Одинокие души

      Ты для меня слишком недостижима.              Такая хорошая. Такая нежная, милая, правильная. Такая не моя. Нет, моя душа навсегда останется одинокой, а ты же…              Ты настоящий ангел. Ангел, которого все любят. Ведь тебя просто невозможно не любить – это, наверное, какие-то очень сильные чары, что исходят из глубины твоей светлой души. У тебя даже имя магическое какое-то. Полумна. По-лум-на. Так идеально перекатывается на языке. Так правильно. А я ведь вновь и вновь повторяю его, будто в бреду.              Сумасшедшая.              Потеряла рассудок еще тогда, три года назад, когда впервые увидела тебя, когда вы с отцом только приехали в наш жалкий городок. Такое ничтожное место для тебя. Но ты была так счастлива.              Все еще счастлива.              Тебе так нравится этот миром забытый кусочек земли, на карте для которого даже не выделили отдельной точки. И каждый чертов раз, вспоминая о нашем озере, что почти уже превратилось в болото, ты так искренне улыбаешься. Ты так любишь его.              И любишь усеянные цветами холмы. Вплетаешь в свои длинные волосы все эти ромашки и маки, ландыши и зверобой, васильки и что-то там еще, что я никогда в жизни этих названий не запомню. Ты продолжаешь улыбаться, надевая мне на голову очередной ароматный венок.              А я слепну каждый раз от света, что исходит от твоей по-детски невинной улыбки.              Как ты вообще смогла меня заметить? Подлетела ко мне, будто только и ждала, когда я приду в школу, когда появлюсь в твоем поле зрения. Протянула свою тонкую, изящную ладонь настоящей художницы: с засохшими следами нестертой краски на такой светлой и чуть сухой от вечных разбавителей-растворителей коже. Ты тогда слегка наклонила голову, сотрясая мир белыми, как лунный свет, прядями, и заговорила со мной, растягивая каждую чертову букву.              В этот день я впервые увидела твою улыбку, Луна. В этот день я окончательно утонула в синеве твоих глаз, сумев напоследок выдавить жалкое: «Гермиона. Меня зовут Гермиона».              И ты никогда меня так не называла. Говорила, что это имя какое-то неподходящее для меня. Слишком мягкое что ли. Пусть я и превращалась в тот самый твой любимый розовый зефир, стоило тебе лишь появиться рядом.              Герм. Холодное. Грубое. Ты зовешь меня лишь так. И как-то незаконно даже растягиваешь «е», будто и не буква вовсе – очередная приторная тягучая конфета, что ты всегда их с собой носишь. Ты из них даже умудряешься надувать маленькие шарики и подбешивать всех вокруг этим негромким «хлоп», когда этот розовый сахар все же лопается и липкими разводами остается на твоих губах.              И мне все сложнее делать вид, что все в полном порядке, что так и должно быть. Но я каждый раз нахожу в себе силы и как-то сдерживаюсь, лишь до белых полумесяцев на ладонях сжимаю руки в кулаки, дабы они не потянулись к твоему лицу в таком не дружеском жесте.              Ты сводишь меня с ума, Полумна Лавгуд.              Ведь знаешь что? Я прямо сейчас стою у зеркала, пытаясь понять, почему ты тогда подошла ко мне. Что ты во мне увидела? И почему мы не больше, чем лучшие подруги почти что сестры? Чего мне не хватает?              Вот она я – Герм, твоя единственная подруга. Вот она я –мне уже давно исполнилось шестнадцать, а я по-прежнему слишком высокая и слишком худая, чтоб называться женственной. У меня нет этих плавных изгибов, кажется, никогда уже и не будет. Поэтому и прячу себя за мешковатой одеждой. Прячу свою почти болезненную бледность кожи и вечные синяки и ссадины, что появляются просто из ниоткуда.              А у тебя десятки милых платьев и вечное кружево. У тебя россыпь почти невидимых веснушек на плечах и спине, и каждую я знаю наизусть. У тебя созвездия темных родинок на молочной коже, которые я так отчаянно хочу исследовать своими обветрившимися губами. Но я всего лишь твоя лучшая подруга почти что сестра – мне это не позволено, никогда вообще в этой реальности не будет позволено.              Мне так часто повторяют о моем пугающем немного взгляде, о таком пристальном, словно все люди для меня – книги, которые так и хочется прочесть. И ведь даже родители не могут подолгу смотреть в мои глаза. А ты же никогда не отводишь взгляда первой. Заправляешь за уши мои непослушные пряди, что я вечно напускаю их на лицо, дабы хоть немного спрятать свои глаза. И ты всегда улыбаешься при этом так открыто, по-детски, впрочем, как и всегда.              