она скупо плюет, — псевдонаучно. Бред. Не стоит верить всему что тебе говорят. Это…- она резко разворачивается обратно, дергается в спазме. Все-таки наглоталась. Следующие несколько минут она тратит на повторные умывание. Пытается вспомнить где оставила сигареты, а вспомнив- выругивается: те, по глупости оставленные в брюках, плавали в тазе с мыльной водой. Картонная упаковка в руках расслоилась, изображение чужой эмфиземы легких совсем поплыло. — Думаю, тебе не стоит сейчас курить. Я, конечно, могу дать тебе сигареты, у Темки где-то заначка была, но это потом, когда легче станет, — голос у него из подросткового звона переходит в смурной и совсем взрослый. Они сидят на балконе — спина к спине, деля одну табуретку. Очень концептуально, как отметила про себя Луиза. Спальный район Петербурга — идентичный тысячам таких же по всей стране: ряды десятиэтажек, все плавает в апрельской дымке, оседает в легких, лижет рубцы от табачного смога. Солнце только восходит. Лучи цвета календулы и майского разнотравного меда падают ровными прямоугольниками в ноги. У них в «колодцах»* такого никогда не бывает — стены загораживают друг друга и почти всегда пахнет крысиной сыростью. Зато в центре. — «Твоё холодное кипенье страшней бездвижности пустынь. Твоё дыханье — смерть и тленье, а воды — горькая полынь…*» — всплывают в памяти строки Зинаиды Николаевны. Воронова — как истинное воплощение лицевого Петербурга со всеми его будто ненастоящими соборами и музеями куда если и заходить то только кротко и шепотом. Тихон — это ульи домов, дворы с цветными столбиками, местными жителями и крохотными магазинчиками, в его мире нет места высокопарности и напыщенности кружев и старомодных фраков, бархат — только на старых пуфах и никогда — на отточке платьев, которые носят петербуржские красавицы восемнадцатого века. Такие, с каких не вылазит Луиза. — У тебя светло и просто. Не гони меня туда, где под душным сводом моста стынет грязная вода*, — читает полушепотом, по памяти, голос у нее как те солнечные прямоугольники и июльские ноготки — теплый-теплый. Тихон замирает. Она умеет изъясняться только стихами, будто собственных слов у нее не найдется. Воронова прячет гречишный взгляд в бетонную крышу балкона. — Я и не собирался, — отвечает юноша, не открывая глаз — вид у него сытый и изнеженный. Воронова позволяет себе откинуться назад — чувствует позвонками чужую спину: мягкую, загорелую. Такую же, как его лицо и руки. Ей тепло ни то от солнца, ни то от него. Пугается, распрямляет осанку. — Чего ты? — он откидывает голову, стараясь рассмотреть ее лицо в перевернуто виде — как в зазеркалье. — Почему мне с тобой лучше, чем с ними? С каждой из них? - Не знаю. Может потому что я твой друг? - он улыбается, демонстрируя неровный нижний ряд, - и я ви-ижу в тебе не про-осто тело-о, а ду-ушу-у! - Тихон смешно вытягивает губы на гласных, а потом смеется сам себе, - или ты на самом деле без ума от меня! Любишь втихаря, а признаться - ну никак, запретна любовь между лесбиянкой и гомосексуалистом, почти Ромео и Джульетта! Или Руслан и Людмила... Молилась ли ты, Людмила... Или там Дездемона... Никогда Александр Сергеевич не нравился, пишет красиво, а как человек - дрянь... - У тебя рот закрывается вообще? - беззлобно спрашивает Луиза, выгибая шею и приземляясь макушкой на его плечо. - Я ради тебя стараюсь, веселю! - кажется, даже с какой-то обидой отвечает Севастьянов, - чтобы ты от своих самоистязаний отвлеклась... - Кажется, я асексуальна, - говорит она будто бы не ему, а потолку, - как-то сегодня вообще "никак" было. - Луиз, рано или поздно секс с каждым встречным-поперечным в такое и превращается, это же все-таки и психологический фактор имеет, эмоциональное ядро! - Тихон зачем-то изображает ладонями нечто, напоминающее яблоко. - У меня нет никакого "эмоционального ядра", надоел со своей психосоматической пургой. Мне нравится секс как физиологический процесс, как пообедать. И там, и там соки выделяются, гормоны, чувство пресыщения наступает. - Ага-ага... - он кивает головой как болванкой, - секс без чувств это фастфуд! Пластик, которым ты пытаешься забить свою дыру... - Тих... - Да не ту дыру! Душевную, которая у тебя образовалась и терзает, терзает!.. Люди некоторые ее заедают, а ты легких путей не ищешь, лазишь не пойми с кем и думаешь зашпаклеваться-затрахаться! - он щедро глотнул слюну, едва не подавившись от экспрессии, - есть штуки в жизни и лучше оргазма. Счастье называется. Влюбленность, которая в животе поселяется и колется-колется! Вот скажи, когда твоя мама... - Давай не об этом... - Нет, ты мне ответь: твоя мама умерла когда ты одиннадцатый класс заканчивала, нежный возраст! С родственниками ты, говорила, контактов нет. Кто рядом с тобой был-то? Кто поддерживал?! - Мне это не нужно, я вполне самостоятельно справлялась... - А теперь ищешь тепла, только какого-то изощренного... Если я не прав- брось в меня камень! - С балкона ближе. За сигаретами Артема далеко идти? - Очень. Километры расстояния моего нежелания вставать, я только пригрелся. - Ясно. Луиза закрывает усталые глаза, слушает как Тихон роняет с ноги легкий тапочек, как где-то во дворе гудит мотор. Лучи рыжим прямоугольником ложатся на лодыжки. Ее наконец отпускает сладковатое ощущение тошноты. - Если я выделяю тебя среди других, то, может, и целоваться с тобой по-другому? - риторически спрашивает в полушутке. - Точно тебе говорю - втюрилась по уши в меня, красивого! - хохочет, - Темочка этого, ой-ой, не одо-обрит! - тянет, цокает языком, а потом сам поворачивается, садясь на табурет как в седло, - а хотя... Я слишком люблю его, чтобы изменить свое отношение после такого. Луиза разворачивается, перекидывая ноги по-русалочьи, на одну сторону. Это скорее шалость нежели желание. Тихон смотрит и едва улыбается уголками рта - он не смахивает на девочку чтобы обвинить в этом сбой биологии: лицо "сердечком", будто не резанный из стали и камня, а вылепленный из пластилина; в его лице терялся желтый и оранжевый, фиолетовый в губном желобке, гречишные пятна веснушек и целый лес - в радужке глаз. Как из детских книжек про дружбу и каникулы. Она поддевает его подбородок указательным и большим пальцем, отмечает насколько бледно-фарфоровая на фоне него. Целует скорее из благодарности, чем страсти. Она знает, что сейчас у нее во рту мятно и сухо, у него - горячо. Он не целуется, а скорее просто позволяет это Луизе - она чувствует его улыбку, как он почти смеется, сопя ей в скулу. Кажется, даже солнце начинает печь сильнее, чем есть на самом деле. Она не чувствует никакого узла внизу, не стремиться оттянуть свое-чужое белье дабы перевести близость на новый уровень, не ищет свободной рукой место, где можно было бы уронить их вдвоем. Тихон отстраняется первым, щекочет ее веки крупными кольцами витых прядей, целует белый лоб. - Дружба - это уже замечательно, правда? - Луиза позволяет себя обнять. От Тихона пахнет ландышевым мылом и добром.Значит, дружба.