Мир внутри стеклянного шара

      Чёрные корни испускают смрадную пыльцу, тянущуюся будто бы до самого небосвода. Землю покрывают гнилистые наросты и трещины-шрамы, многочисленные следы истязаний и мучений в щедро вывернутой наизнанку почве. Травы превратились в змей, а змеи стали травой — бездыханные жалкие тушки будто сначала были иссушены, а затем насильственно напоены водой, размягчившей их до состояния слизи. Деревья, испустившие дух под наслоившемся каменным панцирем, нависают мрачно и траурно. Воздух удушающе едок, что заставляет цепочку людей держать возле лица рукава одежд.       Островитяне следуют пути, начертанным криком. Последняя схватка с болью — и вот леденящая душу тишина падает сверху, вгоняет всех в дрожь. Однако Эсельд продолжает вести воинов дальше, пока они точно не доберутся до знака. Спасения или погибели? Не сосчитать, сколько раз она надеялась на первое, но теперь для неё было важно просто знать. То и дело посматривая под ноги, она замечает, что земля обретает густой буро-красный оттенок, подобно пропитавшемуся кровью шерстяному плетению. Однако нужно взглянуть в конец.       «Не прячьте взгляд», — одними губами шепчет Эсельд, оборачиваясь. За слоями краски, необычных белоснежных мазков, повторяющих контуры каждой особенной черты, она видит уже не страх, но откровенную боль. Как тошно людям находиться здесь! Как отвратительно блуждать в затерянном меж времени и пространстве уголке и от деревьев, склоняющих свои жуткие ветви, хочется отмахнуться, срубить каждый сучок. Было уже — тогда некая омерзительная желчь брызнула прямо на воина, заставляя себя пить и заставляя умирать в агонии, потому что быстро разъедала человеческую плоть.       Земля всё краснее. Постепенно столпы и кроны кустятся, становятся друг к другу ближе.       Эсельд крепче сжимает копьё. Под наконечником робко подрагивает алое перо, привязанное такой же алой нитью. Эсельд ступает всё медленнее, она наблюдает, как чаще попадаются корни белые и пульсирующие, зародышевые язвенные пуповины, поганистые и отталкивающие. Она видит, что всё чаще отдают они цветом — то синим, то красным. Впереди брезжит свет, и это отвлекает от разглядывания. Но зато с особой прытью воительница переступает через корни, в которых нет ничего безопасного.       Как и в том, что предстало перед островитянами теперь.       С горестным тяжким вздохом Эсельд замирает и беспомощно опускает копьё. Солнечный жалящий луч падает на человеческую голову, явно оторванную даже не звериными лапами, но руками одного из потерянных Защитников. Голова нависает над огромной каменной плитой, которую когда-то украшали дивные рисунки, изображающие переход из мира живых в мир мёртвых и обратно. Становление Благодатной Земли, её луну и звёзды. Испускаемое каждым листком счастье!.. А теперь?       Теперь всё перекрывает огромная, грубо нарисованная спираль из успевшей немного подсохнуть крови. Она же растеклась внизу, среди кучи других не только умерщвлённых, но и разделённых тел.       Эсельд и её воины видят тот знак, который ждали, но не хотели ждать.       Знак нового порядка.       Как только остальные покинули хижину целительницы и знающей, она заметалась. Эсельд, решительно, но не без тревоги глядя на сестру, попыталась её остановить. Тщетно.       — Сиора, услышь меня, — в голосе неприкрытая мольба, глубокая любовь, — услышь! Нам нельзя тебя ему отдавать. Нам нельзя тебя терять!       — Снова. Один и пятеро. Снова. Он доберётся до одного и шестерых…       — Сиора, ты ничем не поможешь, если пожертвуешь собой! Ты просто бросишь нас. Клан и меня… сестра моя, мы!..       — Нет, Эсельд, нельзя. Это существо нельзя ничем иным остановить.       