***
Грустно сидел Антипка за столом княжеским, да припоминал пирушки былые, с шутами да скоморохами, да всё с гулящими девицами… Не было уж таких застолий при Князе Киевском, ибо теперече Русь по западному обычаю крестом была херена. Сидели тут одни токмо бояре да вельможны мещане, все сплошь гунявые да лунявые, всем за мудрость Бог лба прибавил. Пригорюнился Антипка, давно удила свои опустиши. Заслыхал княжеский порадник про гостей ростовских, про то, что пришел богатырь на пир, а с ним и девица имеется, и диво-дивное – конь говорящий! Обрадовался Антипка, да только рано веселью дался: ушел Алёша Попович, не опрокинул чарку-другую, не показал силушку богатырскую, не спел Юлий частушек застольных, не дала Любавушка сисек поумилять. Нынче такие девки пошли, что им и с мёдом лихарь не сладок, одним словом: «грех, когда ноги вверх, а опустил – Господь простил». Вот, помнится, полезла на бражне под стол к Антипу одна блудёнка, а он давай её медовухою поить, да ягодками потчевать; та его по чреслам щекочет да от хохота заливается… Давно это было. Не пахал его конь уж борозды. Не славили больше Лада и Ярилу на Руси-Матушке!***
А Алёшка уж в Ростове почивает, да Тугарина победив, потешается. Подошел к нему Юлий, и молвит: — Ну, я тебе помог, помоги и ты мне! Мне там одно дерево четыре подковы должно… — Юлий… Надо было тебя в Киеве оставить, Князю Киевскому на подарок. Не быть тебе богатырским конём. Я же тебя на распутье тогда отпустил, ты чего вернулся то? Мы с Тихоном тебя купили, ты и так нам помогать должен, а не хочешь – ступай куда знаешь. Затаил обидушку Юлий, да в путь отправился, хоть и был он по натуре конь отходчивый; у распутного камня направо повернул. Идёт, а навстречу ему медведь; встал Юлий между двух ветвей, копыта раздвинул, зад свой наливной оттопырил, и приговаривает: «Взъерепень меня мишка, большая шишка, мохнатый бочок, да острый клычок!». А медведь как услышит, да как часто задышит, когти выпустил, да и в зад Юлию засадил! Лягнул его конь задними ногами и продолжил путь. Идёт — кручинится, да когти медведевы вспоминает, а на кусте синица сидит. Юлий и говорит: «Синичка-синичка, клюнь меня в яичко! Перышком защекочи! Крылышками подрочи!». Синица, недолго думая, с ветки сорвалась и упорхнула, снова остался Юлий ни с чем. Дошел он до синего моря, глядит — а на берегу рыба без воды бьётся и помирает, склонился он над нею и говорит: «Выпущу тебя в море, если удальца моего заглотишь». А рыба ему и отвечает: «Уж лучше я камни глотать стану. Иди куда шел». Опечалился Юлий, взял гальку морскую на берегу, да в зад себе сунул, так и продолжил путь. Долго ли, коротко ли шел, да пришел в стольный град Киев, да в палаты царские, и там библиотекарем сделался. Был Юлий умён да грамотам различным обучен, но только больно труслив, не тянуло его на подвиги ратные. А боле всего книги любил читать, да и осел в библиотеке, всё почитывая, и в маревах сладостных пребывая. Только тоска зелёная на него опустилася, и стал наш Юлий всё на лавке валяться, а лавка всё поскрипывает да постукивает. Совсем книги да свитки царские пылью припали, плесенью поросли да паутиной опуталися. Вот и сейчас спал Юлий на лавке, когда стук сапогов княжеских по палате пронесся.***
Не было у Князя удали молодецкой, оттого и наследника не было — любую невесту как огня боялся и стороной обходил. А голос у государя был такой хриплый да звонкий, будто сам нечистый его за горло держит: что не скажет – всё петухом горланит! — Есть кто?! — закричал царь-батюшка сварливым голосом — будто щепок наглотался, а ответа всё не было. Позвал он снова, и в третий раз, и лишь тогда Юлий обозвался. — Ну кто там так орёт?... Ой! Царь-батюшка… А вы что решили зайти? — Проверять тебя пришел! Понакидано тут… Ничего запрещённого не держишь? И позабыл Юлий про те рукописи из Азии, что рисунками были украшены, да и про свои творения запамятовал, что на ценнейших страницах, не берестовых, а всё кожаных, своими копытами начеркал. — Нет, что вы. — Ну, дай книгу что-ли какую. — Вот. «Поучение Владимира Мономаха детям». — Я что тебе ребёнок что-ли?! — И то верно. А вам какое довольствие любопытно? Развлечения или наука? Наш язык или иностранный? Тут даже на китайском есть! Ничего не понятно, но много картинок! — Ну, давай. И достал Юлий через время с полки дубовой книгу заморскую, «Камасутру»: — На китайском не нашел, это индийский, вот. — Интересно, — изрёк Князь, и по палатам царским собирался уже удалиться, как тут же вопросом задался — а ты, что это — конь? Говорящий? — Самый настоящий ездовой скакун! — Хм. Ездовой скакун говоришь? А покатай-ка меня. Пойдём, я тебя на лугу оседлаю. Должна же и от тебя польза какая быть. А то ведь скучаешь здесь, как и я. Юлий от таких слов несколько опешил, но с духом собрался, и отправился за царём. А количе царь на него верхом уселся, управом княжеским сбрую теребя, да волею ученою поправляя, как взмыл он с места, да как понесся по лугу словно дьявольская гарпия, будто стрела, судьбою отпущенная, суккубом плутовским сквозь быльё понесся, молнией елань рассекая. Обхватил его ногами царь-батюшка, да скакал быстрее света, и с каждой верстой всё крепче обхватывал, да всё приговаривал: — Быстрее! Быстрее! Нёсся он на своём скакуне к усладе содомской, а потом и вовсе штаны обмочил. В первый раз с Князем Киевским такое приключилось, а до селе не бывало и в помине. А Юлий то всё понимает и под Князем посмеивается, да такая его гордость взяла, что смог царя-батюшку обрадовать, что и сам весь ликом светился. С той поры и стал князь на Юлие по лугу разъезжать, каждый день его седлал, да с каждым разом всё краше делался: стал голос его грубым и рычащим, глубоким да бархатным, как доброму молодцу и полагается, а очи его ясные всё спокойной радостью с той поры сверкали, и стан его царский расцвёл.