Шестнадцать минут

— Ты не можешь влюбиться всего за шестьдесят часов. — За шестьдесят часов я выстрелил в тебя и вытащил пулю. А потом мы спали вместе. Дай мне ещё двадцать четыре часа, и я, возможно, попрошу тебя выйти за меня замуж. — Хорошо, я останусь. Но что касается желания жениться, ты должен дать мне ещё немного времени, хорошо? Я не знаю, может быть, шестнадцать минут или около того. Т/с «Бумажный дом»

Моника чуть прикусила костяшку пальца — тонкая боль вернула её в реальный мир из каких-то пространных размышлений, которые никак не хотели фокусироваться на важном. Нога затекла от долгого сидения в одной позе, она пошевелилась, и тут же другая боль, куда более острая, более значимая напомнила о недавнем ранении: рана затягивалась хорошо, но заживающую кожу саднило при малейшем движении. Моника инстинктивно схватилась за ногу, проверяя, нет ли кровотечения, но потом чертыхнулась себе под нос. Рана заживала, она уже едва хромала, но всякий раз, стоило боли снова вспыхнуть в ноге, её на мгновение словно выбрасывало из реальности, возвращая в те страшные минуты, когда эта рана была нанесена. Она никогда в жизни не испытывала такого ужаса, как тогда. Словно было мало того, что случилось то, чего она боялась с того самого дня, когда пришла работать в Королевский Монетный Двор — на них напали и взяли в заложники — так её судьба ещё и столкнула лицом к лицу с грабителями! Это её-то, кроткую и бессловесную, всегда послушную и пугливую Монику Гастамбиде! И, как оказалось, такую глупую. Она так привыкла к тому, что Артуро умнее её, и на него можно положиться, так боялась и так хотела поскорее выбраться из этого охваченного хаосом места, что возомнила себя сильной и ловкой, настоящей героиней. Всё, что случилось потом, попросту смешалось в каком-то кровавом сне: оглушающий звонок телефона, непроницаемое лицо бандита по имени Берлин, его страшный приказ, безумные глаза Денвера… Казалось, ему было страшнее, чем ей. И вот он, тот, кто минуту назад уговорил её оставить ребёнка, кто был с ней мягок и терпелив — а ведь грабителю вовсе не полагается быть таким, верно? — увёл её за собой в туалет, велел встать на колени и приставил пистолет к её голове. Эти минуты сделались лишь воспоминанием, но и теперь, стоило им воскреснуть в её памяти, Монику начинало колотить. Она плакала, и Денвер плакал тоже, его руки тряслись так, что Моника как-то отстранённо подумала, что наверняка он промажет и просто ранит её так тяжело, что смерть её будет долгой и мучительной. Она умоляла его, а он кричал и ругался, словно приказание убить её стало для него страшнейшим из наказаний. А потом был выстрел и брызги керамической крошки… Ей казалось, что она сошла с ума, но её рассудок почему-то был так светел и трезв, как никогда в жизни… Это была её идея, верно, её? Она буквально заставила Денвера выстрелить, понимая, что только кровь насытит бандитов, только она усыпит их бдительность; она не думала в тот миг ни о боли, ни о риске воспаления, ни о том, что может умереть всё равно — ещё более глупо и более мучительно; ей просто хотелось, чтобы всё закончилось, чтобы это искажённое ужасом и отчаянием лицо напротив разгладилось, чтобы её, наконец, оставили в покое. Она только лишний раз доказала, что не может просчитывать и на два шага вперёд. Она не просчитала, что станет абсолютно беспомощной, абсолютно зависимой от грабителей в масках Дали, станет самой страшной тайной в Монетном Дворе. И, конечно, она совсем не просчитала, что вляпается в кое-что похуже ограбления и даже ранения. Иногда, раздумывая над своим будущим, Моника видела рядом с собой представительного, надёжного, рассудительного и успешного мужчину. Он бы носил дорогие костюмы и часы, покровительственно обнимал бы её и всё и всегда в жизни решал за неё, позволяя ей выбрать разве что платье для вечеринки у его босса. Может быть, это было не совсем современно, зато… надёжно. Может быть, потому она и выбрала Артуро когда-то: он умел быть надёжным, даже несмотря на то, что врал своей жене. Умел казаться надёжным. Это впечатление было так сильно, что даже после того, как Артуро фактически отказался от неё и ребёнка, она всё ещё верила ему… и поверила, когда он велел ей достать тот злополучный телефон, пообещав, что вытащит её из Монетного Двора. У Денвера же не было ничего. Его пистолет, из которого он и ранил её, мифические миллионы, из-за которых его будут держать на мушке правительства всех европейских стран, да стремительно утекающая свобода — вот и всё его богатство. Подумать только, она даже не знала его настоящего имени! И всё же, всё же… Моника верила ему. Больше, чем когда-либо верила Артуро, больше, чем когда-нибудь верила кому-либо. Верила этим широко распахнутым глазам, этой бесшабашной улыбке, даже дурацкому смеху — и ему верила; верила рукам, держащим пистолет, рукам, с неожиданной нежностью бинтующим её ногу, рукам, обнимающим её… Чем она только думала в тот миг, когда поцеловала его? Ответ напрашивался сам собой и был совсем неутешительным: она не думала. Тогда она стала просто наэлектризованным комком нервов, сгустком страсти, страха, адреналина и желания. И