карамель и чернила

В памяти Тартальи эта комната всегда пахла чем-то таким – хвоей, мускатным орехом, мокрой древесиной, омытым кровью золотом. И в памяти Тартальи (ни памяти о прошлом, ни памяти о будущем) никогда не существовало этой самой сцены, где он, избитый и тощий, одна большая открытая рана, сочащаяся кровью, лежит на чистой шелковой ткани чужой постели – оттенка почти подгоревшей карамели и пахнущей как свежий миндаль. – Ты всегда был грязным пятном на моей жизни, Чайльд, – без приветствия заявляет Чжун Ли, сосредоточенно ища что-то взглядом на собственном письменном столе и не оборачиваясь к кровати, на которой распластался обессиленно Тарталья. – Сочту за комплимент, – только хмыкает тот, по-прежнему не отрывая взгляда от потолка, а затем и вовсе закрывая глаза. Эта комната, большая и просторная, мерещится тебе на чистой канве воображения, даже когда ты зажмуриваешься. Когда не смотришь, не пытаешься запомнить ни узор на стенах, ни причудливые длинные трещины в потолке (воссозданные нарочно, будто шрамы, демонстрирующие силу гео элемента), ни мягкий ковер, в котором тонут босые изувеченные ноги Чайльда. Раны практически на каждом участке тела ноют, то чередуясь друг с другом, то включая эту беззвучную музыку режущей боли одновременно. Тарталья прикусывает язык, затем облизывает пересохшие губы, но не позволяет себе ни простонать, ни прошипеть. Сколько такого было еще в юности – потасовок, драк, не только с демонами, но и с людьми. Стоит ли сейчас припоминать банальную поговорку о том, что человек – страшнее любого монстра? В их мире это явно так не работает. И если и есть кто-то, кого Чайльд никогда не стал бы бояться, – это Гео Архонт. – Почему? – Чжун Ли разрезает тишину вопросом, как будто читает мысли Тартальи. Чайльд, наконец открыв глаза, кое-как приподнимается на локтях и смотрит в чужой хмурый профиль непонимающе. – Почему я? Почему постоянно я? Фатуи не могут тебя приютить? Чайльд не сдерживает немного нервного смешка и, поднявшись уже целиком, садится на край чужой необъятной кровати, изо всех сил держа осанку, чтобы не согнуться под тяжестью бесконечной усталости, которой пропиталось все его тело. Сегодняшнее путешествие и вправду было одним из самых изнуряющих за последние несколько месяцев. – Они, скорее, пнут ногой и без того побитую псину, даже если она им и принадлежит, – он не вкладывает в свой голос ни обиды, ни враждебности – только констатирует факт. – Ты сейчас сравнил себя с собакой? – уточняет Чжун Ли, наконец отрываясь от разглядывания различных свитков и печатей на столе. Там же, на самом краю дорогого отполированного дерева, лежат несколько драгоценных перстней, которые он обычно снимает перед сном. Да и сам Чжун Ли успел переодеться в свою темно-серую шелковую пижаму, очевидно, не ожидая сегодня гостей, но Тарталья беспардонно заявился ближе к полуночи (за временем он еще во время своей предпоследней драки прекратил следить), ведь просто чувствовал, что дальше Ли Юэ от бессилия не смог бы пройти ни шагу. А Чжун Ли – единственный в Ли Юэ, кто всегда его ждет, даже если никогда не говорит об этом. – Не то чтобы, хоть и намного лучше себя сейчас не чувствую, – Тарталья медленно наклоняет голову в разные стороны, разминает затекшую шею, потирая ладонью затылок и параллельно исподлобья наблюдая, как Чжун Ли отходит к стене напротив, распахивая дверцы стоящего почти в самом углу стеллажа. Там оказывается еще больше свитков, некоторые из них – в дорогих кожаных чехлах, перевязанные атласными лентами и заклейменные элитными печатями знати из разных уголков Тейвата. Контракты, контракты, контракты. Наверняка большинству из них сотни, а то и тысячи лет. – Что ты ищешь? – Одну важную бумагу, – дежурно отвечает Чжун Ли, перебирая голыми длинными пальцами среднюю полку стеллажа. – Я собирался взять в постель некоторую работу и занять себя до утра, но ты… – он выдерживает паузу, но реплику так и не заканчивает, будто она не нуждается в концовке. Конечно. Но Чайльд пришел. Грязное пятно на его жизни собственной персоной. – Что за работа? – Расшифровка, – Тарталья находит очаровательным то, как Чжун Ли не приходится даже приподниматься на носочках, чтобы внимательно осмотреть самую верхнюю полку и несколько рядов свитков на стеллаже – мимолетно провести по ним пальцами и пренебрежительно прищуриться, собрав кончиками пыль. – Один древний текст, которым я давно хотел заняться, но, похоже, придется это отложить. – Твоя прислуга плохо работает? – мгновенно потеряв интерес к работе, о которой упомянул Чжун Ли, переключает свое внимание Чайльд. – С чего ты взял? – Чжун Ли понимает. Вздохнув, он закрывает деревянные дверцы и оборачивается. – Я не пускаю прислугу в эту комнату и всегда провожу здесь уборку самостоятельно. – Очевидно, в этом ты так же плох, как и в грамотном распределении финансов, – хмыкает Тарталья и повседневным жестом расстегивает единственную пуговицу на пиджаке, будто все это время именно она мешала ему дышать, а не то, что у него наверняка сломаны несколько ребер. А может, дышать