Старый знакомый

Простившись с Павлом, Гулыбин постоял еще немного на берегу, глядя, как «Академик» уходит, взяв курс на материк. Солнце пряталось в прорехах облаков, маленькое и бледное, как яйца местных куропаток. Вахта обещала быть долгой. Гулыбин повернулся и пошел в дом. Он вдруг увидел, будто с вертолета, как океан обнимает Аарчым со всех сторон, и почувствовал это так, будто сам был и водой, и островом. Ощущение было тяжелым, глубоким и умиротворяющим. Гулыбин растопил печь, вымыл теплой водой посуду и пропахший вяленым гольцом стол и пошел снимать показания. «Первый», — мысленно отметил он, вспоминая свои наставления: пять-шесть сроков лучше не спать, потом можно и прилечь. «Академик» уходил все дальше. Гулыбин чувствовал, как тот уходит: будто от него к Павлу тянулась нить и вскоре должна была лопнуть. Материк говорил голосами в микрофоне, и больше Гулыбин от него ничего не хотел. «Академик» был лишним, Павел тоже. Аарчым не любил лишнего. Он и сеансы связи еле терпел. Но тут Гулыбин на уступки не шел. Как-то ночью в дверь поскреблись. У Гулыбина спросонья мелькнула шальная мысль, что это Павел, но это был медведь. Гулыбин шуганул его, и тот нехотя ушел, отчаянно косолапя. Но на следующую ночь снова приперся и оставил на крыльце свежего гольца, подранного по боку когтем. «Подружиться, что ли, хочет?» — подумал Гулыбин, варя из гольца пшенную кашу — он соскучился по каше. «Академик» ушел уже так далеко, что почти не беспокоил. И материк почти не беспокоил. Софронов порой орал, так, что дребезжал микрофон; тогда Гулыбин накрывал его ладонью и говорил: «Тш-ш-ш», представляя, как взбесился бы Софронов, узнав о таком обращении с вышестоящими. Аарчым переполняла тишина, еще более пронзительная от криков чаек. Гулыбин передавал цифры, неоспоримая точность которых служила сверхпрочным стержнем, где с одного краю был нанизан Аарчым, а с другого — смутные места под названием «все остальное». Гулыбин сильно удивился, когда в дверь постучали, — он не ожидал, что медведь так быстро освоит человеческие повадки. Но медведя не было. На крыльце стоял человек с пакетом, одетый по моде московской осени в легкую курточку и кроссовки дальневосточного производства. — Опять студента прислали, — сказал Гулыбин. — Заходи. — Да я не студент. — Человек прошел, деловито пошерудил кочергой в печи, подняв сноп искр, развернул промасленный пакет, из которого потянуло свежепожаренной рыбой. — Не узнал, что ли? Я Ритэг. — Очень приятно, — Гулыбин пожал протянутую руку. — Медведь уже был. Этак ко мне скоро Аарчым придет. — Не придет. — Ритэг убрал со лба плотную черную прядь, и она тут же свалилась обратно. — Он тебя не любит. Он никого не любит. — Я его люблю, что ли, — соврал Гулыбин, ставя на огонь чайник. Он любил Аарчым, любил той годами закаленной любовью, которую не понять разным трехмесячным стажерам. — Отлично прожарилась. — Ритэг разломил гольца пополам, голову протянул Гулыбину. Тот взял, понюхал. Корочка в меру хрустела, мясо было белым и нежным. — Умеешь, — кивнул он. — За знакомство, что ли? — Нашему знакомству лет двадцать, поздновато отмечать. Давай за встречу, — предложил Ритэг. Гулыбин не возражал. Отметили встречу рыбой, запили чаем. Спалось после этого хорошо, даже из-под одеяла вылезать не хотелось, чуть ли не первый раз за все годы. «Надо», — сказал себе Гулыбин. Любит его Аарчым, не любит — не в этом дело. Показания нужно снимать. «Показания нужно снимать», — напомнил он себе еще несколько дней спустя. Болела голова, подташнивало, и мысль умереть представлялась более привлекательной, чем идея встать и идти работать. «Неужели грипп?» — удивился Гулыбин. Он ни разу не болел гриппом. Он было подумал доложить Софронову, но не стал разводить панику. Раз в три часа снять показания — да с этим и умирающий справится, а не то что какой-то гриппозник. Его шатнуло, повело в сторону. Он непременно свалился бы, если б не Ритэг. — Лежи, — сказал тот, толкая Гулыбина обратно под одеяло. — Просто лежи. Я все запишу и передам. — Точно? — спросил Гулыбин. Ритэг даже отвечать не стал, накинул куртку и вышел. Гулыбин закрыл глаза, радуясь возможности отлежаться. Ритэг был свой, надежный парень, такому и в голову не придет строчить сочинения по осени и прятаться от напарника по всему Аарчыму. Ритэгу Гулыбин доверял. За окном визгливо орали чайки, будто дрались за свежую падаль.