***
— Нет, нет, нет!.. Пальцы вцепляются в ткань, едва не разрывая ее. До побелевших костяшек, до вздувшихся вен. Будто эта ткань — его единственная спасательная веревка, последняя соломинка перед падением в бездну. Далекий луч солнца, просачивающийся сквозь туман, нежными касаниями спускается по лицу его брата. Тихому, спокойному. Такому красивому на такой холодной коже, что страшно становится до волосков дыбом. Обещание... То обещание, что они дали друг другу давным-давно. Еще детьми. И Фарамир знал, что его брат скорее бросится в геенну огненную, чем нарушит данную клятву. Сомнительное, болезненное и совершенно глупое в их жизнях — это обещание было бессмысленным, но именно оно было тем, за что Фарамир цеплялся темными промозглыми ночами, удерживая себя от падения в безумие. Каждый день и каждую ночь, когда Боромира не было в городе — ведь будь он в Минас-Тирите, они не расставались бы ни на секунду — Фарамир шептал себе под нос слова того обещания. Пряча лицо в ладони, давая себе передышку от извечно слепящего белого камня города, или до самого подбородка натягивая стеганные одеяла, чтобы хоть на мгновение провалиться в спасительную темноту сна. Это было ребячеством. Самым что ни на есть позорным и трусливым бегством от реальности. И Фарамир пытался с этом бороться. Правда пытался. Вот только... Вот только каждый раз, когда он, до скрежета сцепив зубы и сомкнув глаза с бегающими цветастыми пятнами, заставлял себя лечь в кровать, в конце концов, когда луна поднималась над Белым Городом, он ловил слова того обещания, надрывным шепотом вылетающие из собственного рта. Так повторялось снова и снова. Бесконечная круговерть, убивающая его с каждым днем. И вот теперь он сожалел о том, что долгие годы было его спасением. Сожалел об этих клятвах, что были выгравированы на его языке, словно последние слова на могильном камне. Времени потребовались бы столетия, чтобы стереть их. Что ж, хорошо, что век человека не настолько долог. Каждый раз Фарамир думал, что если бы он только забыл их глупые клятвы, как любой другой ребенок, забывающий свои первые годы, он бы не оказался сейчас здесь. Ни один из них. Но разве ему бы удалось это? Нет. Конечно, нет. Тогда ему было шесть. Он был одинок и до ужаса боялся ночи. Его мать ушла, и даже старые няньки не оставались с ним. Гасили свечи и, хлопнув дубовыми дверями покоев, уходили, унося с собой последнее спасение от темноты. Так мог ли он быть столь жестоким к самому себе, чтобы отказаться от теплых и светлых слов любви и обещаний навсегда остаться рядом? — Поговори со мной, Боромир... — молит он мертвое тело. По лицу стекает что-то соленое. Что это было? Слезы? Кровь? Быть может, лишь дождевая вода?.. Это не имело значения. — Прошу, просто... Хоть что-нибудь. Молю тебя, брат... Но мертвые не разговаривают. Холодное тело, лежащее в эльфийской лодке, мертво. Мертвее мертвого. И Боромир не заговорит с ним. Небо над головой начало проясняться. Пики Мглистых гор недовольно пропускали солнечные лучи. Но у того света был дурной привкус. Будто кислого разбавленного вина или старого вяленого мяса. Плотная и влажная занавесь туманного марева сходила прочь, открывая бледно-голубое, почти серое небо. Медленно и неохотно, но отсвет Белого Города вновь начал греть спину. С исчезновением последнего облака, Фарамиру на секунду показалось, что лодка, покачивающаяся на волнах, тоже исчезла. Священная река Андуин вновь забрала у него Боромира. В последний раз. И он позволяет себе заплакать. — Фарамир? Сердце замерло. На мгновение он усомнился в твердости собственного разума. Быть может, он действительно сошел