Милый, я тоже умру с тобой

Я обманут своей унылой, переменчивой, злой судьбой. Я ответила — милый, милый, я тоже умру с тобой.

Их было двое. Всегда, сколько они себя помнили, их было двое. С того самого момента, когда Волков увидел тощего рыжего мальчишку со впалыми щеками и до гениальности талантливыми тонкими пальцами, из-под которых выходили произведения искусства. С того самого момента, когда к плачущему после урока Разумовскому подошел крепкий высокий пацан, и Сережа сжался, предчувствуя удар, но тот только достал из нагрудного кармана изорванный листок с той злополучной Венерой и протянул его Разумовскому:  — Красиво, — голос у него был хриплый и добрый. — Зря ЕленВанна так. Правда, блин, красиво же. Потом он лично избивал каждого, кто посмел тронуть или обидеть Сережу. Их было двое всегда — даже в институте, один-единственный год, когда Волков там учился. У него уже пробивалась щетина, он стал крупнее, шире в плечах, за ним бегали все окрестные девчонки. Но по ночам под ним изгибался Сережа, а не кто-то из них. Олег всегда вспоминал эти ночи, и его пробирала дрожь — Сережа всегда твердил об искусстве, о картинах Боттичелли, Рембрандта, Босха, но искусство было здесь, всегда здесь. Полутьма, фонари за окном, рыжие волосы, разметавшиеся по подушке. Тонкий, совсем еще юный и хрупкий Сережа, его белая спина выгибалась до хруста позвонков, его талантливые пальцы сжимали простынь, а обветренные губы Волкова гуляли по румянцу, выступавшему на груди и длинной шее. К черту Рембрандта и «Рождение Венеры»: когда Сережа стоял у окна и дымил сигаретой, закутавшись в одеяло, а потом оно сползало с его костлявых узких плеч, Волков забывал, как дышать.  — Ты же Волк, — смеялся Сережа и трогал его щетину кончиками пальцев. Кололась. — Ты же мне глотку когда-нибудь перегрызешь. Волков целовал его глубоко и жадно, умалчивая, что Разумовский всегда был его единственным хозяином. Реши Сережа его задушить — в том мраке спальни, когда невесомая ладонь ложилась на мощную шею Волкова — тот бы и не подумал возражать, лишь направил бы вернее. Сережа никогда не разбирался в тонкостях смерти. Вот сюда, Сережа. Большой палец на эту ямку, а другими надави сильнее. Когда мои глаза начнут закатываться, не отпускай руку, значит, я почти уже мертвый, давай, Сережа, все получится. Вздумай Сережа его убить, Волков сам бы принес ему в зубах пистолет. Их было двое, когда Волков ушел в армию. И Сережа ездил к нему, носил передачки, а Волков вырывался всего на несколько часов, и эти часы они сидели, прижавшись друг к другу лбами, почти молча, пальцы переплетя. Сережа гладил все царапины, которыми были усыпаны руки Волкова, молча целовал его огрубевшую кожу. А потом расходились. Но были вместе. Всегда двое. Их было двое, когда Сережа начал работать над проектом «Вместе». Волков вернулся из армии всего пару месяцев назад, и он смотрел, как Разумовский просиживает дни и ночи над тусклым экраном их старенького ноутбука, подходил, прижимался губами к шее, колол кожу щетиной, разминал сильными, умными руками напряженные плечи.  — Сережа, идем спать.  — Олежа, мне нужно еще поработать, — слабо сопротивлялся Разумовский. Волков тогда без особых церемоний хватал его на руки, терпел удары легких ладоней и возмущенное верещание прямо над ухом, сваливал на кровать и целовал. А потом брал — властно, медленно, крепко прижимая Сережу к кровати, чтобы тот даже не вздумал перехватывать инициативу.  — Мой, — шептал Волков, оставляя укусы на белой тонкой шее, толкаясь глубоко и сильно. — Мой.  — Твой, твой, — скулил Сережа, ловя воздух влажными губами, жаркий, тонкий, изящный. Казалось, его надвое можно переломить при слишком сильном толчке. Волков рычал в его тонкие птичьи ключицы, вылизывал его яремную ямку, а Сережа, прикрыв глаза, выстанывал громкое, протяжное «Олежа». Они курили на подоконнике одну дешевую сигарету на двоих. Волков всегда любовался, как органично смотрелась истекающая сизым дымом сигарета в тонких белых пальцах. Он хватал его за хрупкое запястье – твою мать, Олежа, больно! – и перецеловывал костяшки, слизывая с них табачный дым. Их было двое. Даже когда Олег поехал по контракту в горячие точки. Сережа хранил каждый клочок бумаги, который по недоразумению судьбы назывался письмом — обгоревшие куски от книг, чек от покупки, фантик от конфеты — это были письма Олега. «Жив. Люблю.» «Люблю, скучаю». «Как ты, Сережа? Твой Волче». Самое длинное письмо состояло из трех предложений. «Здесь много дыма и крови, мне кажется, эти запахи не сходят с моей кожи. Помнишь, как я учил играть тебя в шахматы? Эти мысли — единственное, почему я жив». Сережа прижал это письмо, написанное на обрывке какого-то списка, и разрыдался. Потому что рядом с ним лежали документы о смерти Олега. Он рыдал час, два. Потом слез не осталось. Он сидел в отупении, бродил по своему кабинету, смотрел на молчаливый, огненный Питер. Это был их город. Они бродили по нему вместе, Сережа с горящими глазами показывал ему здания, дворцы и музеи, рассказывал об архитектуре, о барокко и ампире, а Волков кивал и смотрел. Не на дворцы. На него. Из груди Сережи вырвался то ли стон, то ли хриплый, надрывный клекот птицы. А потом приказал хриплым от слез голосом:  — Марго, отодвинь стекло. Марго, догадливая умница, мгновенно послушалась. Он глотнул обжигающей водки, которая осталась здесь от Олега. Сережа ненавидел вкус алкоголя, а Олег всегда смеялся, когда опрокидывал в себя рюмку водки, не закусывая, и видел огромные глаза Разумовского. Все, что было у Сережи — Олег. А теперь его не было. Просто. Не было. Не было нигде. Ни в Сирии, ни в Афганистане, ни в соседней спальне. Ни даже в чьих-то, не его, Сережиных, объятиях. Он перетерпел бы все, только бы знать, что Волков — его, его Олежа, — где-то есть. Сережа закрыл глаза. Ветер раздул его рубашку. В эту секунду Сережа как никогда хотел бы обмануть себя — он не видел эти документы, не видел, их не существует, он все себе придумал, но документы были, они лежали на столе, кричали о смерти его единственно близкого человека кровавой надписью. Сережа упал на колени. Пальцы, на которых, казалось, до сих пор теплели прикосновения губ, подрагивая, вцепились в стекло.  — Милый, — выговорили немеющие губы неслышно. Я тоже умру с тобой. Сережа посмотрел вниз и зажмурился. Ему осталось так мало. Кажется только, что высоко. На самом деле, он ничего не почувствует. Ничего. Только тепло, потому что он упадет в руки Олега. Он это знал. Он в это верил.  — Сережа. Разумовский не обернулся. Но почувствовал знакомые холодные руки на тонких плечах. И колючий, родной поцелуй на шее. Сережа снова заплакал. Слезы текли по его щекам, и их ласково трогал ветер. Сильные, мощные руки, пахнущие дымом и кровью, развернули его и уткнули в знакомую грудь.  — Я здесь, Сережа. Я обещаю, я никуда не уйду. Сережа дышит запахом Олега и забывает, что руки у него всегда были горячими.