Твоей прекрасной юности момент

      Когда я озвучиваю, что мы с Олей теперь вместе, чувствую, как она задерживает дыхание, замирает в моих объятиях. Это так круто, что у меня и самого едва голова не кружится. Не помню, бывало ли со мной вообще что-то подобное. Наверное, когда мы с Каплей и Саньком наконец сыграли и записали наш самый лучший трек. Когда я слушал его и поначалу не нашел даже, к чему придраться — настолько нереальным казалось то, что мы это сделали сами. Происходящее сейчас мне тоже кажется немного нереальным. У меня есть девушка! И она вроде бы не против! И ей вроде бы интересно со мной общаться, а не только сосаться. Единственное, чего я дико боюсь, — что у Сёмы сейчас произойдет извержение, ведь мы делали это за его спиной. И вот я стою, пялюсь на Сёму как дебил, а он молча пялится на меня в ответ.       — Вроде как — это как? Дуришь меня? — говорит он наконец с легким сомнением.       — Нет, — отвечаю слегка просевшим голосом. — Это правда.       — Круто, че! Рад за вас!       Сёма хлопает меня по плечу и заходит внутрь кафе, как будто я только что рассказал новости погоды или типа того.       — Ну ты даешь, — выдыхает Оля.       — А чего я-то? Или ты против?       — Просто это так непривычно…       — А как надо? У меня раньше не было девушек.       — Да? А я думала, были, — она разворачивается ко мне лицом. Щеки у нее краснющие, но улыбка эти щеки отодвинула ближе к ушам, обнаружив где-то посередине милые ямочки. Смотрю и чувствую, что пора зайти уже в кафе, а то я не знаю, куда себя деть, вокруг же куча людей, еще и Сёма торчит за застекленной дверью. Правда, он вроде на нас не смотрит — отвернулся к экрану самообслуживания и увлеченно тыкает там в боксмастеры. Понимая, что посвящать Олю в дела давно минувших дней, преданья старины глубокой нежелательно, я переключаюсь на Сёму:       — Не-а, я не особо общительный. А Сёма меня не убьет теперь?       — Тебя — вряд ли, — загадочно говорит Оля, потом ежится, потупив взгляд. — А вот мне от него точно достанется. Пойдем уже, а то я голодная. ***       Не сказать, что с этого дня между нами тремя что-то прям сильно меняется. У меня вообще теперь такое ощущение, что мы втроем были всегда, — наверное, сказываются детские остаточные воспоминания с прежней школы. Как там это называется? Фантомные боли. Вот у меня, кажется, нечто подобное теперь, только не боли, а радости. Фантомные, когда мы втроем, реальные — когда вдвоем с Олей. Обнимаю ее часто на правах парня, такую маленькую, удобную, с крошечными пальцами и тонкими запястьями, одергиваю себя постоянно, чтобы с ее талии не сползти руками на попу. Я даже и не думал, что буду вот так постоянно хотеть кого-то трогать и получать от этого кайф. Особенно когда этот кто-то милый, с колечком в носу теперь, «как у цыганки», — сказала ей тетя Люба, но я в тот вечер, проводив Олю до дома, возразил, что очень красиво, и получил от Оли такой сладкий прощальный поцелуй, что причинно-следственная связь в мозгу, мгновенно образовавшись, тут же закрепилась как новая привычка и пробила дно моих фантазий.       А Сёма пишет мне немного реже, чем раньше, хотя вроде бы не избегает. А еще он не наскакивает на меня при встрече, не отпускает гейские шутки и вообще ведет себя как ведут себя обычные, нормальные друзья. Наверное. По крайней мере, общение с ним теперь больше напоминает общение с Гошей. Меня это даже немного напрягает, как будто он все-таки чем-то обижен на меня или на Олю. Что там между ними происходило, я, конечно, осторожно пытался узнать, но Оля только отмахивалась и отшучивалась, и я понял, что не мое дело.       