Константа

      Когда Каору впервые становится на скейт, не происходит ровным счётом ничего необычного. Нет того простреливающего чувства «вот оно, моё», и уж точно внезапно не обнаруживается врождённое умение кататься. Есть только смех Коджиро и неприятно саднящая разбитая коленка. Каору недовольно огрызается, отряхивая ладони от пыли, и пытается перевернуть доску, поддевая носком дешёвый пластик. Не получается даже это. Коджиро смеётся ещё громче, и Каору всё сильнее хочется кинуть в него этим самым скейтом. — Спорим, я научусь кататься быстрее тебя? — торопливо выпаливает Каору, вскакивая на ноги. — Не сможешь, — сквозь смех отвечает Коджиро, щурясь от яркого солнца. Каору обещает — себе и всему миру — сможет, и непременно утрёт нос Коджиро даже в этом. Проходит час, прежде чем Каору с победным видом проезжает целую улицу, ни упав ни одного раза, и довольно улыбается Коджиро. Проходит несколько лет, прежде чем Черри со смехом пересекает начерченную мелом линию финиша новой трассы, гордо именуемой Адамом «S». Проходит ещё год, прежде чем ни остаётся ничего, кроме сожалений о собственных ошибках и горького разочарование в наивной вере. А пока есть только жаркий разряженный воздух, пыльный асфальт, смех на двоих и дешёвая доска, Которую они разламывают уже на следующий день. Каору седьмой — нет, он не считал, — раз извиняется перед Коджиро. Коджиро восьмой раз вздыхает, повторяя, что просто попросит новую. А на следующей день Каору самодовольно крутит в руках новый скейтборд. И если сейчас время кажется бесконечностью, скорость слишком маленькой, и прыжки неизбежно оканчиваются падением — То после вселенная разгоняется, и каждый новый день приносит новый взлёт.

***

      Каору привыкает — К синякам серо-желтыми пятнами и ярким вкраплениям пластырей, росчеркам царапин на бледной коже и мешкам под глазами. Мчать вперёд без оглядки, шутливо переругиваться с Коджиро, забывая маршруты и карты, и доверять доске больше, чем себе.       Выше, быстрее; и нет преград и лимитов, и никого, кто сказал бы остановиться. Пока можешь подняться на ноги, пока можешь оттолкнуться ещё раз — продолжать, не обращая внимания на сломанные кости и ободранные колени. И иначе уже попросту невозможно.       Зависимость, что стала повседневностью; не отказаться и не позабыть. Лишь поддаться, утонув с головой, и позабыть, какого без: ветра в лицо и пустоты под ногами. И это — новая-старая жизнь: наперегонки от дома до школы, а после всю ночь на колёсах. Прочь от знакомых домов, где каждый — копия предыдущего, прочь от с детства выученных узких улиц; нужен лишь асфальт — и к чёрту всё остальное. И Каору счастлив, захлёбываясь восторгом каждый раз, стоит только колёсам оторваться от земли, а после приземлиться идеально ровно. Каждый трюк — всё сложней и сложней, и иногда — подмечать всё равно приятно — чуть быстрее, чем Коджиро. А иногда нет; думаешь, и в следующий раз сможешь?       Дома — идеально вымеренные чертежи и наброски несбыточного, что непременно ещё воплотится в жизнь; он ведь всё же гений, верно? Даже если Коджиро каждый раз насмешливо фыркает в ответ на это, пытаясь делать вид, что хоть что-то понимает в переплетении проводов. Вот только на деле ровным счётом ничего; идиот.       