становится тяжело из-за той недоброй искры, которая проскальзывает в глазах Чжун Ли после слов Чайльда и моментально гаснет. Атмосфера в комнате несколько меняется, становится более напряженной, а по спине у Тартальи бежит легкий холодок. Тем не менее, он по-прежнему не боится ни этого места, ни человека, с которым говорит. – Можно принять у тебя ванну?.. Очевидно, что Чжун Ли эта идея отнюдь не устраивает, но он слишком слаб духом (как иронично и несвойственно ему), чтобы просто выставить Тарталью за порог, в непроглядную ночь, еще и под холодный ливень, которым вот-вот грозится разразиться тяжелое темное небо. Он приказывает слугам набрать ванну, в которую ведет небольшая инкрустированная кристаллами дверь, что располагается прямо в этой комнате, немного правее стеллажа со свитками. Да уж, думает Тарталья, если жить в таком дворце, то можно вообще никогда белого света не видеть. Пока слуги возятся в ванной комнате, Чайльд как ни в чем не бывало раздевается, прямо при них, прямо при Чжун Ли, замечая, как он смотрит искоса, неодобрительно и хмуро, но ничего не говорит – о ранах, которые кривыми линиями расчерчивают бледное худое тело Тартальи. Он бросает окровавленную одежду на пол одной несуразной кучей, грязным пятном, предварительно отложив в сторону все оружие и оставшись в одном нижнем белье, – так, будто его сейчас поведут на казнь. Закончив с ванной, слуги уходят, вновь оставляя их с Чжун Ли наедине, и Чайльд не может сказать, что ему неловко находиться здесь обнаженным, вот так просто демонстрировать все свои уязвимые и уязвленные места, – напротив, он находит в этом какую-то мазохистскую возможность покрасоваться, дать понять, что никаких увечий он давно уже не боится. Горячая пенная вода медленно накатывает на голые ноги, дрожащие бедра, обжигает раны, и Чайльд не сдерживает тихого шипения, когда садится, откидывая голову на бортик. В ванной все отливает золотом, слишком чисто, светло и роскошно, чтобы он мог почувствовать себя на своем месте. Ведь он, как никак, по-прежнему – только грязное пятно. На этой драгоценной комнате. На витиеватом лабиринте этого огромного дома. На просторной спальне и шелковых медовых простынях чужой кровати. И, конечно, на жизни Чжун Ли. На последней, пожалуй, – больше всего. – Тебе нужна помощь? – не слишком приветливым тоном уточняет Чжун Ли из-за двери, и его голос заставляет Тарталью вздрогнуть, – он, уже достаточно привыкнув к температуре воды и ее пряному сладковатому запаху, успел немного отвлечься от собственных ран и даже почти задремать. – Вроде не безрукий, – с легкой усмешкой хмыкает он и, осознавая, что Чжун Ли это оттолкнет, поспешно добавляет: – Но да. Помоги… пожалуйста. Чжун Ли приоткрывает дверь слабо, как-то не слишком уверенно, но когда он переступает порог, по его взгляду ничего нельзя прочитать. Так нечитаемо он смотрит и на Тарталью, который не стесняется и не скукоживается, а затем подходит ближе и останавливается, наверное, ожидая какой-то просьбы. Чайльду, если уж быть предельно честным, немного дискомфортно двигаться: особенно сейчас, когда теплая вода вконец расслабила мышцы, из-за чего практически все тело будто онемело и стало ощущаться каким-то очень хрупким. Ему не нравится это ощущение, не нравятся залипшие от крови волосы на затылке, ноющие запястья, саднящая губа. Чжун Ли понимает его без слов. На несколько секунд отойдя к небольшому столику с банными принадлежностями, он возвращается и присаживается на бортик ванны, безмолвно ожидая, когда Чайльд, крепче сжимая зубы и не пропуская сквозь них стон боли, приподнимется и сядет, расправляя плечи. Мгновение перед тем, как кончики пальцев Чжун Ли касаются его тела, Тарталья запоминает как самое длинное в своей жизни. Мочалка в чужой руке больше похожа на сложенную в несколько раз плотную бархатную ткань, Чжун Ли проводит ею по затылку и плечам Чайльда, почти заботливо, на долю секунды будто бы стирая всю многолетнюю недосказанность между ними. – Знаешь, я часто вспоминаю тот раз, – хмыкает Чайльд, закрывая глаза и откидывая голову немного назад, поддаваясь чужим прикосновениям, – после приема Адептов. Что мы сделали, ты помнишь?.. Рука Чжун Ли замирает у него на спине. Чужое напряжение Тарталья ощущает даже не глядя, но отступать не спешит. Конечно, подобные воспоминания, приправленные неловкостью и приторным осадком опьянения после изысканного вина, не могут не вызывать смущения, пожалуй, даже у богов, но Чжун Ли не смущается – в его лице читается что-то больше похожее на сожаление, будто ему хотелось бы, чтобы той ночи никогда не случалось. – А я помню, – Чайльд невольно прикусывает губу, стоит Чжун Ли опуститься чуть ниже по его спине и задеть рукой одну из ран. Вода в ванне отдает розовым от крови. – Ты отрекся от меня после того раза, верно? Чжун Ли только усмехается – впервые за всю эту длинную-длинную ночь. – Мне казалось, я и не зарекался, – он вновь замирает, следом наклоняясь немного ниже и хмурым взглядом рассматривая раны на спине Тартальи. – Здесь просто промыть не годится. Нужно