По возвращении в школу после каникул меня ждет настоящий звездный час. Выглядит это примерно так. Я: просто существую. Половина школы: трещит о том, что Чернов — гей. Лунин постоянно показывает мне свои средние пальцы и кулаки у щеки.       — Шикарный палец, Некит, — отвечаю ему как-то раз на перемене. — Ты его в меня засунуть хочешь, что ли?       — Че несешь, пидор? Рот закрой, — борзеет сразу Лунин.       — А то что? Не показывай мне пальцы, а то наброшусь на тебя прямо тут, — хмыкаю я, и Лунин дергается ко мне, но между нами вовремя вырастает Гоша.       — Хорош, пацаны, вы че? Мы в школе, вообще-то. Просто напоминаю.       — А ты куда лезешь, очкастый? — Лунин с Гошей обычно не разговаривает вообще, до десятого он в другом классе учился. Отпихивает Гошу и снова смотрит на меня: — Увижу твое рыжее ебало хоть где-нибудь за забором школы — надеюсь, на тебе будут беговые кроссовки.       Как же он меня достал. Сил нет просто. Так и вижу, как после школы Лунин приходит домой, а там его батя, упитый в слюни, спорит с телевизором о том, как Гейропа расшатывает наши духовные скрепы. А потом они вместе садятся на диван с банками пива и включают шоу для настоящих мужиков, где другие мужики в спортивных трусах полтора часа бегают по полю и шлепают друг друга по заднице, когда кто-то «загоняет мячик в ворота». Скрепляются духовно, единясь друг с другом с помощью тесных физических контактов.       Встаю, подхожу к Лунину и протягиваю ему руку. Он с тупой мордой лица пялится на нее, потом на меня, потом пожимает в ответ, и вот тогда я рывком придвигаюсь ближе и говорю:       — Все, я тебя потрогал, считай, завтра в радуге проснешься. Это же именно так передается. Серьга в ухе вырастет за ночь.       — Урод, — цедит Лунин сквозь зубы, пытаясь выдернуть руку, но я держу крепко. Игра на барабанах прокачивает предплечья похлеще турника.       — Еще раз палец мне покажешь, я тебе его сломаю, — улыбаюсь я, и глаза этого ушлепка лезут на лоб. — Даже если успею сломать всего один, я тебе это гарантирую.       Сам говорю это, а сердце колотится как бешеное. Краем глаза вижу, как охуевает стоящий рядом Гоша. Ладонь Лунина потеет, он дергается сильнее и, вырвавшись, уходит из класса, наверное, в курилку. А я смеюсь и чувство такое, словно победил своего внутреннего демона. Будто поставил его на место за всех слабых, до кого когда-либо докапывались.       — Вовчик, это жесть! — Гоша хлопает меня по плечу. — Стой, это что, реально серьга?! Человек, ты кто вообще такой?!       Стою, полной грудью будто бы дышу в первый раз в жизни. Девчонки, наблюдавшие за нашей с Луниным стычкой, сползаются, чтобы поглядеть на кольцо в моем ухе — Оля подарила мне одно, и теперь я как настоящий пират. А я стою и чувствую, наверное, почти то же самое, что чувствуют крутые парни? Такие, как Сёма? Когда я говорил с Луниным, я просто представил себя Сёмой. Представил, что могу сказать что угодно кому угодно и плевать, что будет. Если не сейчас, то когда?       Девчонки, офигев от наглости и дорвавшись до моих волос, щупают ухо, предлагают сделать еще две дырки, «чтобы было как у Тэхёна, треугольником», снова называют «оппа» и в итоге решают «шипперить» с Луниным, отчего Гошан заливается таким ужасно истеричным смехом, что хочется спрятаться от них всех подальше.       — Хватит ржать, — пихаю я Гошу в бок, он ойкает, но продолжает смеяться, стуча ладонью по парте.       — Это пипец смешно, Вов, скажи спасибо, что они тебя «Гуччи-боем» не додумались назвать, — рыдая от смеха, мямлит он, а я вот вообще не врубаюсь, что именно его так веселит.       — При чем тут Гуччи? Я это вообще не ношу.       