Каору, пожалуй, даже не может вспомнить, когда того не было рядом. В этом есть что-то столь же естественное, как и в скейтбординге — просто не получается вспомнить, каково было без, сколько не пытайся. Вот и с Коджиро так — конечно, не без дней, когда заместо встреч сообщения только, но всё же. И это успокаивает; словно так будет всегда, даже если Каору знает — может, и не будет. Может, и вовсе разбегутся, стоит только школу закончить. И всё же надеется; это ведь… Коджиро. Идиот, который всегда рядом — в школьных коридорах и на ночных улицах, с разговорами без смысла и смехом на двоих, дешёвыми сладостями и весельем в глазах. Лучший друг, даже если сам Каору в шутку отрицает; один раз признал и хватит с того. А после в их жизнь врывается Айноске, и всё летит к чертям.       Всего лишь случайная встреча, всего лишь простое совпадение. И не единого шанса отмотать всё к началу; это отправная точка, это же обрыв в бесконечность. Вот только нет никого, кто смог бы остановить от последнего шага — и никого, кто смог бы просчитать все последствия. Лишь после сожалеть, желая переписать всё от начала до конца, перечеркнув собственную историю; но не сейчас.       Каору бросает насмешливый взгляд — Айноске снисходительно улыбается. И это бесит, да попросту выводит из себя. Словно он может быть лучше — ха; так докажи. Шаг вперёд — доска привычно выскальзывает из пальцев; предупредительный жест — Коджиро отступает назад. Резкий толчок, прыжок — и уходит земля из-под ног, и нет ничего, кроме неба и скейта. И в этом чистый кайф, сладкое удовольствие — стоять на вершине, не оглядываясь вниз, Пока не окажешься скинут, уступив привычное место другому.       В глазах Каору вспыхивает слепое восхищение и что-то ещё — Коджиро не успевает остановить. И уж точно не понимает, как всё в итоге так вышло: Адам врывается в привычную реальность, а его лучший друг вовсе не против. Ладно, возможно, Коджиро знает причину. Видит каждый гребаный раз в отражении зеркала, слышит в собственном голосе, стоит только окликнуть или подразнить. Ладно, возможно, Коджиро просто не хочет признавать правды.       Хоть и не может не согласиться — с Адамом правда весело. По наспех сложенному трамплину и до другого конца города, на закрытые столетие назад заводы и по ночным улицам прочь от полицейских сирен. Коджиро смеётся, сбивчиво переводя дыхание, оглядывается назад, отыскивая глазами Каору. И инстинктивно дёргается назад, пытаясь поймать. Адам успевает раньше. Адам, опять, успевает раньше. Коджиро должно быть плевать. Коджиро должен быть рад приятной компании и весёлому вечеру. Коджиро просто хочет, чтобы ставшее новым «на троих» превратилось в привычное «на двоих». И это желание только усиливается, стоит только самодовольному мальчишке, вызвавшемуся погонять с Адамом, слететь на скорости под девяносто с доски. Это случайность. Так бывает. Это, в конце концов, попросту неизбежно, и всё нормально. Вот только так повторяется ещё чертовых семь раз, и ни в какую норму это не вписывается.       А Каору просто хочет жадно ловить каждое слово, каждый случайный жест; смех, улыбка, украдкой брошенный взгляд — всё. Вспоминать, прокручивая в памяти словно на заевшей киноплёнке. Всё никак не удаётся перестать. Так хочется ли иного?       Нет; Каору, пожалуй, счастлив, Каору, право, вовсе не хочет изменить ровным счётом ничего. Всё ведь хорошо, всё ведь попросту прекрасно — пока он может кататься вместе с Адамом, пока может проводить вечера за разговорами без смысла обо всём. Ничего больше и не нужно — Каору достаточно быть друзьями… ведь так?       