Ты слишком хорошая для этого мира. Но упорно этого не видишь. Упорно не замечаешь, что делаешь со мной – убиваешь, так медленно и так сладко убиваешь. Но я готова умереть от твоей руки. Я вручила тебе свою одинокую душу еще тем далеким жарким сентябрем.              Так что ты продолжай, Луна.              Продолжай, не обращая ни на что в этом мире внимания, рисовать в тишине, давая мне шанс вновь запомнить твой образ, каждую деталь в нем. И плевать, что я уже давно выучила всю тебя наизусть. Мне всегда недостаточно, как воздуха утопающему.              Ты продолжай обнимать меня каждый раз при встрече. И пускай, что мне ужасно мало той жалкой секунды, но лучше так, чем вовсе находиться вдалеке от тебя, не имея и малейшей возможности прикоснуться.              Продолжай смеяться, что мои волосы вечно торчат во все стороны и, кажется, никогда не знали расчески. Я лишь втайне от всех каждую ночь буду заплетать себе с десяток мелких косичек, чтоб наутро волосы пушились, будто меня током шибануло.              Поэтому продолжай звать меня одуванчиком и гладить мою русую гриву. Я лишь прикрою глаза и попытаюсь дышать спокойно, не выдавая себя, чтоб ты не узнала, как каждый чертов раз я пытаюсь не умереть после этих твоих бесконечно нежных касаний.              Дружеских.              И объятия – дружеские.              И вечные ночевки – дружеские.              И твоя светлая макушка на моем оголенном плече, ведь футболка слишком большая и ночью сползла. Это тоже – дружеское.              Ведь мы подруги. Не забывай только время от времени напоминать мне об этом.              И плевать, что от осознания становится все хуже с каждым днем. И мне все сложнее делать вид, что все хорошо. Но я стараюсь. Ради тебя, милая, стараюсь.              Хоть каждый раз, как ты приходишь ко мне в слезах, глупое сердце бьется в разы сильнее, а каждый удар отдается болью под ребрами и сбитым дыханием. В такие дни ты, все еще сотрясаясь от рвущихся наружу рыданий, засыпаешь в моих крепких не дружеских объятиях. В такие дни ты разрушаешь меня еще сильнее. Будто это «сильнее» вообще существует: ощущения такие, будто я прахом рассыпалась еще столетие назад, а то и два.              Но я все равно позволяю тебе.              Позволяю проснуться пораньше и хозяйничать на моей кухне в моей футболке, ведь в платье спать неудобно, пусть ты и твердишь мне вечно, что твои кружева такие мягкие и нежные. Я позволяю тебе ворчать, что холодильник почти пустой и что снова нет сахара: мне как-то все равно на его наличие в нашем доме, а родители вновь зашиваются на работе так, что даже не заглядывают туда.              И в эти мгновения я позволяю себе неотрывно смотреть на тебя, вновь впитывать каждое твое плавное движение. Ты будто танцуешь, так легко и непринужденно, как, кажется, не способен это делать человек. Ты даже посуду бьешь грациозно – очередную чашку, что она стояла слишком высоко, а ты не захотела вставать на стул, вот мне и пришлось убирать осколки. Кажется, на этот раз это была любимая чашка мамы.              Но это ничего, ведь тебе, Луна, позволено все.              Приходить ко мне, когда солнце еще не встало. Тащить меня на чертово озеро-болото, чтоб я позировала для твоей очередной сказочно яркой картины. Кружить меня в непонятном танце под мелодию, что ее знаешь и слышишь только ты. Звонить мне, когда солнце давно уже село, а завтра рано вставать.              И ты можешь рассказывать мне все, что захочешь. Особенно о том мальчишке. Невилл? Я готова его уничтожить за каждую твою истерику, но ты улыбаешься ярче, и глаза твои светятся как-то по-особенному, когда вы с ним вместе. Поэтому я позволяю тебе щебетать дни напролет о нем, когда вы далеко друг от друга или вновь поссорились из-за какой-то мелочи.              Я отдала тебе свою жизнь, получив взамен лишь жалкую возможность быть рядом. Но я рада и ей.              Знаешь, Гарри и Рон отчасти ненавидят тебя. И я их понимаю. Я бы тоже ненавидела. Но не могу.              