---
Тихонов говорит что-то о двадцати шести адресах — а Субботин думает о том, что, если понадобится, перевернет вверх дном этот чертов Циолковск, перероет все заброшки, разберет по кирпичику каждый гребаный дом — только бы Юля нашлась. Живая и невредимая. Предчувствие чего-то непоправимого вгрызается в ребра тупым неотступным страхом. Вдавливает педаль газа в пол. Он еще не знает, что уже опоздал.---
Бетонная коробка полуразвалившейся заброшки кажется бесконечной. Под ногами хрустит растрескавшееся стекло — а в груди, по ощущениям, точно также стекленеет застывшее сердце. Расходится трещинами. С сухим хрустом разбившегося стекла. Юля спит. Серое стылое утро гладит обнаженную кожу блеклым рассветом. Смятая фэсовская футболка липнет к спинке пассажирского кресла, а к плечу Соколовой так охренительно-(не)естественно прижимается этот-ее-бывший смазливый Гриша. Стекло в груди рассыпается пылью.— Встретила свою первую любовь, понимаешь? Голову снесло… — Ты это сейчас серьезно?!
Соколова поспешно стягивает на груди не застегнутую куртку и бормочет что-то смущенно-оправдательное о вновь вспыхнувших чувствах. У Субботина в груди неожиданно-остро вспыхивает едкая злость. И будь они сейчас с этим чертовым Гришей один на один — не удержался бы наверняка. Но все, что ему остается — растерянно смотреть вслед рванувшейся с места машине. Пытаться выровнять застывающее дыхание и просто понять. Понять причину этой алогичной до спазмов сердечных боли. В груди кровит. Запоздалое осознание.