Всё это время целительница и знающая говорит очень тихо. Всё это время она на Эсельд не смотрит, потому что боится увидеть в её глазах искренность всех чувств, а это приведёт к очередной нерешительности. Новый бог Благодатной Земли продолжает задавать вопрос, продолжает приглашать к себе. Чем дольше задержка — тем больше смертей. И даже если после он не утолит жнецкую жажду, не сделается тише, то не будет ли повиновение хотя бы попыткой попробовать всех спасти? Сиора должна. Она хранительница.       Она сердце клана — поэтому и ясно, почему её так боятся потерять, — однако стремителен выход наружу, за пределы хижины. Шурша дверью, покрытой уже неживым плющом и бурьяном, выскальзывает следом Эсельд. Она говорит о том, что можно попробовать дать бой тому чудовищу снова.       — И кто будет стоять рядом с нами? Клан Айдена полностью иссяк. Свирепых Воинов Бури он уничтожил сразу и вмиг. На клан Данкаса наслана чёрная беда, которую целитель и знающий не одолевает. Всё в этом мире завершилось для нас. Весь свет.       — Но если ты уйдёшь… весь свет скроется для меня.       Сиора останавливается. Обернувшись, она с печалью смотрит на сестру, а затем, не выдержав, подходит ближе, дабы обнять ладонями лицо. Такое доброе на самом деле. И в трепетной слабости дрожат ресницы, лишь бы не упала на щеку даже единственная слеза. Родная смуглость и столь же родная белизна краски, перед которыми так трудно устоять. Как и тяжело не улыбаться украдкой, видя вновь и вновь определяемость, что ею, Сиорой, дорожат.       — У тебя глаза матери, — шепчет она и сохраняет на лбу склонившейся к ней головы поцелуй, — а значит, и дух матери. Ты вождь. И ты сильна. Мне не будет спокойно, зная, что ты странно изменилась. Я не выживу, чувствуя, как наш клан пронзает своя собственная болезнь.       Эсельд хочет что-то сказать, как вдруг воздух разрывает крик:       — Звери! Звери!.. Проклятые несутся сюда!       Сёстры одновременно и резво оборачиваются. Ужас накрывает деревню, мощной волной прокатывается по её жителям, чтобы затем выплеснуть наружу мерзость трусливого порока. Перед несущимся прямо из леса огромным пчелиным роем. Кажущимся таковым облаком проклятых паров, дыма от вечного горения — и громоподобный топот несёт на себе это, будто знамя. Шипение и рычание, влажно-утробное дыхание и вой. Раскрытые жадно пасти. Улыбки в тех мышцах морд, что не должны их показывать.       Левольги первыми влетают в деревню и тут же набрасываются на перекрывших им путь самоотверженных воинов, распуская вокруг них собственные ядовитые выбросы. Мощными и массивными клыками нижних челюстей они подбрасывают жертв, а затем насаживают и вбирают в себя сладостную кровь. В исступлении трясутся их шипы-щупальца, покрывающие спины. За левольгами врываются вайлеги, шерстистые твари с будто изломанными длинными конечностями — они немедленно стараются вгрызаться в головы и руки, разрывать людей на части и тут же пожирать.       Звери, что ходячие мертвецы — с признаками долгого разложения, воспалёнными глазными яблоками, рытвинами и язвами. Звери, что похожи на заболевшую землю, которую уже не спасти, и к которой Сиора взывает безрезультатно, пытаясь вытянуть хотя бы один крепкий корень, одну лиану!.. Сражаться приходится не ей, но Эсельд: сестра со свирепым криком бросается на первого вайлега, который едва не поглотил не успевшего спрятаться ребёнка. Затем на второго, и у неё завязывается очень долгое тяжёлое сражение с выходом в победители не без ранения. Левая рука беспомощно виснет, а кровь, быстро льющаяся, приманивает к себе могучих леволанов.       