Учитель

Липкая лента на отбитом фрагменте окна истрепалась на ветру и теперь медленно моталась, как хвост глубоководной рыбы, привычно задевая кривую здоровую герань. Тикали часы, а солнечные лучи нагрели квадраты на ярких тонких половицах. Закипел чайник, запахло крепким кофе с корицей и имбирём, а ноги с грубо связанных носках прошаркали по скрипучим доскам и выскользнули на крыльцо. Со скрежетом двери пришли запахи осеннего леса, невыносимо каштановые, густые, сочные, как запах жарящегося мяса. Тонкий соевый соус свежеопавших влажных листьев, масло свежести хлёстких дождей, переходящих в сахарный аромат гниения, тёмной тенистой спрессованности, изменения неоднородной бесконечной массы листьев в утрамбованную однородность, мясистый аромат грибов и сильные нотки приправ: наступающие заморозки и приглушённое закатное солнце. Ветер вернулся, холодный и царапающий по щекам, оставляющий на внутренности век глубокое щавельное послевкусие, и Шевальди нарисовал круг пальцем в следующем витке, а потом стряхнул тонкие нити ветра: он старался не колдовать. Он сильно похудел за последние годы. Питаться тем, что давал ему лес, было необходимой частью жизни отшельника, но получалось добывать пропитание у него не очень хорошо. Впрочем, как и всё, что он делал — он во всём был просто ничтожеством. Ему не следовало… Кофе грел руки, а привычная полянка перед избой, подкрашенная золотым предзакатным туманом, успокаивала. Медленно покачивались папоротники, из самой гущи леса приносило запахи, похожие на аромат спрессованной пересохшей земляники, а мелкая суета насекомых, птиц и небольших млекопитающих практически сошла на нет, только прыгала по ели небольшая тонконогая птица, молчаливая и сосредоточенная. Лес укутывался в холод и тишину, заматывался в оранжево-мятую тлеющую мантию сна. Кофейный дым из кружки мешался с тонкой влажностью туманной вуали и щекотал длинный нос и висящие вокруг лица седые пряди. Шесть лет и пять дней. И, наверное, около семи часов. Шевальди засмеялся и отпил кофе. Он всё ещё был горяч. Бросить школу оказалось проще, чем бросить свой дом. Когда дорога перемен уже стоит под ногами, проще избавиться от балласта, чем от любимой кошки, а дом был для Шевальди именно любимой кошкой. Он знал в нём всё, и с радостью делил его с. Их вещи лежали вперемешку: неразвешенные одинаковые чёрные майки, недопитый кофе, переписанные по сто раз статьи — почерк Шевальди, летящий и небрежный, второй почерк — корявый и хаотичный, но своеобразно очаровательный в своей округлости. Открытые книги, приоткрытые книги, незавершённые проекты, пророщенные семена, банки с вареньем из киви. Они много ели киви, много мёда — стол был залит мёдом и крошками, припорошен кофейным порошком. Иногда они завтракали на бегу, смеясь и толкаясь на выступающих камнях дорожки в зимних утренних сумерках, спеша в классы; в последние годы они оба преподавали. Это была самая уютная на свете тишина. Шевальди мог унести с собой всё содержимое дома, но не смог бы забрать оттуда эту уютную тишину. Он отказался от права быть учителем за три месяца до финального экзамена Шики. Не смог выдержать мысли о том, как сломает ему жизнь. Шевальди забыл запах яичницы с беконом, которую в тот момент жарил Шики, обернувшись к нему с тонкой деревянной лопаткой. Но никогда не забудет его взгляд. Ещё одна жизнь, которую он сломал. Ещё один мир, который он испортил. Всё, что он умеет — уничтожать. Его место здесь, среди деревьев. Здесь он никому больше не причинит вред. Неделю назад он видел Франца. Тот повзрослел — сильный и обновлённый, он уверенно шёл по пыльной улице, пересекая её по диагонали, как белый слон. Шевальди подобрался — он сидел на асфальте у хлебного магазина и медленно, очень медленно доедал свою единственную в месяц половинку буханки хлеба. Он не мог позволить себе хлеб, но раз в месяц всё же позволял, греясь на солнце, наслаждаясь некогда привычной суетой небольшого города, но оставаясь невидимым — грязным бродягой, который дошёл до города пешком. В тот день было особенное сочетание утреннего холода и яркого ещё солнца, почти бело-лимонадного, и волосы Франца ярко сверкнули на нём. Это и привлекло внимание Шевальди — он старался не смотреть на людей, потому что когда на людей не смотришь, они тоже не смотрят на тебя, а зрачки притягивают зрачки. На запястье Франца мотались чётки с пушистыми кисточками, а волосы сильно отросли и слегка пушились, окружая его странным сияющим ореолом, состоящим из зигзагообразных линий тока. Ярко-красное кожаное пальто с вышивкой напомнило Шевальди об учителе Франца, и настроение сразу рухнуло. — Что ты несёшь, как я смогу доучиться?! — Он берёт учеников. И будет рад тебя выпустить. — Но я хочу выпуститься С ТОБОЙ!!! Сорвавшийся голос, который прочертил интонационный шрам в его голове — кажется, навсегда. Конечно, Шики выпустился. Наверняка они даже работают с Францем вместе. Сильный и несокрушимый тандем. Союз горького кофе и апельсинового сока со льдом. Какая разница, кто твой учитель. Какая, к чёрту, разница. Шевальди отдал остаток потерявшей вкус булки бродячей собаке. Он старался не прикасаться к Шики, заметив, что тот не разрешает