Абсолютно, совсем, вообще не любовь

В детстве он целовал мои разбитые коленки. Я падал с крыши сарая в деревне, а он уводил меня подальше, в траву, чтоб бабка не услышала и не отхлестала нас обоих крапивой. Меня — за сопли, его — за то, что не уследил. Савве тогда было семь, мне четыре. Папа женился на его маме и привел ее с сыном к нам домой, сказав: — Ты просил братика? Вот тебе братик! Не помню, чтоб я просил братика. Савва был старше и похож на мать — такой же тощий, большеглазый, руки-палочки. На лето нас отправляли в деревню, и там я играл в песке с местными ребятами с утра до ночи, пока не стемнеет. Савва рисовал бабочек и стрекоз пальцами на листах в альбоме, макая их прямо в банки с гуашью, и краска въедалась в кожу. Бабка отмывала нас вечером, обливая из шланга, его — от гуаши, меня — от грязи и песка. Иногда она наказывала меня за непослушание, не разрешая играть в песке за воротами, и тогда я лез на сарай, чтобы спрыгнуть с него в огород, а потом, через низкое ограждение, на улицу. И тогда я сдирал коленки, переступая по тонкому, нагретому июльским солнцем шиферу, сдерживался, чтоб не реветь, но все равно ревел, падая с низкой крыши. Савва лез следом, тащил меня в высокую траву, где на нас сыпался мелкий мусор с «пастушьей сумки», обнимал руками и ногами и дул потом на коленки, почти касаясь губами. В моей памяти это навсегда застыло именно как «целовал» — невинно и по-детски, как целуют собак в носы. Савва переехал в другой город, когда мне исполнилось двенадцать. Не сложилось у моей новой мачехи с отцом — никто тогда не знал, что через десять лет они снова сойдутся, но так и останутся жить по разным городам, не друзья и не любовники — не пойми кто. Я скучал по Савве, всегда скучал, даже спустя несколько лет, но и помыслить не мог, что он будет стоять на нашей кухне спустя десять лет, смотреть на плитку над раковиной и говорить: — Нихуя ничего не изменилось. А он стоит и говорит. В растянутом, сползающем с плеча свитере, лохматый спросонья, и темные тени под глазами делают светлые глаза еще светлее. Кто ж знал, что из тощего болезненного пацана вырастет такое. Сложно описывать предметы искусства. Тебя спрашивают, что тебя задело, восхитило, зацепило, а ты не можешь описать. Бубнишь: потому что красивое. Мужикам сложно описывать внешность других мужиков. Практически невозможно. Если спросить меня, как выглядит Савва, я скажу, что он блондин. Высокий, носатый, голубоглазый блондин, который таскает в ушах серьги с цепочками и у него проколот нос. Он любит свои свитера, которые называет модным словом. Все вместе это — красиво. Ему идет. У него получается одеваться как педик, но не выглядеть как педик. Он стоит на нашей кухне, зевает, закрывая рот рукавом, и говорит: — Может, чаю мне нальешь? — Жрать будешь? — спрашиваю я, почесывая шею и почему-то стесняясь того, что забил на душ вчера. — Колбаса со сливочным маслом? — хмыкает он. — Конечно буду. Нас так с детства приучили — вместо майонеза — сливочное масло на бутербродах. Пока я режу батон, Савва скрипит стулом, устраиваясь на нем, и сидит тихо, а я чувствую всей спиной его взгляд. Они приехали вчера с матерью, до этого всегда ездил в гости отец. Поздней ночью, мы толком и не пообщались, я сразу, после тренировки, ушел спать. Сегодня отец повез мачеху по магазинам, потом они наверняка пойдут гулять по знакомым местам, а мой выходной накрылся всем, чем можно, потому что придется развлекать оставленного на меня Савву. Но кто же знал, что мне с ним будет так неловко. Я не понимаю почему, нет объяснения этому чувству — я как голый рядом с ним. Наверное, потому что мы с ним в детстве были неразлучны, и он был свидетелем всех моих слез, поражений и глупостей. — Я на пару дней, у меня учеба. В понедельник уезжаю, подбросишь меня до вокзала? По краю уха блестит серебром. Разве можно носить такое и не быть педиком? Я перевожу взгляд на лицо: — Отвезу конечно. Если хочешь, можем тоже сходить куда-нибудь. — Хочу. На роликах хочу, помнишь, в парке прокат? Он работает еще? — Где мороженое рядом продают по цене холодильника для мороженого? Работает. Савва рассматривает кружку с жирафами, скатерть, стол, обои. Меня. — Здоровый ты стал. Выше бати твоего уже, и морду отъел. Прямо взрослый. — Ага, — говорю я. — Это я тогда тебе по плечо был. Потом вымахал, бегать начал, заниматься. Жрать нормально. — Девушка есть у тебя? Познакомишь? — Не, не познакомлю. — Боишься, что уведу? — Да нету ее. — Лох. Я невольно тяну улыбку — взрослый Савва куда разговорчивее того, что я знал. Весь день я занят своими делами — отлеживаюсь, моюсь, бреюсь, привожу в порядок себя и комнату, Савва в это время ходит из комнаты в комнату, зевая