На удивление, остаток первой недели после каникул Лунин в мою сторону вообще даже не плюется. Меня для него не существует, и слава духовным скрепам. В Олином дворе я с ним тоже не пересекаюсь, вот и отлично. Наши с ней занятия по инглишу все больше напоминают мне стометровку, которую надо поскорее пробежать, чтобы потом немного задохнуться, но почувствовать в солнечном сплетении какое-то трепетное шевеление. Иногда я чувствую с ней себя как на качели: то наверху, то внизу. Не знаю, что делать, никто не говорит, как правильно, маман не похвалит, хотя я бы поржал, скажи она, как обычно, что я мог бы и лучше. Это ведь только у мальчиков-буратинов всегда всё получается, они находят золотые ключики и играют в свой маленький театр, всё так здорово, мило, аплодисменты. А у меня как? Вроде бы чувствую себя очень уверенно, даже не знаю, почему, доверяю Оле, Сёме, но все еще держу с ними дистанцию. Не позволяю себе лишнего, словно боюсь, вдруг Оле будет неприятно? Вдруг она скажет не надо? Но сама иногда так смотрит, вроде бы хочет, чтобы я… ну… зашел чуть дальше поцелуя после выполненной домашки, например, залез ей под лифчик? А я тормоз, ага. С Луниным у меня отлично получилось, а тут затык какой-то. Странное это расстояние, как в кривом зеркале: сжимается и растягивается по-разному. Блин, я ничего не знаю, ничего не понимаю, но пытаюсь понять, почему новые люди вдруг кажутся мне роднее старых друзей. Но внутри я все еще я. Смеюсь, шучу, а внутри всё будто онемело, почти не чувствую, как бьётся сердце, я медвежонок и впадаю в спячку. Просыпаясь, я на самом деле засыпаю, а когда ложусь спать, то начинаю бодрствовать. То прыгаю, то стою. Кривое зеркало. Я раньше так ненавидел Печорина, когда его глаза смеялись, когда сам он не смеялся. И сам теперь такой. Не потому, что «я познал жизнь и бла бла бла», да я ещё даже сантиметра этой жизни не знаю, как и все уроды типа Лунина, которые строят из себя что-то важное. Да еще и начало апреля просто бесит, с этой дебильной теплой солнечной погодой, когда совсем не хочется учиться, выбирать, какие экзамены сдавать, налегать на домашку, а за окном, как назло, высохли все лужи, можно ходить без шапки и не бояться вляпаться в растаявшее собачье говно, потому что там уже вляпались до тебя и говно убрали, матерясь на того абстрактного, кто все время виноват. Вот кто придумал делать каникулы за неделю до хорошей погоды? Типа пранк на день дурака или что? И через несколько дней, апофеозом этого цирка с конями, звездочкой на елке мне прилетает странное сообщение от Сёмы, с точкой. С точкой, Карл!       19:13 Сёмаизвержение:       Привет, ты свободен?       Есть разговор.       Я не сразу отвечаю, потому что был на репе, а открыл переписку только сев в автобус.       19:31 Чернов:       Привет) Еду с репы, а что?       Позвонить?       19:32 Сёмаизвержение:       Нет       Я на конечке, жду тебя.       Автобус превращается в камеру пыток. Сверлю глазами Сёмины точки и чернушку на аве, которая так и сидит рядом со стаканом кофе. Нахожу свой такой же брелок на рюкзаке, делаю фотку. Надо же как-то успокоиться. В редакторе накладываю поверх наклеенных на брелок белых глаз испуганный смайлик в стиле Мунка, с ладошками у лица и синим лбом, и отправляю Сёме.       19:34 Сёмаизвержение:       Да расслабься, Чернов)       просто не телефонный разговор к тебе       Быстрее давай едь       19:34 Чернов:       Я не могу быстрее, я же на автобусе       19:35 Сёмаизвержение:       Возьми водителя в заложники       Скажи, что сломаешь ему палец)))       Я сначала хмыкаю, вспоминая лицо Лунина, а потом уже становится не так весело. Каким-то образом Сёма узнал о школьной стычке, это не есть хорошо. Неужели будет Некита защищать? Или докопается до меня тоже? Ничего не понятно, но очень интересно.       