твоя любовь в конвертах, зиплоках и пакетах

алиса дрожащей рукой открывает дверцу скрипучего шкафа, который будто сам давно на системе, относительно спокойно, и на нее коллапсом пустоты смотрит изящное свадебное платье, с одной лишь оговоркой – оно целиком сшито из зип-пакетов с героином. пакетики разного калибра и изгибаются обтекаемо, будто самая благородная ткань. а на самом деле ткань мертворожденная, прямо как кусок ребенка у нее за спиной. только платье молчит, а эта сраная человечина орет как двадцать идущих ко дну крейсеров 'аврора'. героиновое платье – фетиш дредастого мужеподобия, но весь проект его разработки вынашивала сама алиса. будто планировала нулевую мировую под кожей. дорожка от героиного леденца, который показал ей насколько снег может быть улыбчивым и теплым, даже если пустишь его по колокольчиковой до промокашки задрота, который в свою очередь лишь обматывал ее латексно-черным мусорным мешком и выставлял за дверь, а сам курил анашу клоками, тыча самокруткой в секторы щек общему ребенку, которого так дохуя любил. детство юли ковалевой застряло между дутым железом шварценеггеровских бицух и тарелкой с ворбьиными крылышками, политыми дешевым пивным соусом. горько и костляво, но отец говорил: 'сожри это все, а то нормальным мужиком никгоде не станешь.' юля слушалась и давилась. и в тот момент была запредельной девочкой. послушно-вогнутой. безграничной. после ужина обязателен был переход на тканевый уровень – в качалку. юля натягивала гуталин застоявшейся в мышцах майки, оголяя обтянутую кожей гордость – выпирающие бицепсы, влетала в первые попавшиеся шорты, и иногда накидывала шутейно-офисную косуху. выдох в задрипанные электрички кроссовок, и она уже почти на мышечном уровне единоцелой системы, а отец – самая ближняя паразитирующая клетка, вот – за плечо держит взглядом своим железным. на самом деле, основное упражнение у юли было одно-единственное. – в стойку встала? – обрубал ее на лету личный бисмарк. – да. – кулак держи правильно. а теперь подошла ближе и ударила. и юля подходила вплотную к живому тренажеру, и голос в который раз мелко дрожал: – оп-пять туда? – заткнись и бей. да, сука. именно туда. мне в грудь. бей, я сказал. и юля сжимала кулачок размером с девичье сердце и наносила удар. меж ребер. папке. это самая извращенная пытка была и самый эффективный тренажер в одном лице: слышать гулкий удар по родному телу, осознавая уровень личной физической подготовки, но при этом видеть безразличие посреди глаз отца, будто в него не дочерний удар прилетел, а пустячный снежок. в такие моменты она понимала, что красота и сила имеют склонность к метаморфозу, но исконная их форма на стыке юлиного омужиченного кулака и мраморной поверхности груди новгородского гай юлия цезаря. и она вытаскивала из сердечной камеры за перегородкой упаковку холодного, одновременно заливая болезненное осознание и намыливая юлечку пивной пеной в самых женственных местах. и так хотела, чтоб подвенечное платье у нее было не из этой пены и не из совершенного отцовского мрамора, а чтобы воздушное, жасминовое, синтетически-нежное. чтобы его хотелось снять, не чувствуя стеснения. быть раздетой до костей перед тем самым. или перед той самой. по иронии, две хронически-юбочные девушки столкнулись взглядами на первой пробе отечественной фабрики по производству алкогольных леди без акцизов. судьба однозначно имеет чувство юмора. хотя, скорее, у нее просто приход. а потом сверхсистемный бэд-трип с реками нелитературной блевоты. только алиса смотрит на юлю неотрывно, как будто других девочек не существует даже на черновом чертеже. ковалева тоже помечает дредастую чуть более талым взглядом, нежели девятерых окружающих ее свиноматок. а крушатина по всем ее совершенным мускулам настойчиво-изучающим взглядом проходится, экстаз ловит нихуевый, покруче прихода, а ведь она еще даже не вмазалась ковалевой. и алиска очень хочет доказать, что от нее тоже штырит, что герыч вообще-то один из самых мощных наркотиков. чтобы эти сильные руки сомкнулись на ее худеньком теле, а сухие тонкие губы разомкнулись для того, чтобы сказать: 'моя алиса охуенная, остальные мимо'. именно поэтому мутной императрице приходится принять сливочно-пенный душ в позе диванной афины, а ее чемодану познать каждый изгиб школьной лесницы. чтобы юля увидела. чтобы юля захотела