Будто израненные той самой древесной кислотой хвосты медленно раскачиваются, угрожающе плавно рисуют в воздухе зигзаги, как вдруг голову одного из ящеров пробивает стрела с крепким и толстым древком, заставляет трястись, завалившись на землю, пока остальные сородичи бросаются в рассыпную и в атаку. Эсельд с воплем, полным злобы и гнева, размахивает копьём, отгоняет от себя леволанов, и ей на выручку приходят ещё две воительницы. Одна продолжает стрелять, когда как другая старается ранить мечом.       Больше горя!.. Там, на самом высоком холме — визги и рыдания, беспомощный гнёт, а потом из полуразвалившейся хижины разлагающийся вайлег достаёт за ногу совсем крошечного младенца. Туда же пролезают другие звери, сверху спускаются досантаты, раскрывшие пасти в жажде насытиться.       Сиора видит, как младенца разрывают на две половины.       — ХВАТИТ! Хва-атит!..       На мир накатывает мороз. На мир набрасывается недвижимость.       Его захватывает беззвучием. И лишь Сиора плачет так громко, что её точно слышно даже за морем, на континенте.       — Х-хватит… — шепчет она и без всяких сил падает на колени. Целительница и знающая, не способная ничего сделать.       Бесполезная здесь. Почему-то желанная там.       Огненная Душа теперь горит по-настоящему. Иссушилось озеро перед огромными вратами, испещрёнными таинственными древними символами. Полностью пропали ручьи, мелькающие под тянущейся через всю территорию тропой-мостом. Сиора не видит деревьев и кустарников — все они потонули в огне, порождённом иллюзией счастья одного безумца. Небо над сердцем острова угольно-чёрное, в воздухе таятся металлические крупицы яда. Очень сложно не закашливаться, идя к спящему вулкану, глаза слезятся нещадно, однако целительница и знающая упорно не останавливается. Ей нужно добраться до той самой пещеры, которую уже посещала когда-то, и где должно быть хоть что-то, хоть какой-то ответ.       Шаги даются ей трудно. И потому, что жажда вернуться к клану, к сестре невероятно сильна. И потому, что само место оказывает мощнейшее давление. В какой-то момент Сиоре кажется, что она упадёт и будет вынуждена ползти; этого не происходит по причине страха перед огнём, который вдруг возникает у самого края дороги, истязающе свистит, визжит да вздымается вверх, норовя задеть племенные одежды. Понятно, что это намеренно, её поторапливают. Взгляд вперёд полон теперь не только глубокого несчастья, но и столь же океанской ненависти.       Наконец, она видит и свод, и тянущуюся дальше темноту. Снова белые пульсирующие корни высовываются наружу — Эсельд говорила о них, и Сиора предусмотрительно старается не наступать. Сглотнув, она тонет под покровом пещеры, некоторое время шершаво переступает через один камень, другой, пока не видя никаких источников света. Он появляется намного позже — тусклым пятном вычленяется из всего остального окружения. Ощущение близости с чем-то большим и донельзя непристойным едва не доводит до удушья.       Сиора сжимает руки в кулаки. У неё не глаза матери, но смелость должна была передаться.       Рывок из застенок горного коридора. Перед целительницей и знающей предстаёт знакомая территория, падающая у конца в обрыв. За ней — знакомый восход горной породы, однако на нём отсутствует древесное воплощение Бога Тысячи Лиц. Вместо него — богомерзкий алтарный трон из склизких ветвей, лиан, папоротников и человеческих костей. Запёкшаяся кровь, напоившая чёрные окаменевшие корни, что создают мост, расширяющийся и спускающийся к площадке, перед которой стоит Сиора. И везде, везде эти ужасные побеги, что растолстели и наполнились смертельным блёвом, сотнями слёз, сотнями криков! Они пронизывают весь огромный свод, в котором раньше золотым туманом распространялся истинный дух Благодатной Земли. Они то и дело лопаются в некоторых своих участках, а затем заново склеиваются через влажное чавкающее звучание. Видимая часть камня покрылась мертвенной синевой, уходящей в серый. И среди всего этого, обрастая больными бутонами, живёт он.       