показать тебя моему врачу. Чайльд фыркает. – Думаешь, не заживет, как на псине? – Прекрати сравнивать себя с собакой, Чайльд, – Чжун Ли прищуривается, отстраняясь. – Я пока не понимаю до конца, чем оправдано твое неутолимое желание вечно находить приключения на одно место, рисковать жизнью и ночевать на всяких помойках, но, если ты делаешь что-то, значит, ты преследуешь какую-то цель, верно? – Сегодня я не на помойке, – игнорируя его вопрос подмечает Чайльд и следом протягивает вперед мокрые руки с бледными следами крови и пены, чтобы Чжун Ли прошелся мягкой тканью по внутренней стороне плеч и предплечьям. – И меня все очень даже устраивает. Все-таки наш разговор о- – Я не хочу к этому возвращаться, – отрезает Чжун Ли, в свободной руке сжимая костлявое запястье Тартальи, а другой смывая кровь с его плеча. – Что было, то было. Если я буду вспоминать каждого своего любовника на одну ночь, то- Здесь он обрывается, но даже если бы не – Чайльд вряд ли бы дослушал до конца. Его не то чтобы задевает выражение «любовник на одну ночь» – скорее просто ставит в тупик, ведь, если бы он был кем-то на одну ночь, занимался бы Чжун Ли этим всем сейчас? Или же сидел бы на кровати, пытаясь расшифровать очередной свиток, письмена на котором уже давно не интересны никому во всем мире, кроме него самого? – Как очаровательно, – Тарталья не сдерживает улыбки, – ты боишься влюбиться. – Нет. – Для существа, которое прожило столько тысячелетий, каково это – все еще опасаться почувствовать что-то к кому-то, с кем ты решил провести одну ночь, чтобы расслабиться? – Ты сам попросил меня остаться тогда, – повышает голос Чжун Ли. Наконец-то – Чайльд начинает выводить его на тот разговор, которого он и ждал. – Пожалуйста, давай не будем. – Верно, – не успокаивается Тарталья, а Чжун Ли слишком агрессивно хватается за запястье его левой руки, будто желая оторвать ее к чертям. Конечно, если бы он правда хотел, то мог бы сделать это по щелчку пальцев. – Мне просто было интересно, что ты сделаешь. – Ты был мокрый и полез ко мне целоваться, едва я успел открыть рот, чтобы что-то сказать. Наверное, Чайльда должно было смутить это воспоминание, но оно лишь вызывает какое-то приятное покалывание на кончиках пальцев и тень мимолетной улыбки на губах. – Мне было девятнадцать лет, – вздыхает он. – И я был девственником. Когда мне хотелось секса, я просто шел драться. – И до сих пор?.. – зачем-то уточняет Чжун Ли. – До сих пор ли я девственник? – шутливым тоном переспрашивает Тарталья, с вызовом глядя на него исподлобья. Кажется, что Чжун Ли вот-вот это все надоест, и он просто небрежным жестом бросит мочалку в воду, а затем подорвется на ноги и выйдет из ванной, оставляя Чайльда наедине с тишиной, неловкостью, болью и легким холодком своего былого присутствия. Но ничего из этого не происходит, что заставляет Тарталью сначала с облегчением выдохнуть, а затем сделать судорожный вздох, столкнувшись с недобрым взглядом, которым одаривает его Чжун Ли, нависая над ним, будто темная тень. Чайльд делает роковую ошибку, опуская взгляд на его губы и рефлекторно облизывая собственные, но дальше эта наигранная сцена из древней гравюры весенних альбомов* не затягивается, и Чжун Ли отстраняется, поднимаясь на ноги и целиком игнорируя то, что прежде закатанные до локтей рукава его пижамной кофты вновь сползают до запястий, намокая в пенной воде. Он отходит к навесной тумбе над раковиной и открывает дверцы, несколько секунд разглядывая всевозможные стеклянные бутылочки, пузырьки и маленькие металлические баночки. Очевидно, его собственная аптечка. – Ты не можешь, – неуверенно подает голос Тарталья, наблюдая за тем, как Чжун Ли отодвигает в стороны несколько емкостей из первых рядов и забирается рукой в самый угол полки, – сделать это с помощью магии?.. Чжун Ли фыркает. – Даже если бы и мог, – он наконец достает стеклянный пузырек с какой-то густоватой жидкостью медового оттенка и стертой надписью на бумажном ярлыке, за тонкую нить привязанном к горлышку, – то точно не стал бы растрачиваться на тебя. Он берет еще одну мазь и закрывает шкафчик, а затем вновь оборачивается к Тарталье, который сидит, обнимая руками голые колени и смотрит исподлобья, будто пристыженный ребенок. – Этого должно хватить, – спокойно сообщает Чжун Ли, глядя только ему в глаза. – Как закончишь здесь, выходи. И минуты, проведенные Тартальей в постепенно остывающей мыльной воде, в ярком свете настенных ламп, и правда кажутся ему последней возможностью раскаяться перед казнью.

.

