Аарчымские байки

— Да ладно тебе, Паш, — сказал Гулыбин, перехватывая ружье за теплый ствол. — Я все понимаю. Точнее, я нихрена не понимаю, но пойдем домой, обсудим все. Объяснишь, какого черта радиограмму не передал. Пойдем. Пашка молчал — видно, сильно перепугался. Гулыбин пошел к нему, осторожно, как к куропатке, сидящей на гнезде. — Вот черт, — сказал он, присаживаясь рядом. Пашкина штанина чуть ниже колена была обильно пропитана кровью, даже куртка испачкалась вдрызг — видно, пытался руками рану зажать. Выходит, один из выстрелов не прошел мимо. Гулыбин расстроился. Это надо же было так потерять над собой контроль. Понятно, почему Пашка молчит и отворачивается. — Ну, прости, я не хотел, — извинился он, закидывая Пашкину руку себе на плечо и помогая тому подняться. — Разозлил ты меня, студент. Я ведь тебя за человека считал, а тут — показания автоматика снимает, про семью молчишь. Что прикажешь делать? Пашка не отвечал и головы не поднимал — наверное, стыдно было. Гулыбин порадовался, что у него еще совесть осталась. Это было хорошим признаком. Дома он уложил Пашку в кровать, перевязал ногу и накормил с ложки бульоном. Хотел даже по голове погладить, по темным вихрам, но передумал. Рано ему, пусть еще попереживает. Наутро Пашка выглядел вроде бы пободрее, проснулся с солнцем и пялился в потолок. Было ясно, что с больной ногой работник из него никакой, и Гулыбин настроился на долгое одиночное дежурство. Софронов был в курсе и обещал что-нибудь придумать, однако Гулыбин был тертым калачом и знал, что на Аарчыме обещанного можно ждать долго. — Ты уж поторопись, — ворчливо сказал он Софронову, а потом бодро крикнул Пашке, что Софронов обещает что-нибудь сделать. И что рана у него вообще ерундовая. Тот опять промолчал. Гулыбин решил, что на обиженных воду возят, и пошел работать. — Ты там как? — спросил на следующее утро Софронов. — Ты ж видишь, вертолету сейчас до вас не добраться. Судно, может, будет. Дня через три. — Да нормально все, — сказал Гулыбин. — Главное, студента этого на материк отправить. Пусть сочинения пишет. — Плох? — спросил Софронов. Гулыбин пожал плечами. — Да вроде ничего. Но не его это. Не приживется он здесь. — Ладно, — сказал Софронов. — Разберемся. Гулыбин не возражал. Ему было нетрудно и без действующего помощника. Пашка валялся под одеялом и очень неохотно ел, предпочитая кормление с ложки. Гулыбин подозревал, что во время его отсутствия паршивец добирается до гольца и до своей компьютерной игрушки, но делал вид, что ничего не замечает. Чем бы дитя ни тешилось. Ему порой и правда казалось, что Пашка — его непутевый блудный сын. Садясь по вечерам рядом на кровать, он прижимал темноволосую голову к груди и, подсовывая Пашке куски чищеного гольца, рассказывал аарчымские истории, кое-что присочиняя на ходу. Пашка затихал и слушал. Иногда он тихонько фыркал в гулыбинский свитер, практически неслышно. Гулыбин понимал его — сложившаяся ситуация к веселью не располагала, — но в душе радовался, что студент не сломался. Ничего, вернется на материк, сам будет травить северные байки. Недолго осталось. Через три дня судно не пришло. Просили подождать еще немного. Гулыбин что-то расстроился, достал стратегический запас. Накрыл табуретку и оттащил ее к Пашкиной кровати. — Хватит дуться, — предложил он. — Давай за крепкую дружбу. Пашка демонстративно смотрел в потолок. — Тебя с ложечки напоить? — поддел его Гулыбин. — Я ведь могу, влегкую. И в самом деле поднес резко пахнущую ложку к Пашкиным губам. Те чуть заметно дрогнули в улыбке. — Вот так, — сказал Гулыбин, — вот и замечательно. Ночной срок он едва не проспал. Все-таки работа в одиночку была не игрой в бирюльки. Но заставлять Пашку прыгать на костылях к приборам он не мог. Сам бы попрыгал, конечно. Так ведь он не студент. Гулыбин потер щеку и испугался. Когда это он успел так зарасти? Побрившись перед маленьким зеркалом, он решил заодно побрить и Пашку. Тот не возражал, во всяком случае, вслух. Гулыбин долго водил бритвой по его лицу, хотел пошутить, что пора вставать — вон какие щеки отлежал, но не стал. Их отношения в последнее время и так не отличались устойчивостью. Между сроками он решил сходить на рыбалку — недалеко, в заливчик за скалами. Вяленая рыба была хороша по субботам под пиво и баню, но в ежедневном меню быстро осточертевала. Клев выдался на загляденье, но потом пришлось тащить тяжелое ведро к приборам, а после снятия показаний — домой. — Паш, я пришел! — крикнул он от дверей. В доме стояла тишина — абсолютная, как на снежной равнине. Сердце Гулыбина екнуло. Куда опять понесло этого студента? Он распахнул дверь в комнату, и от сердца отлегло. Пашка, видно, просто спал, отвернувшись к стене, и не услышал его. Гулыбин схватил его в охапку, наплевав на сон, прижал к себе, сполз на кровать. — Ох, Пашка, — сказал он истово. — Что ж ты за дурак такой? Натворил дел, а теперь хочешь сделать вид, что все в порядке? Ты лучше расскажи, повинись, я прощу. Я ж люблю тебя, дурака, как сына, люблю. Пашка было дернулся в его объятиях, только хотел заговорить, но тут от двери послышалось бодрое: — А вот и мы! Не ждали? Повезло вам, ребята, вертолет пробился, сейчас надо быстренько загрузиться, а тут Грибулин подежурит, пока напарника не подберут… господи боже, что это? Полная, румяная женщина — фельдшер Катерина Ивановна — всплеснула руками. На ее крик прибежали двое — Грибулин и пилот. И тоже застыли в дверях. — Ну что стоите? — Румянец пятнами сползал со щек фельдшера. — Я сейчас укол приготовлю, а вы заберите у него тело! Господи, у трупа же голец изо рта торчит! — Я его кормил, — подтвердил Гулыбин. — Хотел в баню сводить, да подумал, что с такой раной нельзя. Оставалось только местные байки рассказывать. Вы вовремя прилетели. — Очень даже вовремя, — пробормотала Катерина Ивановна, набирая в шприц транквилизатор. Руки ее слегка подрагивали. — Мне ваши аарчымские байки на пенсии сниться будут. Грибулин и пилот потащили к двери с головой завернутого в одеяло стажера. Гулыбин тревожно следил за ними — в конце концов, это он отвечал за здоровье и безопасность подчиненного. Когда Павла вынесли, он кивнул фельдшерице и устало закрыл глаза.