продолжала им быть и сейчас. Она призвала на помощь свой рассудок, который всегда в жизни ей так помогал. Она думала о том, что её влюблённость в бандита, которому наверняка светит пожизненный срок, закончится самое меньшее разбитым сердцем. А ведь может пострадать и она сама: её могут заподозрить в соучастии или хотя бы сочувствии грабителям — а ведь это тоже наказуемо; на неё могут донести другие заложники. Вместе с рассудком Моника призвала на помощь и страх, ведь должен же был сработать её инстинкт самосохранения. Должен же был!.. И снова ничего. Нашлись где-то в глубине какие-то глупые доводы, позволяющие ей поверить, что затея грабителей в красных комбинезонах имеет хоть малый шанс на успех. Где-то в душе жило это безотчётное «верю», крепкое, словно алмаз, и о него разбивались любые доводы. — Как ты тут? — Тяжёлая дверь хранилища открылась, и Денвер перешагнул через высокий порог со своей неизменной улыбкой на устах. Моника неуверенно пожала плечами. Её непростые раздумья добавляли ей беспокойства, только ему об этом знать было не обязательно. Денвер больше не заводил с нею разговора о совместном призрачном будущем, не просил уйти с ним, когда придёт время, вообще словно позабыл об этом. Но Моника видела, что его взгляд, когда он смотрел на неё, стал более цепким, словно он пытался в каждом её движении, взгляде найти ответ. — Ничего. Она похлопала по тонкому коврику рядом с собой. Денвера дважды приглашать было не нужно: он мгновенно уселся на пол, расшнуровал и сбросил тяжёлые ботинки и обнял её за плечи одной рукой. Этот жест был таким естественным, словно он проделывал его уже многие месяцы, сотни раз, и сердце Моники сжалось. Её маленькие наручные часики давно остановились, и время словно остановилось в этой окованной комнате, где огромные деньги были всего лишь декорациями для чего-то более ценного. По тому, как был расслаблен Денвер, она поняла, что в его «дежурстве» наступил перерыв, кто-то сменил его там, внизу, где невинные люди дрожали от страха под прицелом их автоматов. Кто это был? Рио? Берлин? Может быть, Хельсинки или Москва? Почему она думала о них без страха и без отвращения, почему она знала их имена? Почему она не заботилась о том, что поделывает Артуро, страшно ли ему, а думала только о том, что не хочет, чтобы эти люди всё-таки попались полиции? — Эй, что такое? — он заглянул ей в лицо. Денвер казался по-настоящему обеспокоенным. — Нога болит? Моника помотала головой. Одна прядка волос упала ей на лоб, Денвер тихонько засмеялся и осторожно убрал её. — Мне страшно, — тихо призналась она. Рука на её плече на миг напряглась. Денвер отвернулся, несколько мгновений он смотрел куда-то вниз, но когда снова поднял на неё взгляд, лицо его вновь было беззаботно. — Всё будет хорошо. У Профессора просчитан каждый ход, каждый шаг, даже форс-мажор… даже то, чего не должно случиться. Полиция никогда не войдёт сюда… пока он этого не позволит. — А мы? — вдруг спросила она. — Мы были в его планах? То, что ты откажешься убить меня, что всё-таки выстрелишь, что вылечишь, что мы… Это всё было в планах? Если так, то это не Профессор, а бог, — хмыкнула Моника. Теперь Денвер засмеялся громче, и в его смехе ей почудились нотки горечи. — Вряд ли. С тобой вообще всё… непредсказуемо. — Он покачал головой. — Я и сам не мог бы никогда подумать, что… Я ждал, что ты будешь бояться меня или возненавидишь, может быть, будешь терпеть, сцепив зубы, но никак не поцелуешь. До сих пор не могу понять, почему ты сделала это. Но и задумываться особенно не хочу, если честно. Моника сцепила руки на его талии, заглянула ему в лицо. Денвер выглядел задумчивым, и его улыбка погасла. — Я и сама не могу понять, — призналась Моника. Он взглянул на неё с изумлением. — Не могу понять, сколько бы ни думала об этом. По правде сказать, я боюсь слишком долго над этим раздумывать, потому что боюсь ответов, которые могу найти. Боюсь, что найду всё-таки причину отпустить тебя, уйти… какую-то рациональную, циничную, но крепкую причину, которая заставит меня сделать это. Ребёнок там или ранение, моя работа или семья… да что угодно! Лицо Денвера просветлело. — Значит, пока ты такой причины не нашла? — Нет. — Она пожала плечами и принялась загибать пальцы: — нога почти зажила, ребёнок родится нескоро, работа… ну, не могу сказать, что она приносила мне удовольствие… Что? — спросила она, заметив, как он насмешливо поднял брови. — Ты приводила совсем противоположные доводы, когда почти отказалась… Я помню каждый из них. — Я тоже, — буркнула Моника. — Я всё ещё понимаю их важность, но, пожалуйста, не говори о них как о чём-то действительно важном. Может быть, я просто обманываю себя сейчас и потом горько пожалею о том, что не прислушалась хотя бы к одному из них, но пока что я не хочу думать о них. Лучше уж я потом снова назову себя дурой. Денвер взял её левую руку и взглянул на часы. — Остановились. — Уже давно. А что ты хотел?.. — нахмурилась Моника. — Сколько там времени ты просила тебе дать? Шестнадцать минут? Она засмеялась и выдернула руку. Закрыла ладонью холодный циферблат часов. — Да. И будем считать, что я в них уложилась.