ее принять подкожно. чтобы поняла аналогию между своей и ее внутривенной войной, меж своим и ее подвенечным платьем. и юля сдается, хоть и не всецело. впервые затягивается, сразу уколоться было бы чревато. не повестись – смертельно. из-за таких героинь самые отъявленные герои садятся на героин. на такой запредельно-женственный, сука, героин. на вручении брошей, или, как сказала валерон, орденов, алису посвящают одной из первых. юлю же возвышают над миром сущим, будто позволяя выбрать ошейник, и цепляя брошь уже почти золотую, пускай и в конце. но перво-последний рейв крушатиной и ковалевой рассматривается с точки невозврата. кораблик мчится на скалы как ужаленный. ебучий случай, сказал бы гений. только он переборщил с дозой. французская неделя – это лютый пиздец, похуже нашествия наполеона на мирно спивающуюся александровскую россию. да уж, это вам не мягкотелые круассаны наворачивать. для юли это – тугой черный корсет без шансов на полноценное дыхание, убийственные шпильки и безумно худая крушатина. для алисы – обнажение до самых костей, оборона худого тела и приближение к шварценеггеровским изгибам ковалевой почти фатальное. не ослепнуть бы. а еще бассейн. для нее лично – марианская бездна. или просто непредельная ванна, в которой ее топила та, кого принято называть 'матерью'. юля чувствует ее страх еще с того момента, как козелкова начинает озвучивать поименный приговор: 'алиса.' самая последняя. юле пиздец как хочется дать фудзияме училки по шапке, даже если за этим последует неминуемая лавина. но юля не хочет, чтобы эта лавина даже кончиком пальца коснулась дредастой. чекисты всегда были самыми паршивыми блядями, а козелкова хоть и не дзержинский, но сука та еще. поэтому юлек сжимает кулаки до выступающих маковых полей. а алиса уже идет на этих чертовых каблуках по обглоданной собаками буратиноподобной доске, и все ее вселенные дрожат от ставшего вечным холода, а глаза наполняются первым снегом слез, скатываясь по щекам в персональную бездну, юле бы на лету подхватить каждую, залезть по пояс в эту пробирочную бездну, схватить алису за кукольную ладошку или вовсе подхватить на собственные неукольные – и унести прочь от этих всевидящих камер и вообще от всего этого ебанного мира, спрятав только в своих поывистых объятиях. но она не может. может только обхватывать горные хребты собственных плеч и чуть ли не насквозь протыкать исключительно свои глаза, что все равно на двоих делят каждую слезу с алискиными. и шептать ей как мантру: 'пожалуйста, дойди до конца бревна. и я больше никогда не допущу, чтобы слезы катились по твоим щекам. даже скупые. никто не посмеет тебя тронуть. я не позволю.' и крушатина доходит. ни хиросима, ни нагасаки, ни шварцнеггер с ней не сравнятся в красоте и силе. по крайней мере, для юли. а на разнообразие иных мнений ковалевой похуй, потому что её алиса в стране чудес на негнущихся ногах подходит к ней, и тогда юля вкалывает себе лошадиную дозу героина, просто обняв алиску за хрупкие плечи. а когда та прижимается анорексичным телом в ответ, сжимая кулачки на юлькиной груди – ковалева понимает почему героин стоит на первом месте в списке запрещенных наркотиков. и почему абсолютно все героинщики обречены на геройскую смерть. – все, алисонька, все закончилось, слышишь? – она проводит рукой по ржаным полям плетеных волос, и на ощупь они шелкоспряденные. алиса тихонечко кивает и этим кивком буквально вырывает юле сердце. оно вырывается в фразе, которую юльке очень сложно выдавить из себя. но и хочется тоже пиздец как: – твоя любовь может так и остаться в пакетах, зиплоках и конвертах, я пойму. но моя любовь – прожить твою боль, сделать нашей болью, – ковалева упирается глазами в пол, потому что кристально чистая спортсменка вмазалась как последняя системная. и на систему, вопреки садятся с первого укола. в том случае, если вколоть героиню. – внутри нас одна и та же война. и неважно, кто из нас глотает алкоголь, а кто влюблен в вещества. постараешься, если победим, застегнуть на мне героиновое подвенечное платье? – обещаю. только ты взамен обещай обнажить меня до костей. – постараюсь, – и алиса поднялась на цыпочки, дотянулась до юлиного лица и дорожкой беглых поцелуев прошлась по его кайме. а бассейн, оставшийся за тысячи световых лет от девушек, систематически порастал венозными колокольчиками.