---
Это чувство — звенящее, хрупкое, тонкое — чистый хрусталь, только тронь — разлетится осколками. Когда Паша смотрит на Ирину Сергеевну, хрустальные бабочки под ребрами трепещут крыльями, распарывают изнутри — кровоточит. Он не знает, откуда взялось вдруг столько боли — не за себя, за нее. Такую сильную, но такую разбитую, будто увязнувшую в водовороте жизни и не сумевшую выплыть — но неизменно вытаскивающую со дна остальных. И, глядя в ее янтарно-ледяные застывшие омуты, Ткачев понимает одну беспощадную истину: без нее ему выплывать просто незачем. Жить, впрочем, тоже.---
Угасает сентябрь. Город тонет в серой дымке дождя и неотвратимо подступающих холодах. Они угасают тоже, выжженные этими бесконечно-долгими годами борьбы — с вселенской несправедливостью, с судьбой, со своими демонами. Бесконечных четыре года. Четыре года он от нее ни на шаг. Кажется, даже если вдруг рухнет небо — он останется рядом, помогая ей удержать обрушившуюся на плечи тяжесть. — Да это же ненормально! Ты сам ненормальный! — гудит в ушах давняя фраза Марины, когда он в очередной раз сорвался среди ночи из общей постели на выручку их начальнице. Наверное, это и впрямь ненормально. Наверное, он и вправду сошел с ума, решив, несмотря ни на что, быть с ней рядом. Наверное, хрустальные бабочки, бьющиеся под ребрами, однажды окончательно превратят его душу в кровавое месиво. Но это все не имеет значения. Ничего не имеет значения. Только она.---
Когда они остаются одни в ее кабинете после очередного шумного застолья в отделе, Паше кажется, что он вдруг перестал чувствовать. Хрустальный оглушительный звон вдруг стихает. Становится почти что неслышным, переходя на мучительно-тонкую частоту тихой нежности. Боли не остается. Только одна трепетно-сладкая горечь — янтарная осенняя горечь в ее глазах, острая горечь духов, пепельная горечь сигаретного дыма на вишневых губах. И хрустальная пыль в подреберье.