и встряхивая мокрыми волосами, разговаривает по телефону и помогает с уборкой, забрав у меня пылесос. Когда он отключает его, я слышу: — …послезавтра. Не так уж и долго. Мы с тобой сходим на твою выставку, обещаю. На мымру свою, преподшу, забей болт — тебе это не надо, поверь. Все хорошо, зай. Я тоже соскучился. Все хорошо — он мне это говорил всегда, когда я разбивал нос в драке или получал нагоняй от папы и приходил к нему жаловаться. Все хорошо — таким же заботливым тоном, от которого под сердцем загорается жидкое солнце и все делается проще. Все хорошо. К девушке, слушающей сейчас его «хорошо» я испытываю жгучую, испепеляющую зависть и неприязнь. Он мне всегда это говорил. Он меня всегда спасал от всего, даже если весь мир был против. Зачем он приехал? Зачем я это все вспомнил? Вечером мы идем в тот самый парк из нашего детства, с разукрашенными фигурами лошадей и прокатом, берем ролики и уходим с ними на дальнюю аллею. Савва, как и я, надевает поверх обычных носков шерстяные — мы оба помним, как легко натереть щиколотку до кровавых волдырей этими столетними ботинками, и лучше ноги будут мокрыми, но целыми. — Как же я скучал по этому месту, — говорит он, щелкая пластиковыми фиксаторами. — По этому бомжатскому запаху. Ты тогда, кстати, как и сейчас, сидел с недовольной мордой, как будто тебя заставляют это делать. — Я обещал папе тебя развлекать, — отвечаю я, тоже морщась от благоухания ботинок. — Правильно, все как в детстве — детей выставили погулять, пока взрослые занимаются своими важными делами. Трахаются, например. Помнишь, как мы с тобой катались на качелях допоздна? — Когда у нас травили тараканов в доме? Савва поднимается, делает пару пробных шагов и разворачивается лицом: — В этот прикол поверил тогда только ты. Я уже знал, что это все наеб. В годовщину свадьбы тараканов не травят. В остывающем после жары парке пахнет еловой смолой. Я, едва не долбанувшись о скамейку, с которой встал, догоняю его. — Так и что? — спрашивает он, обогнув клумбу и двигаясь спиной вперед. — Давай, рассказывай, как ты тут был без меня. — Нужен ты мне! Прекрасно я тут был. Но вот он сказал, и я понимаю — никак. Все эти десять лет я был никак, потому что ходил по этому парку, улицам, дворам, и не замечал ничего вокруг. Сегодня же все такое яркое, словно ее накрутили — яркость, даже запахи сильнее и звуки громче. И я рассказываю. Все десять лет. При том, что на деле оказывается, что и рассказать-то нечего, а вот рассказ Саввы затягивается до вечера: он полстраны успел объехать, был в горах, в соляных пещерах, ездил автостопом до Байкала, летал за границу, нырял с аквалангом не в одном море, закончил кучу курсов, собирается жениться. А я что? Я даже английский не выучил. — В конце месяца свадьба, — сообщает он, когда мы сидим у закрывающегося прокатного «ларька» и снимаем ботинки. — Немного жалко, конечно, с холостяцкой жизнью прощаться. Но с Кариной лучше. Хотя, знаешь, сижу и понимаю, что ближе тебя, говнюка, у меня никого не было. Он вскидывает руку, хватает меня за патлы и резко прижимает лицом к коленям, сгибая пополам — я так сам любил делать раньше. — Блин, отвали, а! — вырываюсь я. — А что ты мне сделаешь, а? Ржет. Я тоже. И от этого становится легче. В старом сквере, где никто до нас не доебется, мы глотаем пиво и снова ржем над всякой ерундой, и от этого тоже легко, и весь следующий день мы сидим с родаками за чаем, смотрим «Симпсонов» и ощущение, что это никогда не закончится, не уходит. Утром, собираясь в дорогу, Савва натягивает очередной свой свитер под кожанку. Сует ноги в кроссовки, прощается с отцом и выходит первым, я следом. До вокзала мы едем молча, и я как замороженный — ни слова не могу произнести. — Если бы я сказал, что я с мужиками тоже трахаюсь, ты бы изменил свое отношение ко мне? — звучит вдруг в тишине салона, когда я глушу мотор. Во рту сразу становится сухо: — Скорее всего. — Тогда я ничего не буду говорить. Приедешь двадцать седьмого? Я буду ждать. И не злись на меня, хорошо? — За что? — За это. Он целует меня. Не разбитые коленки, а губы, и под сердцем растекается знакомое тепло. Как если бы вогнали стилет под ребро, но ты еще не понял, что произошло, только уже бежит по коже горячая кровь. Прямо наружу, ему на руки. На губы — мягкие и сухие, измучившие меня до внутренней глухой истерики. — Все хорошо, — дышит он загнанно, положив ладони на мои плечи, закрывая глаза, самому себе. — Все хорошо. Дверца хлопает, выдергивая меня из ступора. Саввы нет, смешался с толпой, как воспоминание из детства. Я роняю голову на сложенные на руле руки и говорю себе, что все хорошо. Все хорошо. Хорошо. Нихуя не хорошо. Лучше ему было никогда не приезжать.