с ума? Или это была черная магия, играющая, словно пьяницы в тавернах, с его слухом? Он знал голос, зовущий его. Знал его лучше всех в этом мире. Часть его хотела, чтобы этот голос исчез из его памяти навсегда. Словно это было неуважение — позволять своему спятившему рассудку так играть с самым светлым, что было в его жизни. Но другая часть, большая и все еще стонущая, как раненное животное, желала, чтобы этот голос лился в его уши вечно, до скончания времен. Обволакивал и уносил в прошлое, каждый раз, когда он был готов опустить руки и шагнуть следом. Эта часть не хотела думать об обмане и лжи. Она хотела лишь слышать. — Фарамир, вот ты где! — удивлялся голос. Те же нотки, та же хрипотца, и те же чуть протянутые гласные в его имени. — Знаешь ли, не очень приятно возвращаться домой, где меня встречают все, кроме собственного брата! Этого нет, шептал себе Фарамир. Этого нет. Не оборачивайся. Не оборачивайся. Не позволяй себя обмануть. Не позволяй сладкой лжи вновь поставить себя на колени. Не будь дураком! Но Фарамир... Он всегда был дураком. Когда он оборачивается, тепля глубоко внутри первобытный страх и предвкушение, что-то сбивает его с ног и валит прямо на землю. В рыхлую грязь берегов Андуина. И он даже не пытается увернуться. Высокие стебли травы оставляют на щеках следы росы и застилают взор. На мгновение Фарамир думает, что этот клочок неба, не скрытый травой и чем-то черным, нависшим над ним, словно проклятие, будет последним, что он увидит в своей жизни. А потом чье-то теплое и крепкое прикосновение опускается на его плечо и встряхивает. — Ты в порядке, братец? — Родное лицо прямо перед его собственным хмурится. Боромир прикладывает палец к его закушенной губе, нежно касаясь жесткой мозолистой плотью капли крови. — Ты весь продрог. Мне сказали, что у тебя были кошмары этой ночью, и ты пошел проветриться к реке... Кажется, это не особенно помогло, да? Фарамир не может заставить себя посмотреть в эти глаза. Образ его мертвого лица, испещренного прикосновением смерти, что преследовал его много лун, все еще агонией клубится под закрытыми веками. Человек в той лодке — эльфийской, с идеально выточенными завитками на дереве кормы и тонкими ветками лозы — был Боромиром. Его братом. Он был в этом уверен, он видел все собственными глазами: его кожа, его меч, крепко сжатый в руках, и даже его улыбка — такая, как бывала у него, когда снились хорошие сны. — Я в порядке, — лжет он. Боромир криво усмехается. Он прижимает своего младшего брата к себе, откидывает прядь его влажных от росы волос и, оглядев пытливыми светлыми глазами, касается его носа своим. Точно так же, как он делал этого, когда они были еще совсем детьми, или когда Фарамир чувствовал себя разбитым — потому что на охоте подстрелили косулю, потому что с Древа вновь упал лист, потому что Денетор вновь обвинял его во всех смертных грехах. Фарамир не удерживает судорожного вздоха, чувствуя обжигающее тепло рук, и подается в эти объятия. Боромир всегда был теплым. Как нагретая солнцем земля, как сдоба, что он утаскивал с кухни для своего младшего брата, как первый луч, будящий на рассвете. Как огни Мории, — и его руки всегда держали так крепко-крепко. Сейчас они были живыми. Настолько, насколько это вообще было возможно. — Тебе лучше рассказать самому, потому что я все равно все узнаю, маленький глупый брат, — говорит Боромир. Каждое его слово щекочет губы. От него пахнет ягодами, элем и совсем немного пылью дорожной одежды. — Я кое-что видел, — сдаваясь, начинает говорить он. — Лодку. Эльфийскую по конструкции и материалу. Быструю и легкую, послушную потоку