Константин.       Бывший вождь одного из городов людей-чужаков чувствует её приближение заранее — Сиора это знает, — однако не сразу даёт понять, для начала так и продолжая сидеть на своём преступном пьедестале. Подобно спящему прикрывая глаза. И умиротворением наполнив лик.       Вздувшиеся вены, раньше бывшие буро-зелёного цвета, теперь стали совсем чёрные. Кожа, не тронутая смешением магии и малихора, бела как снег. Отросшие до плеч волосы окончательно обратились цветом в пепел. Наверно, и фигура, до сего горделивая, стройная, красочно-утончённая, приобрела полные изменения, только под грудой одежд и чужеземных доспех этого не видать.       Константин размыкает веки, как только Сиора оказывается у самого края корневого моста. Она сразу же дрожит. С трудом выдерживает взгляд его, что рядом с обманчиво-мягкой улыбкой воспринимается обжигающей лавой. Он пронизывает. Он губит! В нём нет ничего человеческого, мирного и правильного! Наслаждение от её видимых жалких эмоций; благородные и отточенные черты лица обращаются в ужасающе кривую имитацию счастья.       Константин поднимается. Сиора, снова вздрагивая, делает два шага назад.       — Моя дорогая принцесса! Прелестный цветок, испускающий сладость и свет. — Широко раскинутые руки, словно в искреннем радушии. Неторопливые, но целеустремлённые шаги, под которыми растения разваливаются откровенной грязью. Размягчаются, тают и разлагаются ещё сильнее. — Как же долго я ждал тебя. Как долго страдал без твоего внимания.       Сиора молчит. Она чувствует липкий взгляд на себе, как им исследуют её осунувшееся и отражающее переутомление лицо, как скользят вдоль густых ресниц и гордых скул. Заползают за ворот запахала*, украшенного многочисленными бусами, разноцветными нитями и клыками животных. Тем, что было когда-то важно, а теперь потеряло всякий смысл. Константин, слегка отклонившись и в насмешливом тоне уведя голову к плечу, находит кулаки, из-за чего улыбка становится шире. И до чего же кошмарно, как он без всякого стыда смотрит прямо на её ноги, затем выше…       — Ты всё ещё можешь говорить со мной? Всё ещё знаешь наш язык? У нас не должно быть барьера, дорогая. Я точно это знаю.       «Я слышу, как по ночам ты читаешь его письма».       Она порывисто отворачивается, будто от удара. Крепкого такого, прямо кулаком. Затем импульсивно приближается, словно на размах и с желанием ударить в ответ — Константин недвижим и проявляет к ней сущую нежность.       — Я-я… прийти! — Сиора и правда читает те письма, и правда старается помнить все слова, когда-то сказанные, начертанные, но не чтобы теперь монстр перед ней смел глумиться над искренностью чувств. — П-прийти с… сюда. Явьиться! Чего ты т-теперь хочешь, чоужак? Я пришла!       Остаться здесь навсегда, если благодаря этому он больше никого не тронет? Она готова. Всем сердцем готова, даже если чувствует, как уже умерла и затерялась на тропе в забвение. Ей страшно, но пусть! И ведь Константин спускается, продолжает свой путь, пока не оказывается на расстоянии десяти шагов от целительницы и знающей. Он, кажется, согласен именно на такое.       — Откуда столько ненависти ко мне? Откуда столько ярости? Дивный цветок, я ведь друг твой. И хочу говорить с тобой, как с прекрасным творением Тир-Фради. Или ты смеешь мной брезговать?       — Отве-ечай, — через усилие давит Сиора, как будто заново вспоминает в принципе способность вырывать из себя звуки.       — Но я ведь уже ответил. Мне нужно просто поговорить с тобой. Скрасить невыносимое одиночество.       «Одиночество, одиночество…» — дальше уносится, ввысь и во все стороны, а фигура Константина испускает ту же чёрную язвенную пыльцу, что и деревья, и животные, и бывшие Защитники. Сиора поджимает губы, затем и вовсе кусая нижнюю до крови, как бы спасая себя от большего. Кажется, Константину это не нравится. Только вместо изображения печали он неприкрыто хмурится.       — Т-ты был ранше одинок, ранше! Когда ми… все ми тебе помочь. Тебя спасать. Когда был выход, а что теперь? — Она тоже разводит руками, только словно намереваясь наброситься на лживого бога зашуганной раненной птицей. — Ты стольких уб-бить! А т-теперь — просто ра-ади того, чтоб… я прийти. Так надо? Так верно?!       — Сиора, — хмурость сменяется прежней лживой нежностью. Ещё два шага к ней. На сей раз островитянка не двигается с места. — Ох, моя дорогая, моя запутавшаяся и не заметившая, как всё вокруг перевернулось в правильную сторону. Кто друг, а кто враг. Кто истинный порядок, а кто совершенно непохожий на обещанный рай. Ты ведь помнишь меня, милая принцесса, как воодушевился я идеей исправить ошибки нашей цивилизации? Точно помнишь. И не только по рассказам кузена, которого я так же, как и ты, безумно любил…       — Не так же! Ты убить его!       Она заходит на истеричный вскрик, а в ответ получает снисходительный негромкий смех. Такое развлечение Константину по душе?       — Просто ты не познала всю вероломность, злость и коварство моего ненастоящего брата, а потому так говоришь. Тебе он до сих пор кажется идеальным, в чём я нисколько не виню. Однако, погоди, и я поведаю, кем на самом деле был де Сарде, ребёнка которого ты потеряла не зря.       Никакого ответа. Ногтями Сиора впивается в мякоти ладоней, впивается до царапин, чтобы жглось. Обязательно жглось, да посильнее. Чтобы перебить то страдание, которое приносит ей уже не человек; он заменил и для неё, и для остальных островитян привычное, из-за чего теперь никогда не настанет покоя. Перед глазами вдруг возникает лицо: совершенно непохожее на кровное, но тоже с заветной меткой. И улыбка — ослепительная, чарующе-тёплая. В голове возникает голос, подобный родниковому источнику. И голос этот говорит:       «Как только мы найдём лекарство и заключим мир между нашими народами, я обязательно сделаю тебя своей женой».       — Не сделал бы, — вдруг с мерзкой жеманностью и насмешкой тянет Константин, заставляя вынырнуть из приятного воспоминания, — у нас были планы. У него был свой долг.       Сиора возвращает взгляд испепеляюще, хотя губы у неё дрожат как при плаче.       — Он был уже сосватан с совершенно другой девушкой, от которой держал в тайне, сколь непорядочно он охмуряет тебя. И как только лекарство от малихора было бы найдено, он бы вернулся к ней на континент. Это для меня Тир-Фради сделали ссылкой, не для кузена.       — Т-ты всё лгать…       — Но зачем, моя дорогая? Какая выгода мне в том, чтобы обманывать тебя?       Сиора открывает было рот, чтобы бросить проклятье, однако вдруг сама себя осекает. Её словно омывает ледяной водой — резкий поток стирает границы со всем телом, позволяя каждым участком кожи прочувствовать её одновременные жёсткость и свежесть, грубость и сладость. Заставляя поверить в ощущение свободы; и будто ветром северным дует от входа пещеры, через который целительница и знающая не надеется больше пройти.       Она стоит перед Константином, едва разведя губы, округлив глаза и вмиг просветлев. Он замечает эти изменения. Они ему не нравятся, снова хмурость на лицо возвращается. В родных племенных одеждах Сиоре очень тепло — даже если сальный взгляд вновь ударит по бёдрам, ничего не случится, ничего не будет плохого. Станется только, что она права с той истиной, которую неожиданно вынула откуда-то изнутри себя.       