Чжун Ли не знает, почему тратит столько своего времени и сил на этого ребенка, но, наверное, такому существу как он, за все его тысячелетия, прожитые в мире, уже просто нечего ждать и терять. Он не станет скрывать, что ему интересно – впервые за столько веков и такое неисчислимое количество смертных, бессмертных и демонов ему действительно интересно, куда может привести его знакомство с очередной уязвимой сущностью. Наиболее уязвим Тарталья сейчас – после всех своих геройствований, вновь на кровати Чжун Ли, с небрежно завязанным чуть выше бедер полотенцем. С его волос капает на пол и на постель, на плечах дрожат застывшие капли воды, когда он вертит головой. Чжун Ли закатывает рукава пижамы – ему откровенно невдомек, почему он должен всем этим заниматься, когда мог бы работать или, по крайней мере, давно уже спать. – Что ты будешь делать? – спрашивает Чайльд, неотрывно наблюдая за тем, как Чжун Ли откручивает крышечку на заживляющей эмульсии – она маслянистая и вязкая, с пряным, немного островатым запахом – как раз подходящая для того, чтобы даже самые глубокие раны быстрее затягивались. – Добью тебя, конечно, – непоколебимо отзывается Чжун Ли, возвращаясь к кровати и присаживаясь на край. – Ложись. На спину. Тарталья хмурится, но слушается, в его глазах проскальзывает недоверие, хотя, возможно, Чжун Ли путает его с чем-то другим. В конце концов, было бы странно, если бы спустя столько времени, успев повидать друг друга во всех возможных и невозможных кондициях, они продолжали испытывать какую-то неловкость. Когда Чжун Ли касается чужого голого живота, Чайльд на миг вздрагивает, будто это прикосновение ему непривычно, – осторожное и не несущее в себе цели навредить и сделать больнее, оно ему незнакомо. – Не думаю, что у тебя сломаны ребра, – пальцы замирают на одной из гематом. – Ты на ощупь это определил? – усмехается Чайльд. Получается нервно – он и правда переживает. – Поверь мне, со всем, что из камня и крепче, я знаю как обращаться, – Чжун Ли имеет в виду, конечно, кости и все человеческое, смертное и по божественным меркам, на самом деле, ужасающе хрупкое. – Прозвучало двусмысленно, – хмыкает Тарталья и тихо шипит, пока Чжун Ли ощупывает и внимательно осматривает раны и ссадины на его животе, ребрах, ключицах и руках. На некоторых увечьях красуются совершенно очевидные следы магии, да еще и достаточно насыщенные для того, чтобы можно было практически безошибочно судить о силе, которую прикладывал тот, с кем Чайльду не повезло попасть в потасовку. – Ты и правда думаешь, что бессмертен? – хмурится Чжун Ли и наконец смачивает в заживляющей эмульсии собственные пальцы (золотистый свет на их кончиках – для ускорения и усиления эффекта), собираясь начать с небольших царапин, а затем уже перейти к самым болезненным ранам. – Остатки некоторой магии здесь предназначены для того, чтобы беспрерывно и дотошно усиливать твою боль. Кому же ты так насолил? – Кому я не? – хмыкает Чайльд, тут же закусывая губу, стоит чужим пальцам коснуться глубокой раны с тонкой корочкой из запекшейся крови. Он, очевидно, слишком сильно любит говорить загадками и отвечать вопросом на вопрос. Чжун Ли и сам ощущает, как его касания согревают чужую изувеченную кожу, посылая микроимпульсы щекочущего тепла, заставляя Чайльда мелко вздрагивать, то напрягаясь с тихим шипением, то расслабляясь и становясь податливым и мягким. Конечно, Чжун Ли делает вид, что не замечает, как постепенно Тарталья заводится от его прикосновений, хоть и то, чем они занимаются сейчас, уж точно не несет в себе какой-либо откровенный подтекст. По крайней мере, для Чжун Ли, – он давно не возбуждается так легко, слишком далек стал от всей этой ребяческой ереси, однако его откровенно забавляет то, как быстро поддается этому Чайльд, даже не пытаясь сопротивляться. В каком-то смысле, это превращается в одностороннюю игру, слишком забавную и интригующую для того, чтобы ее прекратить вот так просто. – Перевернись на живот, – спокойным голосом приказывает Чжун Ли, – и приподнимись на локтях, чтобы не испачкать постель. Мазь еще не впиталась. – Я давно уже ее испачкал, – хмыкает Чайльд, но слушается и покорно делает все так, как ему велят. Полотенце сползает ниже по его талии, до самых бедер, оголяя копчик, и тогда Чжун Ли цепляет его чистой рукой и рывком снимает, отбрасывая в сторону и оставляя Тарталью целиком обнаженным. Тот продолжает, будто его успокаивает без умолку тараторить: – Грязью и кровью. Словом, собой. – Итак, ты дрался, – меняет тему Чжун Ли, мельком глянув на чужие бледные ягодицы с одной небольшой, но насыщенно-фиолетовой гематомой на левой, и вновь сосредотачивается на ранах на спине. Параллельно с этим он закручивает пузырек с эмульсией и кончиками пальцев подхватывает с постели баночку мази. – С кем? Тарталья вздыхает, его дыхание немного дрожит, безошибочно выдавая возбуждение, какое-то очень подавленное, будто совершенно нежелательное и вызывающее только стыд. Чжун Ли даже не понимает, что такого он делает, просто втирая пальцами заживляющую мазь в раны, но, очевидно, Чайльда до дрожи и лихорадки заводят короткие импульсы колкой боли, которые чужие прикосновения посылают по его телу. – Думаю, что многие из этих имен тебе ни о чем не скажут, – с очередным судорожным выдохом отвечает ему Чайльд. – Ты, наверное, уже слишком давно не держал в руках оружия, чтобы сейчас помнить всех демонов. – Ну почему же, – обрабатывая нижнюю часть длинного пореза (кто-то и вправду прилично полоснул Тарталью по спине, будто стремясь нарисовать там созвездие) хмурится Чжун Ли, – я все еще тренируюсь и достаточно