даже... даже с грузом. — Фарамир замолкает, пытаясь подобрать слова, но понимает, что их нет. Нет слов, способных описать то, что он видел, и вновь не разбить его сердце одними лишь всплывшими воспоминаниями. — Там был человек. Холодный. Мертвый. Его руки были сложены на эфесе меча, и... и у него было лицо воина, павшего в бою. Боромир вздыхает и крепче прижимает его к себе. — Тебе было знакомо это лицо? — спрашивает он. — Не позволяй этому гнить внутри, просто расскажи мне. — Это был ты, Боромир, — признается Фарамир, выплевывая слова, словно вытянутый из раны яд. — Я бы не ошибся, даже если бы хотел. Брат задумчиво улыбается, а затем кивает на плещущийся берег реки за его спиной. — Но я не вижу никакой лодки, Фарамир. — Она была здесь! — Он оглядывается, но действительно — рядом нет ни эльфийской лодки, ни тела. — На этом самом берегу, прямо вот здесь! Я был готов лечь туда, рядом с тобой! — Не смей говорить таких вещей! — выругивается Боромир, останавливая его зарождающуюся истерику. — Посмотри на меня. Разве я мертв? Разве я не стою сейчас рядом с тобой? Мокрый, как крыса, от того, что оббегал весь город в поисках тебя. Боромир дергает его, ринувшегося было в реку, испуганного тем, что лодка с телом брата уплыла, и выводит его, упирающегося, на сушу. Прочь от воды, что принесла ему ужасные видения — просто кошмары или видения будущего, это было не важно. Фарамир подчиняется, прекращая трепыхаться, и прижимается ближе к брату, согреваясь в его руках от трясущего озноба. — Ты сказал, что видел меня в той лодке... — задумчиво повторяет его слова Боромир грубым и обеспокоенным голосом. Они усаживаются на расстеленный плащ, и Фарамир пытается заглянуть в лицо брата. У него всегда получалось читать его, будто открытую книгу. Но не сейчас. — Это и был ты. И ты был мертв. — Мертв, — медленно повторяет он, будто смакуя саму суть слова, примеряясь к ней, такой горькой и чужой. — Это был просто кошмар, не больше... Фарамир сглатывает вязкую слюну, неловко кивает и долго-долго молчит, прогоняя сквозь себя присутствие брата. Он хочет, чтобы прямо сейчас весь мир остановился. Замер и прекратил свое существование. И тогда бы все, что у него осталось — это шероховатый и хриплый голос Боромира, шепчущий тихие слова, напевающий старые песни, не попадая ни в одну ноту, и раз за разом повторяющий обещание, которое звучит в глубинах сознания. — Я не знаю, — наконец выдыхает он. — Были ли это просто кошмары от усталости или... еще что. Я всегда боюсь худшего развития событий, тебе ли об этом не знать. Но теперь я буду внимательнее, Боромир. И ты тоже. Потому что я сойду с ума, если еще хоть раз увижу такое. Мне все еще жутко... Боромир переводит взгляд с тихо плещущихся и сверкающих на солнце вод Андуина и смотрит прямо на него, завораживая глазами — будто дикая голодная змея малышку-кольчонка. — Ты видел эльфийскую лодку — из Ривенделла. Но вот он я, вернулся оттуда целым и невредимым. Совет, собранный там, основал Братство — храбрецы, на плечи которых возложат важную миссию. И они попросили меня присоединиться к ним... Фарамир чувствует, как горло сжимает колким криком, но ни единого звука не может из себя выдавить. — И ты согласился? — едва слышно спрашивает он. Боромир усмехается. Если кто и может найти повод для усмешек в такой момент, то только его брат. — Перестань трястись, как осиновый лист, — медленно говорит он, опуская свою голову на его плечо и глубоко вздыхая. — Я отказался. Между прочим, очень даже вежливо, так что ты должен гордиться мной. Эомер, всадник Рохана, отправился вместо меня. Так будет лучше. В путешествии от него больше