другим людям прикосновения, но в какой-то момент обнаружил, что тот инстинктивно тянется к нему — садится рядом, доверчиво заглядывает в лицо, передаёт чашки, спокойно дотрагиваясь до пальцев и запястьев, как будто случайно. Когда Шики спал, он поворачивался лицом к старой кровати Шевальди — и тот, засыпая, видел это лицо, бледный овал, похожий на светлую гальку в тёмном море. Ночь затирала краски в полную темноту, а иногда, когда Шевальди просыпался раньше, он видел, что Шики сидит на краю своей кровати и молча смотрит на него. Между ними была бесконечность уютного молчания и ожидание. Они не умели хорошо понимать друг друга, но хорошо умели договариваться и оба одинаково любили магию во всех её проявлениях. Но если Шевальди был понятный, просто хаотичный и чрезмерно контролирующий всё вокруг себя, то Шики был бродячим, с взглядом, похожим на камень на тонкой нити, брошенным и нашедшим себя в себе, присвоившим себя себе осознанно — то, чего обычные люди не делают. Но изнутри они были похожи, как косточки у абрикоса и сливы, как центр грозы и центр зимней вьюги. И не похожи в то же время — самой нелюбимой фигурой на доске у Шевальди была ладья, потому что она топорно ходила по прямым, непробиваемая сильная болванка, а Шики спокойно не чествовал короля, потому что тот был бесполезен, но шахматы скорее использовал, не привязываясь к ним и не наделяя фигуры характером и смыслом. Играют ли они всё ещё в шахматы своей компанией? Перестань, это не так важно. Шевальди знал, что ему ни с кем не следует связываться. Иногда спрятанные в нём клубки проглоченных криков и спрессованной истории вырывались наружу и жалили окружающих его словами, которые вырастали из уничтожающего его яда. Застарелая боль самообновлялась, сбрасывая кожу, отрезая от него куски живого, в первую очередь — тех, к кому он прорезал двери, перебросил мосты. Обернувшись в своё тёмное воплощение, которое обычно прятал, Шевальди старался оттолкнуть от себя всех людей, что были ему дороги, чтобы дать им возможность жить. Это было для него простое и счастливое понятие, и ему казалось, что рядом с ним жить невозможно, он только усложняет, переплетает запястья нитями абьюза и токсичности, а после тянет за собой на дно. Рядом с другими людьми Шики был бы счастлив. Он нашёл бы себя, он беззаботно улыбался бы и возрос эмоционально. У него появилось бы много новых друзей, он нашёл бы то, что искал — чёрное сердце своей внутренней пустоты, и они притянулись бы друг к другу, они стали бы цельным организмом. Жить. Это когда у кофе по утрам есть вкус, тебе не нужно хмуриться при мысли о том, куда качнёт людей вокруг, как придётся справляться с приступом, как нужно будет хватать за руки и не давать уйти, а зачем — уже не так понятно, зачем, зачем-то, просто уже из принципа, из усталости, из отсутствия сил и эмоций, мыслей и желаний. Шевальди хотелось жизни для Шики. Какая разница, повторял он, кто твой учитель, если он даёт тебе то, что тебе требуется. Шики был уже достаточно взрослым, чтобы его можно было обмануть. Достаточно сильным, чтобы его можно было сломать. Сломать его можно было только изнутри, и Шевальди подозревал (этот тяжёлый утренний взгляд с соседней кровати), что у него есть доступ к этому «изнутри», а потому — есть возможность это переломать. От Шики он оставил только небольшую статуэтку в виде серебряной лисы. Когда он вернулся, привычно дотронулся до её позолочёного носа, ласково скользнул по ней взглядом. Это было счастливое воспоминание с тех времён, пока он ещё ничего не испортил, всё ещё было так ярко и тепло, и Шики вернулся с базара с сидром в глазах и серебряной лисой в вечно чуть подрагивающих пальцах, а потом сказал Шевальди, что этот лис — вылитый Шевальди, и пусть живёт с этим. И Шевальди показалось на секунду, что тот собирается его поцеловать с мороза, просто так, как будто так и нужно. Жить. Но часы продвинулись стрелкой на секунду, потом ещё на секунду, секунду — и в результате вылили время в пять минут, и они перестали смотреть друг на друга завороженно, стоя на пороге, и засуетились, готовя чай, подогревая лепёшки. Это было не серебро, повторял себе Шевальди, словно говорил о чём-то другом, о чём-то неуловимым. Шики не смог бы себе позволить потратить на него так много. Это просто металлический сплав, и надо аккуратнее его трогать, а то он окислится и испортится. Но он отлично знал: это серебро. Это было настоящее серебро. Шики подарил ему что-то настоящее. А он забрал это, назвал фальшивкой и не прикасается к этому подарку уже шесть лет. И шесть дней. Жить одному оказалось очень правильным. И Шевальди, как всегда, вечером заварил себе немного чая с мелиссой, переполз на крыльцо, осмотрел всё вокруг и молча закрыл глаза. А потом чуть склонил голову на бок, словно прижался щекой к плечу кого-то невидимого. Кого-то, кого рядом нет и не будет. Он делал так шесть лет. И шесть дней. Шевальди не мог позволить себе настоящего Шики. Он отдал его в обмен на счастье для Шики — счастье, которое стёр бы с лица земли, изничтожил, не в силах себя остановить. Но он мог позволить себе выдуманного. К счастью, он с детства отличался удивительно живым воображением.