часто. Просто тогда, когда об этом никто не знает. Не люблю геройствовать напоказ. – Это камень в мой огород? – уточняет Чайльд. – Можно сказать и так, – Чжун Ли даже не отрицает, одновременно с этим закручивая баночку с мазью. – Все. Он собирается встать, чтобы отнести все лекарства на место, но не успевает – чужая костлявая рука перехватывает его запястье, а Чайльд, упершись лбом в подушку и спрятав лицо, тяжело вздыхает. Чжун Ли вопросительно вскидывает брови, хоть и знает, что этого не увидят, и вновь расслабляется, оставаясь на месте. Чужая хватка на его руке ослабевает. – Не уходи, – тихо просит Тарталья, и в его почти скулящем тоне Чжун Ли наконец различает ту почти подростковую жажду, которую слышал в ту самую ночь их первого (и, как он всегда думал, последнего) раза. – Мне больно. – И ты хочешь, чтобы я сделал больнее? – бесстрастно уточняет Чжун Ли. – Я хочу, – тяжело выдыхает Чайльд, выталкивая слова из горла, будто они его душат, – чтобы ты помог мне об этом забыть. В ответ Чжун Ли только шумно сглатывает, но уходить больше не спешит и остается рядом, задумчиво осматривая бледную спину Тартальи, кое-где выпирающий из-под натянутой бледной кожи позвоночник, который лишь каким-то чудом никто до сих пор не вырвал к чертям и не превратил в декоративную гирлянду. Чайльд отвратительно бестактен, груб, в нем напрочь отсутствуют как инстинкт самосохранения, так и хоть самый слабый и неубедительный здравый смысл, однако Чжун Ли посчастливилось однажды увидеть, мельком и издалека, как он дрался на тренировочных полях, – самозабвенно, дико и с такой страстью, будто больше ничего в мире не имело значения. Ни его смертное тело, ни раны, ни текущий по лбу и вискам пот, ни вся его жизнь, ни то, как изумрудную траву затапливало жгучее летнее солнце. Его не волновали даже монстры, которых становилось все больше и больше, они наступали со всех сторон, им было плевать, что их – десятки против одного Чайльда, с виду самого уязвимого во вселенной. Таковым он, конечно, никогда не был. – У меня есть странный вопрос, – наконец подает голос Чжун Ли, кладя одну руку на чужую поясницу и не торопясь касаться как-либо еще. – Ты понимаешь, что однажды тебя могут убить? Что это не детская площадка. Чайльд вздыхает тяжело, будто ему сейчас совсем не до бремени подобных серьезных разговоров, и Чжун Ли прекрасно его понимает – просто не может сдержать собственного интереса. – Иногда самый простой способ почувствовать себя хоть сколько-то живым, – тихо отзывается Тарталья, – это оказаться на волоске от смерти. Чжун Ли хочет продолжить, но Чайльд останавливает его шумным усталым выдохом, больше напоминающим безмолвную мольбу. – Давай не будем об этом сейчас. Пожалуйста. Но Чжун Ли хочется об этом – как раз потому, что это привлекает его в Тарталье больше всего. Он ребром чистой сухой ладони медленно проводит вверх вдоль чужого позвоночника, до самого затылка, зарывается пальцами в рыжие волосы – кое-где склеенные в пряди водой, кое-где – несмывшейся кровью, языки холодного пламени. На мгновение позволяя себе слабость, Чжун Ли сжимает в руке бледную, изувеченную множественными царапинами шею Тартальи, заставляя того крупно вздрогнуть и тихо простонать, вминая лицо в подушку. Он знает, что, если отпустит его сейчас, Чайльд против собственной воли потянется вслед за прикосновением, которого его лишили, быть может, даже не сдержит тихого скулящего «Пожалуйста». Ему не нравится, к чему это ведет, но в совершенно неподходящий момент он замечает, что постепенно начал возбуждаться тоже – просто от того, какой Тарталья обнаженный и беззащитный перед ним, сильный духом и гордый, но в то же время – кошмарно наивный, скулящий от боли после целого дня беспрерывных битв и мечтающий лишь о том, чтобы ему наконец сделали приятно, а не. Чжун Ли не думает, что умеет так – нежно, бархатно, изголодавшись, – но он пытается, когда наклоняется ниже (шелк его пижамы касается голой кожи на чужой спине, пачкается мазью, заставляет Тарталью вздрогнуть) и вжимается губами в чужой затылок, оставляя невидимый, но горячий след поцелуя. Чайльд тяжело и прерывисто дышит, пока Чжун Ли покрывает такими же поцелуями всю его спину, проходится пунктиром по тонкой полоске кожи между порезами, будто по высохшей реке меж двух берегов. Последний поцелуй застывает на копчике, и Чжун Ли замирает, а затем выравнивается, находя взглядом чужое лицо. Тарталья смотрит на него через плечо, измученно, жадно, ему в глаза лезут влажные волосы. Он ничего больше не говорит, но Чжун Ли понимает все сам, когда тянется рукой вперед и пальцами убирает за ухо чужую рыжую прядь. – И среди того, что я делаю, чтобы почувствовать себя живым, – наконец хрипло выдыхает Чайльд, все-таки продолжая их прежде оборвавшийся диалог, – я хочу, чтобы было еще и это. Чжун Ли понимает, о чем он говорит, и это вызывает в нем странное ощущение вожделения. Он не может скрыть того, что ему нравится чувствовать себя важным для кого-то, способным изменить привычный ход вещей в чужой жизни. Для Чайльда, однако, привычный