пользы, чем от меня, привыкшего к сражениям, а не к долгим прогулкам. Да и... Разве бы ты отпустил меня, а? — Он поворачивается лицом к Фарамиру и, глядя прмо в глаза, твердо продолжает: — Мое место здесь. В Гондоре. На защите нашего народа. — И совсем тихо, под трепещущее сердце, добавляет: — Мое место рядом с тобой. Спиной к спине, сражаясь, даже если от Белого Города не останется и пылинки. Фарамир не может подавить облегченный вздох. — Ты так напугал меня... — Да, но теперь ты видишь, что для страха нет причин, — добродушно говорит Боромир. — Поверь, я совершенно точно не планирую возвращаться в этот проклятый эльфийский город. Снова бесконечные дороги, отбитый в седле зад, а потом все эти высокопарные пиры, танцы, песни и разговоры-разговоры-разговоры совершенно ни о чем, из пустого в порожнее. Хотя, конечно, еда была неплохой... — О, только ради этого стоило терпеть все лишения, — поддразнивает его Фарамир. Брат морщит нос и улыбается, словно ребенок — счастливый и озабоченный лишь тем, как увести из-под носа у кухарок побольше сладостей. — Эти эльфы такие снобы, — жалуется Боромир. — Слишком шикарные и величественные. Они слишком вежливые, так, что при них даже дышать страшно, и у них полно поучительных историй на каждое твое слово. Но они совершенно без понятия, что такое сесть и как следует выпить эля, закусывая сочной бараньей ногой, зажаренной на костре. Не думаю, что они вообще переносят хмель, а если и переносят, то ложатся пускать слюни в свои тканые тысячу лет назад золотые ковры после первой же чарки. Фарамир хохочет, стукая его ладонью по колену, и... Да. Он успокаивается. Пусть ему и сложно представить приключения брата, ведь даже на охоту за белые стены он выходит крайне редко, но сейчас, видя его прямо перед собой, он знает, что Боромир будет в безопасности. Подумать только, в какой истерике он был всего пару минут назад — и сам едва не смеется над собственной глупостью. — Мы все еще должны быть настороже. Сейчас... сложно что-то знать наверняка. Может, останешься в Гондоре, хотя бы на пару месяцев? Просто на всякий случай. Боромир криво улыбается, не соглашаясь и не отказываясь — это одна из самых противных его черт характера, и Фарамир никогда в такие моменты не может знать точно, были ли его слова услышаны и приняты к сведению. Тем не менее, ему не сложно повторить еще раз, а потом еще и еще, пока Боромир, как и всегда, не сдастся и не поступит так, как хочет надоедливый младший брат. — Ты хочешь, чтобы я остался, ради моей безопасности или ради собственного спокойствия? — смеется он. — Ради Гондора, — серьезно отвечает ему Фарамир. Он знает, что его щеки краснеют, когда он утыкается лицом в грудь Боромира и вдыхает запах долгой дороги, дождя и крови на его плотном кожаном темно-бордовом кафтане, с выбитым на нем силуэтом Белого Древа Гондора. А затем, Боромир, казалось, всеми фибрами своей души ненавидящий его серьезность, просто заваливает его на землю. Во второй раз! Застигнутый в расплох и все еще лежащий на его руках и предплечьях, Фарамир больно ударяется затылком о камень, раздраженно шипит и начинает вырываться. Потому что знает, что стоит ему только ослабить бдительность, как Боромир своими верткими пальцами вновь защекотит его до коликов в животе и выступающих от смеха слез в уголках глаз. Он всегда так делал. Когда Фарамиру было три, и их мать была еще жива, когда ему было девять и его впервые сбросила с седла лошадь, и даже когда они стали старше, и Фарамир грустил каждый раз, когда Боромиру предстояло надолго уехать из Гондора. Сейчас же он откатывается в сторону, оставляя старшего