Ведь вот ты идешь, чуть подпрыгивая, как ребенок, и улыбаешься. Знаешь, милая, сегодня ты светишься ярче солнца. И обнимаешь крепче. И говоришь, что все хорошо, что это было лишь очередное глупое недоразумение, что вы снова вместе. С тем мальчишкой, чье имя я упорно пытаюсь забыть. И у меня даже выходит выдавить из себя искреннюю улыбку.              Ведь я рада за вас.              И плевать, что меж лопаток болезненно ноет, а слова выходят какими-то жалкими обрывками. Даже не отдельными фразами. Нет. Вылетают лишь оборванные сбивчивые звуки, издаваемые душой, что в который раз уже в полном одиночестве бьется в предсмертной агонии. Но я рада за вас. И пусть, что глаза вновь слезятся отнюдь не от слепящего солнца.              Я зависима тобой, Луна. И ничего не хочу с этим делать.              Если б от любви, как об этом пишут бродячие поэты, в груди расцветал цветочный сад, я задохнулась бы уже давно. Но мне лишь сложно прощаться с тобой каждый вечер и приходить домой, где родители вновь смотрят на меня пристально, то ли обвиняя за слабость, то ли жалея. Не знаю даже, когда они обо всем узнали, но рада, что без лишних вопросов приняли меня настоящую, пусть и не могут мне ничем помочь.              Ведь даже моя комната пахнет тобой –ваниль, жасмин, цитрус, мирт – слишком часто ты у меня ночевала. И у меня полно твоих вещей: синий шарф, пара теплых перчаток, эти смешные мягкие игрушки, сережки-жемчужины, даже твоя зубная щетка есть.Так что, если закрыть глаза и хорошенько напрячь свою фантазию, можно представить, что ты здесь, со мной, рядом.              Стоишь так близко, что я чувствую тепло твоего тела. Слышу, как бьется твое сердце – слегка ускоренно, как и мое. И мы дышим одним воздухом. Ты медленно и невесомо касаешься моей щеки, спускаешься на шею, еще немного ниже – я не шевелюсь. И твоя рука вновь поднимается к моему лицу, а потом…              Знаешь, я, кажется, слишком… Что? Люблю тебя? Уже даже больше.              Но никогда не подам виду. Не разрушу то хрупкое, что есть между нами.              Я лишь открою покрасневшие глаза на следующее утро, натяну очередное темно-бордовое бесформенное нечто и спущусь вниз, где уже ждет горький, крепкий до невозможности кофе и переполненные укором и жалостью взгляды родителей, что вновь замолчали с моим появлением. От этого даже больше не тошнит. Я лишь уже привычно опущу голову и вновь утону в своих мыслях, хоть порой так хочется забыться.              Они, вроде, и старше, но отчего-то все равно не понимают меня. Ведь я же Гермиона – настоящая львица, я пробивная, прямолинейная, шумная, за словом в карман не полезу, а тут нате. Даже и не думаю рассказывать тебе о своих чувствах, намереваясь и дальше молча погибать от невозможности прикоснуться.              И этот день ничем не будет отличаться от сотни других.              Ты вновь будешь ждать меня у старой аллеи с мольбертом и килограммом красок.              Я вновь подарю тебе веточку твоей любимой магнолии, что растет на другом берегу озера-болота. Веточку нежной магнолии, что стала константой твоих картин. И ты улыбнешься мне так счастливо. А я вновь распадусь на атомы.              Знаешь ли, милая, что ты невиннее ангела? Или что чище и сильнее этого древнего цветка? А я продолжаю тебя осквернять. Своей любовью, своими мыслями, всем своим существованием. Но не могу иначе.              Прости меня, Луна.              Прости, но я всегда буду рядом. И я всегда буду любить тебя, навсегда оставаясь лишь твоей лучшей подругой почти что сестрой.              И этот день действительно должен был быть именно таким, обычным, я была уверенна в этом так же сильно, как в том, что ты вновь будешь заливисто смеяться с моих шуток, а мне после этого придется учиться заново дышать. Но, видимо, мы никогда не поймем, какие у этой вселенной правила.              И, верь мне, я хотела сбежать сразу же, как увидела, что ты стоишь не одна. Но я осталась. Да, я рада за вас, но мне все равно было мучительно смотреть, как Невилл держит тебя за руку, слегка поглаживая. Он хороший парень, а мне же просто хочется утопиться прямо в этом болоте, что ты привела нас к нему.              И если бы эта ярко накрашенная бестия не вскрикнула так громко, что у меня аж уши заложило, то я бы и вовсе не заметила ее присутствия. Да, почему-то Панси сегодня с нами. Смотрит так восторженно на эти нежные водяные лилии. Сегодня именно они окажутся на твоих картинах?              