ход вещей – крайне болезненный и жестокий. Кажется, он просто не умеет (и его никто никогда не учил) жить по-другому. И возможно, это способен сделать Чжун Ли, который сейчас вновь касается руками чужой спины, на этот раз опуская ладони на талию, и перебрасывает одну ногу через чужие бедра, садясь на Тарталью сверху. Он не спешит раздеваться, ему хочется как можно сильнее растянуть это мгновение собственных неуязвимости и защищенности. Иронично, но редко когда архонт может почувствовать себя так. Из комнаты все еще до конца не выветрился запах карамельных пряностей, и именно на это Чжун Ли списывает то, что ему становится тяжело дышать. Мазь на чужих ранах постепенно впитывается, высыхает, не оставляя следов, и Чжун Ли мысленно отмечает, что он проделал неплохую работу, хоть и не должен был. И все-таки, поутру Чайльда нужно будет непременно затащить к врачу, пускай даже силой. Но, конечно, сейчас об этом думать не стоит. Он проходится ладонями по чужим ягодицам, оглаживая большим пальцем гематому, по форме немного напоминающую какой-то дикий цветок. Раздается тихое шипение, шорох одеяла, которое Чайльд сжимает дрожащими ладонями. В какое-то мгновение Чжун Ли кажется, что единственный нетронутый участок чужой кожи, нежный, бархатный и очень, очень уязвимый – находится на внутренней стороне его бедер; то, как Чайльд вздрагивает и пытается развести ноги шире, стоит горячей ладони коснуться его там, лишь подтверждает все предыдущие догадки. Чжун Ли не может не вспоминать их первый раз, тот утомительный, изводящий, невыносимый, и сопоставлять его со всем, что он делает сейчас, – плавно, нежно, не спеша утверждать собственное превосходство, заставляя Тарталью тереться щекой о подушку и тяжело дышать в нетерпении. – Тебе будет больно, – оповещает Чжун Ли, глядя в чужой затылок, будто Чайльд и сам не знает об этом. – Не имеет значения, – выдыхает в ответ тот. – Я хочу… как в тот раз. Или сильнее. – Ты сумасшедший, – Чжун Ли качает головой и рывком встает, практически сразу заставляя Тарталью подняться следом за ним и сесть, глядя снизу вверх почти умоляюще. – Тебе нужно выспаться, поесть и показаться врачу. – Думаешь, я просто так пришел именно к тебе? – Чайльд не сдается, выкладывая все свои козыри. – Ты пришел ко мне, потому что не смог бы пройти ни шагу дальше Ли Юэ, – хмурится Чжун Ли, разрывая зрительный контакт и сосредотачиваясь на одной точке в углу комнаты, прерывистым движением расстегивая и застегивая пуговицу на манжете пижамной кофты. – Отдохни, Чайльд. Он хочет уйти от этого разговора, скрыться за дверью ванной и подумать в одиночестве, но не успевает, – стоит ему отвернуться, как Тарталья подрывается на ноги и ловит его за предплечье, прикладывая остатки последних сил, чтобы заставить Чжун Ли вновь посмотреть себе в глаза. И стоит ему все-таки сделать это, как Чайльд целует его, крепко сжимая обеими руками плечи и не позволяя отстраниться. Это – не такой поцелуй, как их первый, не страстный, не грязный, не быстрый и смазанный, – напротив, он очень глубокий и вдумчивый, насквозь пропитанный немой просьбой, будто Тарталья точно погибнет, если они не займутся любовью сегодня. – Я тебя ненавижу, – выдыхает в чужие губы Чжун Ли, наступая на Чайльда и заставляя его вновь упасть на кровать. Там он садится, двигаясь ближе к чужим бедрам, и, прежде чем Чжун Ли успевает произнести что-то еще, медленным, но уверенным движением стягивает с них свободную мягкую ткань пижамных брюк, под которыми никогда не бывает белья. Вместе с этим он все-таки соскальзывает с шелковой постели и садится на пол, упираясь в него голыми костлявыми коленями. У Тартальи порез на нижней губе, небольшой, но достаточно глубокий даже с виду, он плохо заживает и наверняка кошмарно саднит, но Чайльду будто бы приносит удовольствие эта колкая боль, когда он наконец касается приоткрытым ртом влажного твердого члена и проводит языком по головке, несдержанно судорожно выдыхая и этим горячим выдохом обдавая чужую чувствительную кожу. Чжун Ли по-прежнему не понимает, откуда у него берутся силы делать это все, откуда настолько сильное желание доставить удовольствие и получить его самому, но он не сопротивляется, а лишь кладет ладонь на чужую голову, поглаживая макушку и зарываясь пальцами в рыжие волосы. Тарталья скользит покрасневшими мокрыми губами по его члену, заглатывая глубже, а затем выпуская и оставляя размашистые поцелуи, слизывая вязкую смазку. Чжун Ли гладит его по щеке, за ухом, вдоль линии челюсти и опускается на шею, у него странно подкашиваются колени от разом накатившего возбуждения и от вида и ощущения того, как старается Чайльд, громко причмокивая губами, будто происходящее сейчас – важнее самого жестокого боя в его жизни. Когда он оставляет долгий поцелуй на головке, поднимая на Чжун Ли внимательный взгляд, в уголках его глаз собираются слезы, но не похоже, чтобы он собирался останавливаться. Его останавливает Чжун Ли – придерживая ладонью за шею, он заставляет Тарталью подняться на ноги, их взгляды пересекаются. Чжун Ли холодным тоном