19:35 Чернов:       А можно пояснительную бригаду?       19:35 Сёмаизвержение:       Как доедешь, я поясню       Его последнее сообщение реально выглядит как «тобi пiзда». Ну, Вова, ты хотя бы пытался в шутки. Очевидно, Сёма настроен серьезно, даже типичные смехуечки не пробили это днище. Остаток пути я трясусь на кочках, старательно пытаясь войти в то свое состояние, какое бывало при контакте с недоразвитыми гуманоидами, но в итоге вытряхиваюсь из автобуса мешком с картошкой. Сёма, стоящий у остановки, согнув одну ногу в колене и упершись ей в стенку, делает последнюю затяжку, выкидывает окурок и поднимает на меня глаза. И только сейчас замечаю, что они у него серые. Зачем мне вообще сейчас эта информация? Чтобы лучше в них целиться, что ли, если у нас дойдет до тесного физического контакта?       — Привет, — бросает Сёма и жмет мне руку. — Ой, а это что? — Показывает он на круглый черный чехол, который тащу с собой с репы.       — Это тарелки.       — Э-э-э… — Сёма смешно чешет голову, что ну никак не вяжется с предстоящей серьезной беседой, атмосферу для которой он так старательно нагнетал эти полчаса.       — Хай-хэт и крэш, я свое железо на реп-базу вожу.       — А! О! Ты ударник, что ли? Я почему-то думал, ты вокалист. Олька говорила, у тебя дома гитара есть.       Незаметно в разговоре мы движемся в сторону моего двора. То, что Сёма вдруг заинтересовался группой, очень доставляет. Хочется ему рассказать сразу всего и побольше, да только сбивает вообще причина, по которой мы встретились.       — У меня дома много чего есть. Ты об этом хотел поговорить?       — А. — Он чешет бровь и зачем-то снова достает сигарету. — Нет, не об этом.       — Где ты их берешь вообще? Курил пять минут назад.       — Кого, сижки, что ли? — Сёмино лицо просто кладезь выражений. Вот сейчас он закатывает глаза прямо как Роберт Дауни-младший с моего любимого мема. — Да там в магазе у нас соседка работает.       — Ясно. Вообще-то, по закону…       — Ой, все! Вообще-то, по закону, Лунин сегодня пацанов подбивал тебя отпиздить.       Что-то неприятно екает в груди. Вот, значит, как поступают с теми, кто дает отпор. Устраивают «темную». Впрочем, ничего нового я про Лунина не узнал.       — Ясно. Спасибо за информацию. Что-то еще?       Сёма какое-то время молча шагает рядом, затем останавливается у палисадника одного из дворов, закуривает наконец свою сигарету и не мигая впечатывает меня серьезным взглядом в асфальт. Хотя я чуть выше него, чувство такое, что бесконтактно, своими волчьими глазами придавливает прямо под заборчик из наполовину вкопанных крашенных в цвета радуги покрышек. Молчит, делает глубокую затяжку, и я вдруг замечаю, что у него сбиты костяшки.       — С Луниным вроде бы все, — спустя долгое мгновение, растянувшееся, как сизый дым по вечернему воздуху, отвечает Сёма. — Теперь про тебя поговорим. Чернов, ты гей? Только честно и без шуток.       — А это важно? Меня столько раз им называли, что, знаешь, мне как-то уже все равно. Это просто бесит по факту.       — Понятно. Ну для меня важно.       — Я не гей.       «А ты?» — едва не вырывается встречный вопрос, который пугает так, что проглатываю его вместе со своим дыханием. Какого хрена, Вова? Что за мысли? Меньше знаешь — крепче дружба. Или я не прав? Сёма кивает, затягиваясь, молча и с пониманием, даже усмехается с каким-то странным то ли облегчением, то ли самоиронией, словно он ошибался во мне. Наверное, не хотел обидеть или что-то такое? Не все же такие гомофобные уебки, как Лунин.       — А что, это было бы для тебя проблемой? — ловлю его взгляд и выдерживаю, вырастая обратно из-под оградки в полноценную, практически улучшенную версию себя, словно надев броню Железного человека.       — Да, было бы. — И, изучая мое прифигевшее лицо, Сёма добавляет: — Потому что ты встречаешься с Олей, что как бы противоречит одно другому. Поэтому сразу тебе скажу, Чернов: придешь завтра в свой одиннадцатый бэ и посмотришь на Лунина. Так вот, если ты кинешь Олю, я тебя так же распишу, как Некита, окей?       — Вау, — нервно хмыкаю я. — Ты бы себя видел, Сём, тебе только взрыва сзади не хватает и героической музыки на фоне.       — Иди ты, — смеется он и пихает меня кулаком в плечо. — У Оли зимой траблы с предками были, ей переживания сейчас нахрен не сдались. Так что давай ты ей вату катать не будешь, а в остальном мне по барабану, что там у тебя с ориентацией.       Мы снова идем молча, оживая только у автоматических ворот в мой двор. Я очень хочу спросить у Сёмы что-нибудь насчет Оли, но стесняюсь. Могу же спросить и у нее, так ведь? Но бесит, что он что-то знает, что он ближе, дольше с ней общается, теснее, как брат почти или кто он ей там? Точно не как сосед. Противное чувство ревности опять съедает изнутри, как в тот день, когда мы уезжали и я наконец-то понял, что оставляю Санька с Каплей и ничего уже не будет как раньше, они будут так же зависать вдвоем, а я стану для них кем-то из прошлой жизни, из внешнего мира. Конечно, мне тоже хочется верить, что однажды dreams come true.* Они, конечно, тру, но такие олдовые, что вряд ли когда-нибудь уже кам, учитывая, что выпускной через пару месяцев, а потом меня ждет дивный новый мир. И все же, поборов собственную дебильную тормознутость, берусь за решетчатую калитку и спрашиваю Сёму:       — Сём, а ты поэтому со мной перестал нормально общаться? Думал, я Олю обманываю?       — Что значит — нормально общаться? Мы же общаемся.       — Ну… — боже, как это тупо звучит, наверное, я просто смешон. — Перестал трогать меня?       — А ты хочешь, чтобы я тебя потрогал? — хмыкает он, вдруг хитро сверкнув глазами в свете уличного фонаря. — Ты точно там не гей, Чернов?       — Блин. Забей. Я не это имел в виду. Пока! Спасибо, что пришел поболтать, — пикаю ключом дверцу и просачиваюсь во двор, но Сёма ныряет следом.       — Погодь! — наваливается сзади, запрыгнув мне на спину, душит, обхватив вокруг шеи, а потом ерошит мои волосы. — Вот так, ты имел в виду? Я думал, тебя это бесит.       Отпихиваю его, оборачиваюсь и улыбаюсь.       — Я тоже так думал. Но я уже привык теперь, и кажется, что что-то не так, когда ты себя ведешь не как обычно.       У Сёмы лицо сейчас как индикатор счастья, по нему можно в банках оценивать уровень обслуживания. Решаю в знак нашего не то сближения, не то странного примирения пригласить его в гости. Вот так за полчаса можно пройти весь эмоциональный путь, от отрицания до принятия, испытывая какую-то неведомую ранее херню, от которой внезапно так хорошо, — херню под названием «тесный физический контакт с другим парнем». Я не знаю, насколько это нормально было для Сёмы, но для меня теперь не нормально, если он закрывается и избегает меня.       В лифте Сёма стоит спокойно, но лицо у него все время расползается в придурошной улыбке, не могу не ржать. А попав на наш двенадцатый этаж, он из лифта первым делом бежит не к моей двери, а к окну между этажами, я даже слышу этот звук, с которым он стукается лбом о стекло.       — Если что, у меня балкон есть. Идешь?       