И я вновь тебя недооценила. Панси не затыкалась все то время, пока мы сидели у воды. После рассказа, кажется, о водяных смерчах я уже перестала ее слушать и лишь ради приличия кивала головой. Удивительно, как она умудряется заполнить собой абсолютно все пространство даже, если это парк. Ты же, напротив, такая тихая, незаметная, как этот легкий весенний ветер. Я ведь даже не знала, что вы с ней общаетесь…              А еще Панси явно очень тактильный человек: она висела на мне всю дорогу назад, я только и успевала, что доставать со рта ее черные волосы. Странно, я отчего-то думала, что они должны быть жесткими и налакированными, но нет, они оказались мягкими почти как у тебя.              А вот взгляд у нее был грустным и потерянным точь-в-точь как у меня. Когда она ненадолго замолкала, то смотрела прямо перед собой и, казалось, ничего не видела. А после быстро убирала эту пелену с глаз и вновь растягивала пухлые губы в улыбке. Губы у нее, в общем-то, тоже, как у меня, потрескавшиеся. Это отчасти больно, но вскоре привыкаешь.              Человек, говорят, вообще ко всему способен привыкнуть. Но меня как впервые затошнило от всех этих переполняющих чувств, что их невозможно выплеснуть наружу. Даже в глазах слегка потемнело. Наверное, Панси это все же заметила, раз сильнее сжала мою руку, когда Невилл поцеловал тебя в макушку. Абсолютно невинный жест, да только мне он не позволен, я же лишь твоя подруга.              Не уверена, кстати, держатся ли подруги за руки, мы с тобой этого никогда не делали. Только вот я уже больше часа держу холодную ладонь Панси в своей, и этот жест кажется мне таким обычным и даже правильным.              А еще я какого-то черта привела ее к себе домой. Зачем? Да я и сама не знаю. Она здесь впервые: с интересом все рассматривает и без умолку допрашивает меня, какого это, жить в обычной семье, где родителям на тебя не плевать. Я раньше об этом даже как-то не задумывалась. Мы просто жили: шутили, ссорились временами, ездили вместе в торговый центр и на море, или же просто сидели вечерами перед камином, уткнувшись каждый в свою книгу.              У Панси такого никогда не было. У нее дома тихо – настоящий музей. И лишь изредка отец ее в чем-то упрекает, мол, недостаточно хорошая. Вилку не так взяла, спину не выпрямила, ошиблась в нотах, играя вечером на пианино.              Я даже не успела заметить, как и когда мы стали так близки с ней. Говорили буквально обо всем, шутили, толкались. Я всегда считала Паркинсон обычной заносчивой стервой, а однажды вечером, вновь разговорившись после нескольких бокалов вина, она уткнулась носом в мою грудь и заплакала. По каким-то неизвестным причинам она открылась мне, как и я ей.              Наверное, мы просто почувствовали, что очень похожи. Настолько, что можно было обойтись без слов. Просто заключить друг друга в крепкие объятия и наконец-то скрыться от этого чертового мира, выплескивая в него все свои непроизнесенные вслух чувства, что, кажется, уже гнить начали прямо там, внутри, за ребрами, где легкие должны быть, а у нас с Панси отчего-то бьются мотыльки. Их, если не ошибаюсь, вестниками смерти называют.              Они летят на свет отчаянно, как и мы. Трепыхаются, бьются у стекол, круги наворачивают и сгорают в открытом пламени, все же успев согреться напоследок. Погибают от своей мечты, либо на пути к ней. Наверное, мы с ней так же погибнем, мечтая о чем-то, чего никогда не сможем достигнуть.              Но я не жалею, нет. Наоборот, я была бы этому рада. Ты была бы красивой смертью, Луна. Нежная, хрупкая, в окружении цветов и серебряного света, босая и с мягкой улыбкой на губах, которые я так хочу поцеловать.              Но это не та мечта, что должна сбыться. Эта из тех невозможных, недостижимых, что ради них мы просыпаемся каждое утро, принимаем душ, одеваемся, завтракаем и идем куда-то, что-то там делаем, что-то очень важное, а потом возвращаемся домой, чтоб снова начать мечтать о том, чего никогда не будет. Просто мысли перед сном. Долгие, сладкие, желанные и такие мучительно далекие.              