Это не жалкий самообман, убеждает себя Каору, повторяя раз за разом. Не всего-навсего глупый способ не мечтать, отгоняя из снов невозможное. Забывать, стоит только переступить порог дома, не думать, с головой уходя в уроки и расчёты. Двойной самообман, хах. Самообман в квадрате. Иногда даже получается поверить. Каору видит улыбку на чужом лице и ужас в раскрытых глазах, слышит — скрип колёс и громкий крик боли,и остаётся слеп и глух. Это же Адам, это же их лучший друг; так разве может быть хоть что-то не так? «Он калечит людей» — напоминает внутренний голос, насмехаясь над наивной верой. «Думаешь, с тобой будет иначе?» — повторяет, словно он знает ответ. — И долго ты будешь его оправдывать? — спрашивает Коджиро, и Каору кусает губы, отводя взгляд. Всё не так, всё просто не может быть так; он ведь знает Адама, знает, какой он, и это не он, попросту не может быть им. Всегда есть объяснение, причина; ещё немного, и всё непременно станет как прежде. И снова гонки до набережной, и споры до утра, и смех на троих, а утром — школа, уроки, и словно бы и не было ничего. И жить от заката до заката, не заботясь ни о чём больше, забыв о том, какого это — жить без воздуха и доски под ногами. Вот только ничего не становится, как прежде. И оказывается достаточно всего одной фразы, чтобы всё окончательно полетело к чертям. — Я уезжаю утром в Америку, — буднично сообщает Адам, поддевая носком кед скейтборд. Словно и не тысячи километров, словно и не моря и континент между. Словно и не конец вовсе.       Но порой достаточно всего пяти слов, чтобы слетели все тормоза. И Каору — нет, Черри — срывается: Америка, боль, обещания — объясни блять хоть что-то. Вот только Адам не отвечает: скользит равнодушным взглядом с долей разочарования, игнорирует раз за разом повторённое «почему», даже зная наверняка ответ. И это бесит, злит, выводит из себя, что хочется подойти и врезать — по лицу, так, чтобы остался на недели синяк, и плевать, кто там спрашивать будет. Вот только не происходит ровным счётом ничего, и Адам просто исчезает, — из жизни, — бросая короткое «прощайте»; Коджиро предупреждающе сжимает плечо, и Каору попросту не знает, что делать дальше. Всё будет как прежде — Не так ли ты сам говорил? Так где оно — твоё как прежде? Хоть что-то кроме горького коктейля из обиды и непонимания, злости и разочарования. Хоть что-то кроме ощущения брошенного щенка. Обещания. Объяснения. Да хоть чертово извинение, жалкое сообщение. Ничего — Адам не оставляет после себя ровным счетом ничего. — Каору, — окликает Коджиро, привычным жестом касаясь чужого плеча. Сакураяшики оглядывается — и это словно шаг назад, до взлетов и падений, восхищения и слепой веры. Каору мечтает отмотать пленку назад — И вырвать каждую страницу этой истории. — Ты в норме? — Конечно.       Главное ведь просто убедить самого себя в этом, верно? И Каору старается: в школе — с головой в задания и подготовку к выпускным экзаменам, после —разогнаться так быстро, как можешь, так, чтобы ничего в голове, кроме звенящей пустоты. Оттолкнуться как можно сильнее, вскочить на доску в последний момент — тревога маячит на границе сознания; Каору плевать. Коджиро бросает встревоженный взгляд, Каору в ответ лишь усмехается — всё в порядке, разве не видишь? Коджиро не видит, Коджиро видит разодранные в кровь колени и ладони, а ещё разбитого лучшего друга, вот только сделать ничего не может. Каору, честно говоря, всё ещё плевать — второй за неделю скейтборд ломается на неровные части. В каждой книге и сопливой истории говорят — станет легче.       Словно есть где-то там переломный момент, после которого нет ни тоски, ни щемящего чувства собственной ненужности. Словно покрываются пылью воспоминания, оставаясь лишь чёрно-белыми фотографиями, тусклыми отголосками былого. Словно можно просто по щелчку пальцев перестать — мечтать об ином исходе, просить о всего одном слове, ещё одной встрече, — надеяться — на нелепое объяснение, случайную улыбку и ненароком брошенный взгляд. Вспоминать каждый чертов день, едва ли не срываясь на жалкий скулёж; а после с надеждой хватать телефон, надеясь на ответ. Ничего — нет ровным счётом ничего. Лишь всё та же звенящая пустота и чужой голос эхом в мыслях — «Вы особенные.» Особенные. Хах. Как же. Да нихрена. Ставшее привычным «всё нормально» ломается вместе с лодыжкой.       