брата валяться на земле и гоготать, растягивая губы в хитрой и предвкушающей хорошую охоту улыбке. Фарамир знал, что Боромир был намного быстрее и сильнее его самого, но от этого становилось только интереснее и веселее. Прежде, чем он успевает просиять торжеством победы, Боромир приподнимается на локтях и тянет его за подол кафтана, заставляя с тихим вскриком опуститься на себя. В следующий миг он переворачивается и опрокидывает их так, что Фарамир, тяжело дыша, оказывается прижат спиной к земле крепкими, будто колонны, удерживающие небосвод, руками Боромира. Без малейшего шанса выбраться. Он не смеет пошевелиться. В прошлом, когда еще едва доставал макушкой до стола, он не раз оказывался в таком положении, и по мере взросления всегда понимал, что не может даже вздрогнуть, завороженный и способный лишь наблюдать. Боромир всегда казался ему таким большим — просто огромным! — возвышаясь над ним, словно скала или облако, но никогда не громовая угрожающая туча, скорее как прочная крыша, защищающая от проливного дождя и града. Его глаза, блестящие от света, отраженного водой, прозрачно-серые и глубокие настолько, что казалось, шаг — и утонешь. Боромир поджимает губы, оглядывая его, притихшего, а Фарамир думает лишь о том, что если бы он сейчас отмер и приподнялся на локтях, дотянулся бы до него, и... И что? — спрашивает Фарамир себя. — Что бы я сделал? Он не отвечает, хотя ответ ему известен. Боромир — его солнце, прекрасное настолько, что Фарамир отдал бы душу, чтобы поцеловать его. Он неосознанно проходится языком, по внезапно заколовшим губам и униженно отводит взгляд, встряхивая головой, пытаясь так же легко, как влагу росы, скинуть с себя нечестивые мысли. Боромир никогда не захочет того же, чего и он. Эта мысль сама по себе была намного больнее, чем стыд от осознания того, что он любит его не только как брата. А потом, в один миг, губы Боромира касаются его губ, и Фарамир прикрывает глаза, позволяя себе представить, что это реальность, что это происходит на самом деле. Вот только ладонь Боромира, будто якорь, лежащая на птицей мечущемся сердце, — не сон. Его дыхание, гуляющее на щеках, — не сон. И теплый, по-утреннему затуманенный взгляд приоткрытых глаз, тоже не сон. А еще... Любовь, плещущаяся в его взгляде, — совсем не сон. И когда губы, уже не кажущиеся сном, словно клеймо с родным именем, остаются на губах Фарамира, он чувствует себя невероятно любимым. Расцветает в этом чувстве, не понимая, как вообще без него жил до этого момента, и тоскует по уже утраченному времени. Отчего-то ему до защипавших слезами глаз вспоминается, как он, шестилетний, сидел на коленях Боромира и плакал, зовя маму. — Ее здесь нет, Фарамир, — говорил ему брат, пряча лицо в его волосах. Боромиру тогда было одиннадцать, и казалось, что знает все и обо всем. — Она там, наверху. Смотрит на тебя и любит сильно-сильно, так что не плачь, малыш. А Фарамир все равно продолжал плакать, шепча и захлебываясь рыданиями: — Но ты же сказал, что здесь нет... Что толку от ее любви, есть она не со мной?.. И если бы тогда Боромир подумал, что пытаться объяснить понятие любви шестилетнему ребенку не имеет смысла, то Фарамир до конца своих дней носил бы в сердце холодную пустоту. Но Боромир был мудр. Даже если ему и было одиннадцать. — Если тебе так одиноко, возьми мою любовь, — сказал он тогда, держа его маленькую ладошку в своих. — Помни, Фарамир, я всегда буду любить тебя. Ты мой брат и единственный, кто у меня остался. Не считая отца — он злобный старик. И ты, братец, чтобы не стать таким же как он, должен помнить, что и я, и мама, любим тебя. Фарамир морщил