Я за опущенными веками снова и снова вижу тебя, слышу твой голос, чувствую твои прикосновения, но всякий раз останавливаю себя: я не должна марать твой чистый образ своими грязными, пошлыми мыслями. И ты вновь придешь ко мне во сне, бегая по цветочному полю, смеясь, протягивая мне свои руки в следах акрила.              Я так отчаянно влюблена в тебя, Луна, что каждый вдох разносится болью до самых кончиков волос. Панси точно так же, до болезненно покрасневших глаз от всех пролитых и нет слез, влюблена в Малфоя. А он, оказывается, влюблен в Асторию, а та еще черт знает в кого. И так до бесконечности – этот адский круг никогда не закончится.              Но вот мы здесь, в этой огромной пустой – или же я просто ничего не вижу – комнате, стоим с ней друг напротив друга и, кажется, стараемся даже не дышать, чтоб ненароком не разбить этот хрупкий, как горный хрусталь, момент. Вот же мы – две одинокие души, не нашедшие приюта в объятиях тех, кого полюбили.              Так сумеем ли мы обрести покой, если прямо сейчас переплетем пальцы, губы? Если сплетемся с ней телами так же, как ты вплетала в свои белокурые косы до головокружения сладкие ландыши?              Я не знаю ответа.              Так почему бы не попробовать? Да и что еще мне остается? Умирать по тебе всю свою жалкую, безрадостную жизнь? Я, в общем-то, не очень-то и против, но если появится шанс…              Могу ли я считать Панси этим самым шансом?              Плевать. Мы, как два верных сторожевых пса, срываемся с этой цепи удушающей влюбленности и бежим навстречу пропасти.              Наш поцелуй грубый, несдержанный, с металлическим вкусом отчаяния. Быстро, быстро, еще быстрее… Сталкиваемся языками, зубами, изучаем и просто дышим в губы друг друга.              Мы на грани.              Но чего? Крика, плача, истерики? Я не знаю, но это больно, так мучительно больно. И я до боли сжимаю ее талию, она до боли кусает мою шею, наверное, даже до крови.              Так несдержанно. Громкое дыхание, и я уже не различаю, где чьи стоны, где чьи руки. Мир вертится, и его словно поглощает тьма, что в ней яркими вспышками видны лишь наши прикосновения – одинаково отчаянные.              Ведь мы так отчаянно требуем тепла, словно температура собственных тел уже давно скатилась до отметки ниже нуля.              Да только в жизни своя математика, и два минусовых значения не обязаны дать плюс: мы можешь даже замерзнуть еще сильнее прежнего. И руки Панси холодные, мои тоже. Но нам и на это плевать. Так удивительно плевать, что я даже не замечаю, когда мы оказываемся на кровати – откуда она только взялась? – и без рубашек.              У Панси очень красивая грудь: мягкая и большая, что одной ладонью не получается ее обхватить, но, кажется, ей и так нравится. Кожа вокруг затвердевшего соска покрывается мурашками, а сама она начинает дышать чаще. Кажется, пытается мне что-то сказать, но я уже не слышу.              Все вдыхаю ее аромат – чайная роза, жженая карамель и мускусный сандал – и спускаюсь поцелуями на шею. Пытаюсь пробраться ниже, но в одно лишь мгновение оказываюсь прижатой к кровати – Паркинсон умащивается на моих коленях, а я все же приподнимаюсь на локтях.              Какая же она красивая сейчас. Раскрасневшиеся щеки, припухшие губы, растрепанные короткие волосы – доставай мольберт и пиши картину прямо в это самое мгновение! Но лишь мне позволено увидеть ее такой.              И я обниму ее вновь, безмолвно благодаря, а после с силой проведу ногтями по белоснежной коже, а она в отместку потянет меня за волосы. Абсолютно безжалостно.              Да и не о чем нам жалеть – к черту все это!              Мы вновь сливаемся в поцелуе и переходим еще одну грань. Панси сегодня в юбке, очень короткой, как и всегда, так что мне вообще не составляет труда забраться под ее белье своими все еще холодными пальцами. Она вздрагивает, но не прекращает возиться с моими джинсами. Сердцебиение ускоряется.              У нас нет ни времени, ни желания снимать остатки одежды, потому пусть будет так – пошло, быстро. Мы в точности как те подростки, что решили по-быстрому перепихнуться прямо во время уроков в каморке под школьной лестницей.              Мы действительно мало чем от них сейчас отличаемся. Кажется, даже боимся, что нас кто-то может застукать: иррациональный страх, что ты или Драко как-то об этом прознаете. Но что вам с того?              