сумасброд.

Май, 1865

      Ты — единственный, кому способна я излить свою душу теперь, после всего произошедшего. Я не имею смелости нагружать матушку своими переживаниями: бедняжка уже свалилась больная, и всё из-за меня.       Я, вероятно, люблю помогать людям и получать благодарность. Однако мне так стыдно, так стыдно перед матушкой, перед братом. Перед теми людьми в церкви, перед всем городом, и помогать уж никому не хочется. Я не позволяю себе рассказывать что-либо ей и тем более братцу. Уж не знаю, кому сейчас хуже: ему там, в нищете, или мне — опозоренной, разбитой и презираемой всеми вокруг.       Я начну сначала.       Около года назад поступила я гувернанткой работать в известной семье Свидригайловых. Дом у них богатый, денег мне дали сразу и много. Естественно, пришлось отрабатывать, но тут уж поделать я ничего не могу: надобно было отправить дорогому братцу шестьдесят рублей, да ещё сорок себе оставить, вот и вышла круглая сотня. Наверняка, даже зная, как всё обернётся, я бы поступила точно так же: у меня не было выбора.       В первое время всё было… Не так страшно, как произошло после. Этот Сумасброд, как его называет матушка, досаждал, и досаждал мне нещадно. Дразнился с самого начала, дёргал за ниточки, не стесняясь присутствия чьего-либо. Даже за столом мог он отпустить непристойность или грубость, а я терпела, как мне и положено. Гордость не позволяла реагировать на его нападки… Ты, конечно, не поймёшь это чувство, ведь ты всего лишь бумага. Ах, как хорошо было бы иметь возможность рассказать об этом живому человеку…       Мне стоит вернуться к рассказу о моём самочувствии, о том, как всё обернулось. Извини за такое слёзное отступление. Несмотря на поведение Аркадия Ивановича, — таково имя моего насильника — теплота Марфы Петровны поражала меня и заставляла сердце трепетать. Я чувствовала, что ещё не совсем лишняя в этом доме, да и остальная прислуга относилась ко мне подобающе, даже благородно.       Впрочем, подобные периоды времени, когда их ласка придавала мне сил, длились недолго, вновь благодаря мужу её, Аркадию Ивановичу (дай Бог мне забыть это ужасное имя, прошу). Не подумай, будто я излишне жалуюсь или и вовсе изображаю из себя несчастную и единственно бедную жертву (хотя таковой я и являюсь). Только вот не знаешь ты чувства, когда муж богатой, уважаемой, умной женщины, живущий на её деньги, полностью зависящий от неё — прислуга всегда знает больше, чем знают хозяева — дышит тебе прямо в лицо мерзким, раздражающим запахом гадкого напитка — кажется, то был Бахус, однако это не так важно. Чувство, когда жалкий, но вышестоящий человек днём пристаёт и унижает, а поздним вечером врывается в отведённую тебе комнату, дышит подобно какому-то сгнившему дракону на всё подряд, громко, на цыпочках подкрадывается к ложу… Моя рука дрожит, и я хочу заранее извиниться за испорченную слезами бумагу. Я не отрицаю, что слишком долго сдерживала себя.       Из комнаты его обычно выводила прислуга спустя несколько минут после того, как я кричала о помощи, а он гаркал оскорбления в мою сторону, пока за ними не закрывалась дверь. После этого я ещё несколько минут смотрела им вслед и, клянусь, чувствовала себя холоднее ледяной глыбы. В один из таких вечеров я чётко осознала, что должна не просто терпеть его выходки, но и уметь справляться с ним самостоятельно, ведь я не должна была доставлять хлопот и без того настрадавшейся Марфе Петровне. Впрочем, сейчас это всё уже не важно.       Такое происходило на протяжении нескольких месяцев. Сейчас, когда я пишу это, прошёл уж, наверное, почти год с момента начала моей службы там. То, что я напишу ниже, может показаться светлой полосой в моей грешной жизни, но, поверь, это далеко не так. Это начало конца меня как личности в том городе.       