свой носик и хныкал, растирая слезы по личику. — Но ведь однажды и ты уйдешь туда, на небо. Как мама. Ты сам сказал это... Сказал, что все туда уходят, — он крепче прижимался к брату, встревоженный и испуганный. — Я не хочу быть таким, как отец, Боромир. Что мне делать, если ты уйдешь? Боромир рассмеялся тогда его заплаканному лицу. — Ну... Тогда я останусь с тобой навсегда. А на небо мы уйдем в один день и будем любить друг друга до самого конца. — Обещаешь? — Обещаю, Фарамир. А теперь давай перестанем плакать, и я схожу посмотреть, осталось ли что-нибудь вкусное на кухне. Потом мысли шестилетнего Фарамира были слишком заняты булочками с заварным кремом, и пока он ждал брата, в темноте комнаты и благоговейном страхе, икота сотрясала его горло, но он все упорно повторял слова обещания, чтобы они не вылетели из головы. Когда Боромир вернулся, Фарамир уже спал. И он поднял его на руки, чтобы отнести в постель, напевая старые колыбельные, что пела мать, только, конечно, ужасно фальшивя. — Ты помнишь обещание? — тихо спросил Фарамир сквозь сон и стук засыпающего сердца в грудной клетке. — Я помню каждое свое обещание, — с кривой улыбкой на губах ответил брат. — В один день. — И любить друг друга до самого конца, — закончил за него Фарамир. — Так? — Конечно, дорогой, — просто и не задумываясь ответил Боромир, словно на вопрос о погоде или завтраке. На этом то самое воспоминание заканчивается, потому что потом, с мягким и долгим поцелуем в лоб, Фарамир провалился в сон. Боромир отстраняется, лишая губ легкого касания, и осторожно опускается рядом, укладываясь щекой на его плечо. Он приподнимает подбородок, чуть щекоча открытую шею своей щетиной, и смеется, словно кокетливая девица с простуженным и прокуренным горлом. Фарамир расплывается в ласковой улыбке, желая прижать брата к себе как можно крепче. До хруста в ребрах, до затрудненного дыхания, до тех пока, пока их тела не станут единым целым. Пока очередная нерушимая черта, которую он провел для себя сам, не будет стерта ласковыми прикосновениями, смехом и тихим «Я так люблю тебя». — И я тебя, — отвечает он, пряча нос в волосах брата. — Ты будто единственный свет во всей моей жизни. Я не могу заснуть, не услышав твоего голоса или не обманув самого себя, думая, что слышу его. Ни секунды не могу без тебя, без уверенности, в том, что ты вернешься ко мне... В глазах Боромира мелькает свет, и на мгновение даже кажется, будто слезы. — О, Всевышний, чем же я мог заслужить такое?.. — едва слышно, надрывно шепчет он. Фарамир думает, что все как раз таки наоборот, но не успевает высказать мысль в слух, как его прерывает собственный зевок. Он вспоминает, что не спал несколько ночей подряд, терзаясь кошмарами и страхами, а на рассвете пришел к реке, надеясь утомиться прогулкой и провалиться в спасительную темноту хоть на несколько часов, но... Река подарила ему лишь видения треклятой лодки... — Хочешь вернуться? — шепотом спрашивает Боромир. Он качает головой, мол, нет, не хочу, знаешь, все еще не верю, что если пошевелюсь, то происходящее не рассеется миражом. — Тогда останемся здесь, — заканчивает брат. Он перемещается немного наверх, оставляя крохотный поцелуй на губах, и укладывает голову Фарамира себе на плечо. — Засыпай, — говорит он, вплетая пальцы в непослушные кудри волос, — я разбужу тебя, когда начнет темнеть. И Фарамир лишь кивает, чувствуя, как глаза закрываются сами собой. На грани сна и яви он слышит тихий протяжный и словно сбежавший из их детства, напев. Греби, греби, греби на лодочке Мягко, вниз по теченью. Весело, весело, весело, весело, Жизнь — это всего лишь сон...***