Да, мы две девушки, что сейчас занимаются сексом, а так, говорят, не должно быть, это все неправильно, против законов природы и прочие бредовые доводы. И нам откровенно плевать на это.              Здесь и сейчас мы не девушки, и не парни, нет, мы – две одинокие души, отчаявшиеся, замерзшие, желающие быть рядом хоть с кем-то. Мы – два юных сердца, что их ненароком, даже неосознанно разбили. И мы готовы разделить боль друг друга, чтоб стало хоть немного легче, но сперва…              Прости, Луна, но сперва мы разделим с ней удовольствие, какое я никогда не смогу подарить тебе. А я ведь так сильно желала отдать тебе всю свою нерастраченную нежность, что она рвется из меня всякий раз, когда ты рядом. Но я не смогу этого сделать, нет. Потому я и отдам ее Панси, пусть она и не против, чтоб я была грубее – эй это даже нравится.              Нравится, когда я вновь ускоряю движение ладонью, надавливая еще сильнее и проникая в нее уже тремя пальцами. Просто удивительно, какая она горячая и мокрая внутри. Наверное, я такая же: возбужденная до болезненного предела, тяжело дышащая, почти хрипящая, с лихорадочным румянцем на лице и плечах, с покрасневшими и опухшими губами, взмокшая настолько, что волосы прилипли к шее.              И Панси первая срывается в ту пропасть, что мы слепо к ней бежали. Открывает рот в безмолвном крике, словно ей не хватает слов и воздуха, напрягается всем телом и дрожит. Ее рука дрожит тоже, отчего я срываюсь следом – как же хорошо!              Мы еще несколько минут не можем выровнять дыхание и все смеемся, смеемся, словно стало легче. Словно со всем этим напряжением спал и многолетний груз, что удушающей удавкой был прикован к нашим шеям.              У Панси такой громкий смех, совсем непохожий на твой. Да она вообще на тебя не похожа: яркая, смелая, несдержанная. И вот вновь начинает о чем-то говорить – я опять ее не слушаю, лишь улыбаюсь ей, устало немного и нежно. Мне нравится ее голос, как нравилась твоя тишина.              Ее мягкие, налитые и сочные, словно южные персики, формы полностью отличаются от твоих хрупких и тонких, как у фарфоровой статуэтки, плеч и запястий. Но мне приятно к ней прикасаться. И я хочу делать это снова и снова.              Помогаю ей застегнуть рубашку, напоследок оглаживая грудь, и поправляю спутанные волосы, словно нечаянно касаясь все еще покрасневшей шеи – наверное, останутся следы, что утром расцветут фиалками от ушей до самых ключиц. Да и у меня, уверена, тоже.              Я беру ее за руку – и Паркинсон улыбается мне еще немножечко ярче, счастливее что ли. И в глазах грусти поубавилось. В моих, кажется, тоже. Я чувствую это.              Такая удивительная легкость, безмятежная и неспешная, а по телу медленно распространяется долгожданное тепло. Кажется, весь этот мир стал светлее, и я больше так сильно не боюсь смотреть на него во все глаза, дышать полной грудью.              Возможно, спустя какое-то время, когда-нибудь потом – не решаюсь сказать когда – я и вовсе забуду об этом страхе, перестану прятать себя и свои чувства.              Ведь, знаешь, Панси… она хорошая, милая, добрая, пусть это далеко немногие знают. А еще очень шумная – это ваше главное отличие. Но я больше не хочу вас сравнивать.              Думаю, я даже смогу ее полюбить. Не уверена, правда, что она сумеет проникнуть в абсолютно все уголки моей души, как это сделала ты, Луна, но…              Я действительно больше не собираюсь вас сравнивать и не собираюсь больше о тебе мечтать. Нет, пусть это медленно уходит в прошлое, а мы с тобой навсегда останемся лучшими подругами почти что сестрами.              Потому что рядом с Панси моя одинокая, истерзанная в клочья душа наконец-то обрела свой дом: маленький, тихий, уютный, в котором еще предстоит сделать ремонт. И, надеюсь, Паркинсон со мной в этом согласится. Вот же она – сияет в лучах уходящего солнца и все щебечет мне о теплых морях, пока я вплетаю в ее угольно-черные волосы дикие маки, безмолвно соглашаясь, что этим летом мы полетим на отдых вместе. Будем веселиться, встречать закаты и рассветы, плескаться в соленой воде и совершенно ни о чем не думать.              Наверное, так и должен выглядеть счастливый конец нашей грустной сказки.