Нога соскальзывает с доски — Каору не успевает ничего сделать. В первую секунду кажется, что всё в в порядке — а потом лодыжка подгибается с неприятным хрустом и скейтборд с гулким стуком отлетает к тротуару. Черри удивлённо бросает взгляд на откатившуюся доску, прежде чем попытаться встать. Не получается. Не получается даже с третьей попытки. И это злит, расстраивает, и что-то ещё ломается, так, что хочется просто никогда не вставать с пыльного асфальта, и плевать на обещанный дождь и на пропущенные звонки, и на чёртового Адама. Хочется просто забыть, словно ничего и не было, просто никогда не встречаться, чтобы теперь не захлёбываться в собственных чувствах, не в силах отгородиться и притвориться, что всё хорошо. Что вовсе не скучает, не надеется на ответ. Не спрашивает раз за разом — «почему» — не зная ответа. Вовсе не пытаясь понять. И отказываясь признавать столь простую истину. — Каору, — окликает знакомый голос, заставляя поднять голову. Коджиро даже не пытается расслабленно улыбаться, словно всё в порядке. Не в порядке. Ни черта. Просто Каору не умеет отпускать, и в этом вся проблема. Просто Коджиро не умеет бросать, и в этом совсем несмешная ирония. Хочется рассмеяться, но это уже совсем клише будет. В травмпункте белые стены, раздражающий голос врача, а ещё у Коджиро тёплые руки, и Каору даже не ворчал, когда тот тащил привычным маршрутом до больницы. Кататься запрещают на три недели. Закрыться в комнате и не видеть никого ближайшую вечность начинает казаться вполне неплохим планом.       Коджиро нагло врывается в дом, и все планы идут к чертям. Зато на столе появляется очередное итальянское блюдо со сложно произносимым названием, и, ладно, очень даже вкусное. Вечность превращается в « мы сваливаем на море, и у тебя нет ни единого повода мне отказать », десять открытых вкладок с достопримечательностями Окинавы, трёхчасовой рассказ о будущем ресторане, принципиальное « обогнать каждого скейтера в этом чертовом городе» и ни единого упоминания Адама.       А потом Каору с гордостью демонстрирует собственный ИИ, и Коджиро недоверчиво изгибает бровь, говоря, что Сакураяшики просто помешанный на технологиях идиот. Заевшая Карла продолжает называть Коджиро идиотом, и Каору то ли в панике, то ли в восторге.       Университет приносит с собой каждодневный кофе напополам с энергетиком, обещания прибить при ещё одном появлении в травмпункте, восхищённые восклицания при виде идеально ровных иероглифов и неловкие свидания.       И все остается прежним: огни «S» и ветер в лицо, синяки под толстовкой и лучший друг рядом. Остаётся даже после диплома об окончании обучения, когда подработки сменяются официальной работой, и неизвестность будущего становится настоящим. Переворачиваются листы календарей, а мы с тобой все также константа в мире, которому плевать на нас. И каждое воскресенье — пустой ресторан и вино на двоих, разговоры без привычных споров и драк, обходя острые углы и воспоминания на троих. Коджиро счастлив. Коджиро умеет обманывать себя куда лучше, чем Каору. У него даже получается. Пока Адам не возвращается и все снова не летит к чертям. И в тот момент, когда Джо не успевает первым пересечь финишную черту, когда Адам замолкает, вытягивая карту с чужим именем — Коджиро уже знает, что произойдёт. Знает и ничего не может изменить. Снова.       