приказывает: – Ложись. Чайльд не смеет ослушаться, параллельно часто облизывая и кусая губы, не позволяя собственному тяжелому напряженному дыханию вновь осушить их. Чжун Ли ненадолго уходит в ванную, за еще одним пузырьком, который он не доставал уже слишком долго, чтобы досконально помнить запах и консистенцию находящейся в нем вязкой жидкости, а затем возвращается и, ненадолго поставив стеклянную бутылочку на край письменного стола, быстрым уверенным движением стаскивает с себя пижамную кофту, тут же большим ожогом чувствуя на себе чужой нетерпеливый взгляд. Тарталья и правда смотрит побитой псиной, смотрит так, что вызывает смесь желания и жалости, особенно когда Чжун Ли опускается на кровать перед ним и наклоняется ближе, чтобы спрятать лицо в его шее и покрыть кожу поцелуями, одновременно с этим соскальзывая одной ладонью ниже и обхватывая пальцами его твердый член. Чайльд снова мокрый, будто подросток, как в их самый первый раз. Он скулит в нетерпении и шире разводит ноги, подставляя под прикосновения чувствительные бедра. Он весь – натянутый нерв, одна сплошная эрогенная зона. Хоть это и их второй раз, для Чжун Ли по-прежнему в новинку чувствовать себя так с человеком. – Потерпи, – не просит, а приказывает он, отпуская чужой член и нарочито медленно касаясь пальцами влажной от смазки кожи на чужих бледных бедрах. – Слышишь? Но Тарталья в ответ только стонет, зажмуриваясь и пытаясь спрятать лицо в его шее. Очевидно, слышать он уже не может (и не хочет) ничего. Чжун Ли кусает его возле ключицы – немного сильнее, чем он рассчитывал, – и тем самым срывает с чужих губ несдержанный и едва ли осознанный вскрик. Он понимает, что до прелюдий Чайльду уже нет никакого дела – он возбудился до звезд под веками еще тогда, когда Чжун Ли только смазывал его раны. Чжун Ли отстраняется, кивком веля ему перевернуться на живот, вызывая у них двоих ощущение дежавю по недавно прошедшему. Тарталья делает все правильно, приподнимаясь на коленях и локтях и выгибая спину, пристыженно пряча лицо в подушке. Вновь оглаживая пальцами контуры его ран, издеваясь, оттягивая время, Чжун Ли не спешит, создавая пытку сразу для них двоих, ведь его собственный член трется головкой о чужие бедра и ягодицы, оставляя влажные следы. Он подготавливает Тарталью медленно и осторожно, каждую секунду замирая и ожидая, когда он окончательно расслабится, прекращая сжиматься вокруг обильно смазанных длинных пальцев. Чайльд очень тяжело дышит, вздрагивает от каждого движения и стонет, когда Чжун Ли входит слишком глубоко. Пахнущая чем-то сладковато-фруктовым смазка оставляет липкие следы между ягодицами, попадает на бедра, которые Чжун Ли поглаживает свободной рукой, чувствуя, как от каждого такого прикосновения Тарталья мелко дрожит, изо всех сил сдерживая слишком громкие стоны. – Ты невыносимый, – первое, что произносит Чайльд за долгое время собственного изнеможения. – Просто сделай это уже. – Ты совсем такой же, как в тот раз, – подмечает Чжун Ли в ответ – почти с очарованием – и медленно вынимает уже не сжатые чужим напряжением пальцы. – Совершенно не умеешь терпеть. Чайльд бледный и достаточно худой – неизвестно, откуда в его с виду слабом теле всегда бралось и продолжает браться столько силы и прыти. Однако его кожа горит и будто бы плавится повсюду, где бы Чжун Ли ни коснулся, – его пальцы просто тонут в этом вязком разгоряченном бархате. Он сжимает ладонями чужую талию, ненарочно надавливая на гематомы под ребрами, когда медленно входит собственным смазанным членом, тут же срывая с чужих губ громкий несдержанный стон. Ему и самому тяжело держаться, чтобы не двигаться сразу быстро, пускай он и знает, что Тарталья примет и вытерпит любую боль – по крайней мере, от него. Но Чжун Ли ждет, пока он расслабится окончательно и сам подастся ближе, требуя стимуляции. Из-за накопленной в собственном теле магической энергии (она, дар и проклятие, всегда в разы усиливает как чувство боли, так и возбуждения) Чайльд очень мокрый, его член пачкает кожу внизу живота, и Чжун Ли, изредка соскальзывая с бедер и касаясь его там свободной рукой, растирает смазку пальцами. Тарталья по-прежнему не поднимает головы и стонет, когда Чжун Ли постепенно ускоряет движения в нем, игнорируя то, как моментами он сжимается и вздрагивает всем телом при очередном слишком резком толчке. Пальцы зарываются в спутанные рыжие волосы, тянут пряди почти болезненно, – Чжун Ли знает, что постепенно становится грубее, он делает это осознанно, потому что и так церемонился слишком долго, но, похоже, Чайльд совершенно не против, – даже наоборот, он стонет в одобрении и сбивчивым шепотом умоляет не останавливаться. Чжун Ли то ускоряется, то замедляется, а в какой-то момент одним размашистым движением выходит и резко переворачивает Тарталью на спину, забрасывая его ноги себе на плечи. Прежде чем войти снова, он проводит членом по внутренней стороне чужих бедер, оставляя прозрачные разводы липкой смазки, и не без удовлетворения наблюдает за тем, как Чайльд заливается краской и течет сильнее, пряча лицо в