Её брови изгибаются в выражении неподдельной злости. Но при этом губы складываются в усмешку.       — То-ое желание повторить де Сарде, — горделиво произносит она и осанку свою демонстрирует. — Повторить его всего. Это так ведь? — Даже не нужно отвечать, вот просто не нужно! Сиора ведь замечает, насколько ярко вспыхнули белые радужки глаз и до чего лихорадочно заметались зрачки. Сколь неподвижно Константин не стоял бы перед ней, а скрыть былую зависть не удаётся! — Яд — не мал-лихор. Яд — ты сам, вождь Жёлтых Глаз.       Бешенство. Именно это читается в изгибе широкого, покрытого волдырями и мелкими шрамами рта. Заодно Константин отступает на один шаг, не выдерживает внезапного напора несокрушимой правды, мучавшей его год от года. А ведь сколько праздника было! Сколько слов! — о том, как он восхищён своим братом, как ведёт себя с ним, будто тот владыка всего мира. Доверяет и лелеет, облюбовывает и страстно доказывает, что нет для него никого нужнее. Только де Сарде. Только это никогда не угасающее солнце.       Сиора мстит за возлюбленного. Огромно её ликование, когда лживый бог вовсе отворачивается! Кажется, собирается подняться, вернуться к своему трону, но останавливается, будто на что-то решаясь.       — Тое зависть к де Сарде перейти все границы. Ты… возомнить себя нашим богом. Но ты же… так и о-остаться в его теньи. Де Сарде. Тот, кто быть лучше тебя… в-во всём.       Теперь пришло время Константину молчать.       — Ты хотеть заполучить себе всё, что он иметь! — уже намного смелее, намного отважнее восклицает Сиора и сама же наступает на корневой мост. — Силу, ма-агию, власти. А теперь — меня. Только я не быть тоей, вождь Жёлтых Глаз. Как и сила. Как и магия. Как…       — Довольно! Замолчи.       Резкий взмах рукой заставляет целительницу и знающую вздрогнуть, однако улыбаться она не прекращает, даже когда видит воочию убийственно-мрачное выражение лица лживого бога. Он всё ещё смертен! Смертен, раз держится даже не за жизнь, а за какие-то мелкие эмоции, порочные душевные дрязги, которые можно отпустить при имении величия. Презрительно смотрит? Старается напустить на себя высокомерие? Бесполезно!       Сиора одержала победу в этом бою. Первую из многих. Она…       — Какая же ты скучная. И точно такая же, как весь тот лживый и лицемерный сброд.       Константин выплёвывает слова, исходит на откровенную желчь. Он взмахивает рукой для пущего пафоса, нарциссического бахвальства, и это сопровождается резким уплотнением воздуха, сгущающимися тенями да интенсивнее задвигавшимися растительными побегами. Тот же корневой мост вдруг начинает гудяще вибрировать, отчего Сиора быстро отступила назад, обратно на камень.       Вдруг заметила, как к ней приближаются белёсые корни. Прямо со всех сторон, в чём она убедилась, покрутившись.       — Скучная, банальная, унылая… — Константин изображает разочарование, фальшиво-обиженный вздох, а вены на его шее дрожат, подтверждая, что он дико зол. — И что вообще мой кузен в тебе когда-то нашёл? Ах, да. Видимо, ты очаровала его в постели, раз сумела добиться беспрекословного и полоумного восхищения. Ну что же, так и быть. Хоть на что-то ты сегодня сгодишься.       Лицо целительницы и знающей вытягивается, когда неожиданно для неё Константин берётся за ремень на поясе, расстёгивает его многочисленные закрепы, бляхи. Ремень падает, а он с дотошностью развязывает шнурки наплечников. Неспешно с ними справляется, но и целеустремлённо. Поначалу всё это выглядит нелепо, абсурдно и совершенно непонятно; только когда белые пульсирующие корни оплетают ступни, Сиора, взвизгнув от неожиданности, затаивает в душе тёмную панику.       — Ч-что?.. Чего ты хотеть…       — М? — Константин выразительно посмотрел на неё, изогнул одну бровь с характерной изысканностью мимики. Затем он ухмыляется, замечая, сколь напуганы перед ним. А ещё эта стыдливая попытка схватиться за одежду — прямо-таки сигнал для него восторгаться и дальше безумствовать. — Так ты хочешь сказать, что несмотря на варварское дозволение в вашем племени спать с мужчиной до брака, ты всё равно остаёшься целомудренной праведницей? Ну хорошо. Не буду тебя саму заставлять обнажаться. Сам сниму лишнее.       Не совсем — поскольку именно те самые корни поднимаются выше, заползают под края длинной туники, заползают под рубаху, а там уж склизко и мерзко касаются кожи, что тут же покрывается мурашками. Сиора, не выдерживая сразу, стонет болезненно, резко сгибает руки, сцепляя пальцы в замок до белых костяшек. И глаза её расширившиеся покрываются влажной искрящейся пеленой, перед которой образ человека из кошмаров становится неясной густой кляксой. Она не верит до конца в то, что начало происходить. Она с трудом представляет, как будет складываться событие дальше, и в самом ли деле так нужно теперь лишь её тело. По-настоящему? Желание осквернить?.. Это странно, это отвратительно. Нет. Нет, не может такого статься, тут какая-то ошибка в её восприятии!       — К-константи-ин… — тянет Сиора имя, тянет изо всех сил, в то время как поганистые корни достигают запахала на плечах и избавляются от него, сразу же со звоном отбрасывают в сторону. Ей развязывают пояса. Её лишают кушака и мешочка с пахучими ритуальными травами, который островитянка взяла с собой, чтобы чувствовать родную защиту.       Под туникой и рубахой захватывается край штанов. Те вскоре оказываются спущены до колен.       — Faurnd e dar ad grimoderem dam… Moa anem e fradi e yacrede en on míl frichtimen!.. — голос то в писк превращается, то падает до лихорадочного шёпота, и ничего с этим невозможно поделать. Сиора, зажмурившись, зарыдала в открытую, разбилась вдребезги её образовавшаяся было стена, взорвалось в пороховой катастрофе возникшее самообладание. Нет ни смелости, ни стойкости, ни твёрдости. Сиора колышется листком на ветру, её всё больше трясёт, особенно когда влажно-землянистые разводы остаются прямо между ног от управляемых злой душой растениями. — Trocared e moa anem en on míl frichtimen, nád e moa anem en on míl frichtimen…       Она продолжает и продолжает говорить, стараясь ввести себя в транс. Стараясь достигнуть состояния, когда уже ничего не сумеет почувствовать, не сумеет испытать всю боль унижения, которую ей хотят подкинуть обглоданной костью. Голос всё чаще вовсе пропадает, но губы не перестают двигаться. Перед сомкнутыми веками — лицо улыбающегося де Сарде, нависшего над ней по утру, когда громыхнула гроза и хлынул ливень. Он только-только успевает сказать, что ни за что не отпустит Сиору сейчас, что сейчас она только его; тут же очередное воспоминание оказывается истоптано болезненным влиянием.       Пахнет гнилью. Пахнет корнями бесчисленных язв, с хлюпаньем распускающихся вокруг Сиоры. Раздаётся треск рвущихся на спине тканей — вместо того, чтобы вынудить поднять руки, корни расправляются с одеждой целительницы и знающей, абсолютно не щадя красоту ремесла.       «Moa anem ol menawí crede, moa anem…» На обнажившиеся плечи ложатся мертвенно-холодные пальцы Константина, вдруг оказавшегося прямо за спиной.       — Anem… trocared… — из последней возможности, из последней мочи. Сквозь залившие всё опухшее лицо слёзы, пока наоборот горячее дыхание ласкает хрупкую кожу шеи.       Сиора не выживет. Она осознаёт, что упустила прощание с сестрой навсегда.       — Кому же ты всё молишься, милая?       Резко спущенный перед позволяет беспрепятственно смять одну голую грудь. И надавить на область сердца так, словно в желании органом лопнуть.       — Твой бог здесь.