В глазах Черри больше нет того слепого восхищения, вот только заместо него — слабая надежда, и это ещё хуже. Потому что Адаму будет плевать, Адаму всегда было плевать, а Каору в упор на хочет замечать очевидного, и даже не оглядывается назад, снова шагая в эту пропасть. Это ведь Адам. И все будет хорошо. И он непременно выиграет.       Доска привычно ложится в руку, спокойно отзывается знакомый голос карлы. Сигнал — и рывок вперёд, быстрее, так, чтобы быть наравне. И больше нет криков позади и света фонарей, есть только трек, скрип колёс и Адам рядом. Как и было тогда. И все будет в порядке… —… потому что он не сможет навредить нам, — отдаются эхом собственные слова, крутясь на повторе. А перед глазами — чужая улыбка, и взгляд алых глаз; и вновь, как тогда, протянутая рука, и звонкий смех, и словно и нет билета на самолёт и горького привкуса обиды. Словно им снова семнадцать и плевать на весь мир — пока ещё можешь встать на ноги, пока ещё можешь вновь взлететь. И всё это — лишь для них троих, и кажется, что так будет всегда. А после мир взрывается болью, и воспоминания — осколки неровные, — режут изнутри. — Вы особенные, — повторяет Айноске, мягко улыбаясь в темноте под мостом. А позади — красно-синие огни, и впереди — неизвестность будущего, где вместе — константа. — Ты всё такой же скучный, — бросает Адам, кривя губы в усмешке на камеру. И прошлое — осыпается в пыль, и будущее — меркнет во тьме угасающего сознания.       Каору не понимает — и понимать отчаянно не хочет, принимать — от того, кто когда-то был близок, одно искажение осталось. Не отражение даже; имя одно и только. И нет никого, кто бы объяснил, где просчёт в идеальных вычислениях; всё снова идёт к черту — Каору снова не замечает точки отсчёта.       Чужой голос тонет в вакууме, теряют смысл слова; чёткое осознание —Адам даже не смотрит. И это обидно — у крови горький привкус металла.       И не понять, когда всё так изменилось, и где всё пошло под откос; никак не получается собрать воедино осколки брошенных под ноги воспоминаний.       Черри запоминает удар в лицо, насмешливый голос и тёплые руки Коджиро. Черри не запоминает тряску в машине, раздражающий белый цвет коридоров и встревоженные оклики. Коджиро приходит на следующий день, и это кажется правильным, хоть и не спасает от себя же. — Скучный, — повторяет Каору вслух, словно не достаточно сотню раз до мысленно. Скучный. Скучный. Так считал ли Адам хоть когда-то иначе? — Ты не скучный, — голос Коджиро вырывает из размышлений, заставляя поднять взгляд. Мнение Коджиро должно быть важнее, слова лучшего друга должны значить больше, вот только… вот только на деле никак не удаётся вынырнуть из собственных воспоминаний, забыть брошенные вслед слова. Перестать — повторять, разбирать, размышлять. Чёртова петля, ловушка для разума; никак не удаётся сбежать. Проиграл. Оказался слабее. Скучным. Так и не смог дотянуться. — Перестань, — прерывает ещё раз Коджиро, перехватывая пустой взгляд, — Это было не по правилам. — На «S» нет правил.       Коджиро не отвечает — да попросту не знает, что. Подбирать слова… откровенно чересчур сложно; что тогда, что сейчас. Это, видимо, их чёртова неизменность на троих — Адам возвращается, всё летит в пропасть, а Коджиро не знает, что сказать. Лишь продолжает оставаться рядом; и это ещё одна константа. Пора бы признать — наивно верить, слыша в ответ лишь насмешки. Осознать — прошлое не вернуть, и надеяться глупо. И перечеркнуть наконец надоевшую историю, где вовсе не осталось смысла. Коджиро ругается, стоит только появиться в дверях, и все же не выгоняет. Новый лист и новая глава со всей той же константой. — Каору? — Да? — Я люблю тебя.