Дома пришедшая с работы чуть раньше маман знакомится с Сёмой и деликатно уточняет, почему мы без Оли, когда говорю ей, что Сёма Олин сосед и хороший друг. Каким-то волшебным образом, наколдованным, по всей видимости, тетей Любой, маман в курсе, что мы с Олей «дружим». Вообще терпеть не могу, когда взрослые говорят это слово. Вот мы с Сёмой тоже дружим, сейчас закроем дверь моей комнаты и начнем сосаться… Ну камон. Или она имеет в виду, что заменит сырок «Дружба» на чай «Майский», когда мы с Олей купим и используем «резиновое изделие номер два»?       — Мы без Оли, потому что дружба существует не только между мужчиной и женщиной, но и между двумя мужчинами, — ржу я, и Сёма беззвучно трясется, отвернувшись к стене. Маман снисходительно машет на нас рукой.       — Борщ на плите, сметана в холодильнике, — говорит она уже из зала.       — Птичка в клетке. Бабушка приехала, — заговорщицки шепчет Сёма, и я просто ору в истерике.       — …бутерброды сделаете сами, чай, кофе, конфеты ты доставать умеешь…       — Ага! Идем, — тащу Сёму к себе в комнату. — Есть будешь?       — Нет, спасибо, я дома поел. А вот чай бы попил.       — Со слоном? — уточняю в припадке уже какого-то безудержного веселья.       — Если так вкуснее, — кивает Сёма с серьезным фейсом, смеша меня еще больше. — О, что это? Мстюны?       О, да. Моя коллекция экшен-фигурок никого не оставит равнодушным. Никого — буквально, потому что их особо никто и не видел, кроме Оли и Гоши.       — Ты фанат Тони Старка?       — Ага. Люблю саркастичных придурков с мозгами.       — Ясно-поясно. А я раньше Спидермена любил. — Сёма задумчиво изучает полки стеллажа, пробегается пальцами по корешкам книжек и комиксов.       — А теперь?       — А теперь я вырос.       — Придурок.       — Сама такая.       Он ставит двух Железных человеков в позу догги-стайл, по-идиотски ухмыляясь. Я тащу из кухни две чашки, якобы для чая, но вместо чая достаю из-под кровати заныканный вермут и взглядом предлагаю Сёме, мол, будешь? Он показывает колечко из пальцев так же молча и плюхается на кровать. Тренькает по струнам стоящей в углу у стены гитары.       — А где барабаны?       — У меня их нет. Только пэды.       — Прости, что? — хохочет Сёма.       — Пэды — это тренировочные такие штуки, вот, — я достаю один наколенный и один обычный восьмиугольный, кидаю на кровать. Сёма разглядывает их ровно секунду и тут же переключается на гитару.       — Ну тогда спой или сыграй что-нибудь, что ли.       Спой. Вова Чернов, тебя только что попросили, вау. Нерешительно мнусь, потому что вообще не привык играть на гитаре перед кем-то. Маман с отцом тактично делают вид, что вместо музыки в моей комнате происходит бомбардировка, часто со страдальческими лицами ноют «Нет! Только не это! Давай что-нибудь другое», когда включаю свой плейлист погромче или пытаюсь петь сам. Я беру гитару, сажусь рядом с Сёмой, который уже кривит губы, причмокивая вермутом из чашки, и напеваю сначала парочку песен из «Дайте танк!». Он кивает в такт с одобрительной рожицей и даже не плюется от вокала, а потом вдруг просит сыграть что-то из моего.       — Ну… У нас пока всего одна песня, не знаю, понравится ли она тебе…       — Чернов, у меня сестра слушает Монеточку. Ей одиннадцать. Я справлюсь, просто верь в меня.       Вообще у Монеточки мне нравится парочка песен, но Сёме этого знать не обязательно. Делаю глубокий вдох, представляя, как круто звучит, когда Капля начинает нашу песню перебором, потом подключается бас, а я вступаю только в припеве. Но сейчас есть только акустика, Вова Чернов и единственный слушатель, случайно нарисовавшийся вечером в моей комнате. Что странно, даже не нервничаю. Сёма вписывается очень органично, как будто приходил уже миллион раз — забрался с ногами на кровать, усевшись по-турецки, вертит в руках пустую чашку и ведет уже расслабленным взглядом по неожиданно смущенному мне. Я начинаю играть обычным боем, потому что перебором умею плохо — Анька напридумывала там что-то гениальное, у меня так не получится:       Старые раны       В обрывках машинного кода,       Старые раны убивают меня год от года.       