Гримм и его капитан

Огоньки мигали. То разгорались, озаряя комнату разноцветными бликами, то плавно перетекали от красного к зеленому, от синего к желтому; то пускались в безудержный пляс, будто ведьмы на шабаше, то затухали, как угли в камине. Их равномерное мерцание погрузило Ника в несвойственное ему состояние размышлений о жизни. Вот так и страсти человеческие. То все несется галопом, искрит и сияет, наполняется светом, радует душу. А потом затухает, и ты вдруг понимаешь, что встречаешь Рождество в одиночестве и что теперь так будет всегда, и тебе не с кем смотреть на эти веселые огоньки. И ты учишься принимать это одиночество, учишься дружить с ним, жить с ним, просто как-то жить, зная, что былого не вернешь. С ума сойти… — О чем задумался? — спросил Шон, входя в комнату. — Вот твой виски. Пришлось повозиться со льдом — плохо колется. Он вытянулся рядом, заняв всю свою половину кровати и немножко Никовой. Это было привычно и приятно. — Тебе на Рождество лезет в голову всякая ерунда? — спросил Ник, устраивая голову на плече Шона. — Никогда, — Шон ненадолго прижался губами к его виску, и Нику показалось, что тот солгал. — Я хочу всегда встречать Рождество с тобой, — сказал он. — Это не просьба, а желание. Для Санты. — Гримм, который верит в Санту, — пробормотал Шон. — Кунсткамера. — Хорошо, — задумчивость слетела с Ника, как шелуха с арахиса. Он сел и поймал взгляд Шона. — Тогда так. Дай слово принца, что мы всегда будем встречать Рождество, как сегодня. Это не просьба и не желание. Это требование. — То есть в постели, — рассмеялся Шон. Ник тоже улыбнулся, не отводя, однако, взгляд. — Иди ко мне, — сказал Шон. И, помолчав, добавил: — Даю слово. В конце концов, это было не самой плохой идеей. Глупой, но не плохой.