дрожащих ладонях. Чжун Ли мельком целует выпирающую косточку на его правой щиколотке и придвигается ближе, растирая по своему члену еще немного смазки и снова плавно входя в чужое податливое и разгоряченное тело. Тарталья сжимается на нем, дрожит, выгибается в спине и зажмуривается, и в момент, когда Чжун Ли понимает, что теперь он внезапно нарочно сдерживает стоны, чтобы не выдать (какая ирония) собственной слабости, ему приходится на мгновение замереть, но только чтобы склониться чуть ниже и войти под другим углом. С губ Чайльда срывается резкий вскрик, он прикусывает ребро ладони и дышит тяжело, шумно, пока Чжун Ли проникает глубже и – постепенно – быстрее, чувствуя, что если он еще немного понаблюдает за чужим раскрасневшимся лицом, искусанными губами, затуманенным взглядом и липнущими на лоб медными прядями волос, – этого всего попросту станет слишком много. – П-пожалуйста, – наконец Тарталья переступает через собственную гордость, чтобы убрать ладони от лица и тихо попросить. Чжун Ли знает, о чем он говорит, и поддается, перекладывая одну ладонь на его член и медленно лаская в такт своим не слишком быстрым, но вдумчивым движениям. Он входит достаточно глубоко и под нужным углом, чтобы заставлять Тарталью то и дело содрогаться и сильнее кусать собственную ладонь, его пальцы липкие от чужой смазки, а внизу живота закипает невыносимое желание разрядки. Конечно, для начала ему хотелось бы успокоить Чайльда. – Тише, – почти шепотом произносит Чжун Ли, слыша, как тот в нетерпении всхлипывает и пытается что-то сказать, но его голос приглушенно хрипит, будто измученное стонами горло не пропускает больше ни звука. – Уже почти. Тарталья только слабо кивает в ответ, и Чжун Ли расценивает это как сигнал к действию – он несколько раз слишком быстро проводит пальцами по его члену, а свободной ладонью проскальзывает по бедру и до самой талии, где ощутимо надавливает на гематому под ребрами. Этого становится достаточно для того, чтобы Чайльд кончил, сильно сжавшись и протяжно простонав в собственную мокрую от слюны ладонь. Он содрогается, кажется, даже плачет, а Чжун Ли делает еще несколько плавных толчков, прежде чем выйти и, в последний раз проведя членом по чужим мягким бедрам, кончить следом, пальцами растирая горячую сперму по коже Тартальи. Это не то, что принято обсуждать вот так сразу, и поэтому они молчат, в дисгармонии пытаясь отдышаться, а Чайльд – еще и выплакаться. Чжун Ли досконально помнит, что после их первого раза он плакал тоже, но быстро уснул из-за того, как сильно был пьян. – С тобой всегда так? – уставшим голосом уточняет он, медленно опуская чужие ноги обратно на постель. – Ты настолько чувствителен?.. Тарталья молчит и тихо всхлипывает еще несколько секунд, прежде чем покачать головой. – Нет, – отвечает он, – наверное, это все ты. Чжун Ли понимает, что сейчас – не лучшее время спрашивать, что он имеет в виду. В ванную он относит Чайльда на руках, набирает теплую воду, на этот раз самостоятельно, и только в этот момент понимает, что совершенно перестал следить за временем. Давно перестал. Он приоткрывает дверь, чтобы сквозь небольшую щель взглянуть в окно спальни, – светает. У Тартальи мокрые и раскрасневшиеся от слез щеки, он создает иллюзию занятости, вновь натираясь ароматным цветочным мылом, лишь бы не говорить о том, что между ними произошло. Удивительный контраст с тем Чайльдом, который еще каких-то полчаса назад буквально умолял им овладеть. Чжун Ли не отходит далеко, чтобы в случае чего помочь с мытьем, но Тарталья удивительно быстро справляется и сам и, немного пошатываясь, уходит в спальню, оставляя за собой мокрые следы на полу. Чжун Ли вновь набирает чистую воду, совершенно не удивленный собственной способностью не валиться с ног от усталости после такого изнуряющего занятия любовью. Он знает, что завтра (или, сказать точнее, уже сегодня) все оставленные Чайльдом следы проявятся на его коже и начнут саднить, но это – ничто по сравнению с тем, что за эти бесконечно длинные сутки испытал он сам. Когда Чжун Ли возвращается в комнату, Тарталья уже спит – глубоко и беспробудно, он не вздрагивает, даже когда соседняя половина кровати прогибается под чужим весом. Чжун Ли тоже засыпает быстро – с мыслями о том, что Чайльд – и правда своеобразное пятно на его жизни, его комнате, его шелковой постели. Единственная константа за более чем шесть тысяч лет. И, конечно, Чжун Ли непременно выставит его за двери, как только он вдоволь проспится, но это не изменит того, что уже через неделю, а, быть может, даже раньше, Тарталья вновь вернется в поисках ночлега, потрепанный и разбитый. И Чжун Ли готов к этому, как смертные всегда готовы к гибели из-за несчастного случая. К первому поцелую. К пощечине. В рыжих волосах Чайльда яркими пятнами бликует утреннее солнце, его бедра наспех прикрыты краешком мягкого одеяла. Такие существа как Чжун Ли, архонты, могут не спать столетиями, но сейчас он впервые за долгое время предпочитает оставаться в своей безоговорочно человеческой форме. И закрывает глаза, поддаваясь сну.