Старые вещи, ненужные дни       Я оставлю у черного входа.       Там на воде вдруг заметишь круги —       Поделись своим кислородом…       Сема слушает слишком внимательно, а в конце долго молчит, и мы сидим так минут пять, я бездумно наигрываю простые аккорды, никто из нас не решается говорить первым.       — Во-от, — нарушаю я тишину.       — Мне очень понравилось. А почему так грустно? У тебя есть веселые песни?       — Пока нет, мы же с тобой только недавно познакомились.       — Писец, Чернов, не смешно, я же не знал, что у тебя в натуре почти депрессняк какой-то! Как ты с этим живешь?       — Как-то. — Я пожимаю плечами и тянусь за чашкой с вермутом. — Да мне уже лучше. Я себя человеком почувствовал, когда проколол ухо и послал Лунина. Правда, если бы не ты, как я понял, мы бы увиделись только в больничке, наверное.       — Ну да, — улыбается в ответ Сёма. — Если бы не я — ваш дружелюбный сосед, Человек-Паук.*       — О! Да ты в теме. Знаешь, просто что-то сидит внутри, у тебя бывает такое? Застряло в горле, ни туда, ни сюда.       — Звучит как-то стремно. А подробнее?       — Ну…       У меня такие ассоциации, которые никому еще не рассказывал, но Сёма притих, сидит и смотрит открыто, без вот этих всех своих дурацких шуточек. Вообще внезапно какой-то серьезный, взрослый, но свой. Такой, что с ним сейчас и про дрочку можно было бы поговорить, и про много чего еще. Убираю гитару и падаю на спину, хватаю одну из декоративных подушек, которые маман заботливо подобрала к моему покрывалу, и обнимаю ее, потому что от подушки пахнет домашним постельным бельем и чем-то успокаивающим. Сёма тоже падает рядом, уставившись в потолок.       — Ну?       — Жизнепоглощающий безжалостный снаружный вампир.       — Охренеть. Это название вашей группы? — хмыкает он.       — Нет, это мой диагноз.       — Тебе его поставил доктор психоделических наук Наполеон, который торт?       Пихаю его локтем в бок.       — Я его сам себе поставил. Хочу, чтобы меня вытащили из моего ящика. Типа я в ящике, а снаружи сидит что-то другое, оно притворяется мной и жрет мой мозг. Но сейчас уже по-другому, потому что есть ты и Оля… И вроде все не так плохо, когда я представляю тебя… Блин, Сём, че я несу… Только о себе трещу все время… Даже не спросил ничего у тебя. Что у тебя, оказывается, сестра есть, я даже не задумывался как-то. Кто она по знаку зодиака? Ты же любишь эти штуки, да? Как думаешь, у нас с Олей совместимые знаки? А у вас? А что там между вами было вообще, я так и не понял. Почему Оля боялась, что когда ты узнаешь, что мы встречаемся, ей от тебя влетит? Что с ней было зимой? Откуда у тебя эти ссадины на пальцах, что ты сделал Лунину, зачем ты вообще в это влез, это же мои проблемы, а не твои…       Я понял, что напиздел уже прилично, затыкаюсь и так же таращусь в потолок, подкидывая над собой подушку, пока Сёма наконец не оживает, перехватив ее в воздухе. Поворачиваюсь к нему, но он не смотрит на меня, а все еще пялится вверх.       — Вов?       — М? — я переворачиваюсь на бок, согнув ноги, которые не помещаются, если лежишь поперек кровати, подкладываю руки под щеку и готовлюсь слушать его загоны, но вместо бесконечного потока слов он закрывает ладонью глаза и говорит всего два:       — Я гей.