Какого-то числа я заметила, что Аркадий Иванович стал спокойнее… Днём. Он всё ещё выпивал по вечерам, но, даже придя в мою комнатушку, не вёл себя так настойчиво и агрессивно, как ранее. Это меня насторожило, и не зря: позже выяснится, что я стала предметом его любви. Я, молодая девушка, когда рядом с ним живёт обожающая, безумно любящая его жена. Я понимала, что он меняется как человек, его отношение ко мне становится совершенно другим, но ничего не могла поделать. В моих силах было лишь ждать того самого дня. И он наступил.       Этот подлец признался мне в своих чувствах. Его речь была пламенной, возможно, даже способной тронуть кого-то, но не меня. Этот человек изначально выбрал неправильный путь, настроив девушку против себя. Я до того сильно привыкла демонстрировать колющую уверенность перед ним, что и тогда делала это. Меня одолевали чувства, растущие с каждой секундой, но я не могла показать их. Я должна была перетерпеть, высказать их самой себе у зеркала в комнате, а затем подготовить чёткий отрицательный ответ, но я не смогла даже этого.       Я написала письмо, полное переживаний, моих искренних чувств, напрямую показывающее моё к нему отвращение. Особенно — моя горячая ненависть и презрение. Я вовсе не думала, что оно получится таким, но эмоции захлестнули целиком и полностью, и я уж не поняла, как оказалась в том треклятом саду, стоя с письмом в руке. Потом всё было как в тумане: я чувствовала горящую от пощёчины щёку, несправедливость, будто вылившуюся на меня из ведра. Она была подобна ледяной воде: пробудила меня, вернула на землю. Это была Марфа Петровна. Насколько я знаю, женщина она очень ревнивая, вот и поняла, видимо, всё совсем не так, как следовало. Впрочем, это не имеет теперь значения. Важно то, что, я уверена, если бы я тогда не дала волю сердцу, а мыслила бы только своей бедной головушкой, я бы придумала способ лучше вручить это письмо, там, где нас никто не увидел бы. Однако же нет, не догадалась, дура эдакая.       Из-за вышеописанного мне пришлось вернуться домой, к маменьке. Почти час выслушивала я крики Марфы Петровны, а затем, униженная, мокрая от дождя, в некрытой телеге отправилась восвояси. Если бы тогдашняя я подумала о себе в настоящем, ничего этого не произошло бы. Маменька с Родей, вероятно, считают меня умной, но до недавних пор я была довольно слепа и глупа. Мне следовало с самого начала обозначить, что я не заинтересована ни в чём, что предлагал мне сумасброд Аркадий Иванович. Вместо этого я тянула, ждала, пока всё не прояснится, и вот, к чему это привело.       За моей спиной спит, похрапывая и покашливая, матушка. Я же больше не чувствую в себе сил писать это. Я нахожусь в самом настоящем изгнании, и изгнана я не только из города. У меня нет иного выхода кроме как закрыться ото всех, изливая душу и слёзы сюда. В груди что-то болит, и горло так саднит, как будто его кто-то очень-очень сильно сдавливает. Как будто это рука Аркадия Ивановича, что вновь не даёт мне покоя.       Я обещала, что впредь буду рассчётлива, но снова не сдерживаю эмоций. Мне нельзя плакать: я могу разбудить больную. Думаю, мне тоже пора уж отдаться объятиям сна, пока моё шумное, глубокое дыхание грудью не стало слишком громким.       Я не знаю, что будет дальше. Я не знаю, как рассказать обо всём Родиону. Я лишь знаю, что должна продолжать поддерживать их, ведь они — всё, что у меня осталось. В мыслях у меня было выйти замуж, дабы помочь деньгами, но теперь, когда моя честь безнадёжно уничтожена, не думаю, есть ли у меня право и возможность сделать это.       Теперь, когда я написала это, мне, возможно, стало чуточку легче. Я не знаю, вернусь ли сюда, но спасибо этим страницам за то, что выслушали мой рассказ. Доброй ночи.