асфиксия

Богу настолько неинтересно, что Он поставил прямой канал с молитвами на беззвучный. Кроули заметил это после сотни неотвеченных. Забавно, что Азирафаэль верит до сих пор. Каждую ночь смотрит, как Энтони морщится от боли под рёбрами, и верит в справедливость от своего божества. Пытается рассказывать, что у Бога руки широкие и мягкие, даже если бить собирается. Кроули начинает кричать раньше, чем Фелл доходит до Его улыбки. Ему раньше снился Создатель. Он что-то говорил Кроули, а тот только и запомнил, как выпадающие из альвеол зубы бились о грязный кафель и почти не выделялись на фоне промерзшей земли с чужих ботинок. У Бога проходной двор наверху, а убираться некому — все ангелы заняты тестированием новых грехов. А потом у него исчезли сны, и осталась только паника после пробуждения. Кроули путается в ней и задыхается, не успевая отодрать её гнилые ногти от шеи. Азирафаэль прижимает его к себе под «отвали, блять, мне не нужна твоя жалость» только через несколько часов, когда ему, в целом, плевать уже. Случилось и случилось. Какая кому разница. Кроули, например, плевать. Каждое сказанное «всё будет хорошо» — дешевая подделка под заботу. Мир стух от гноя, и, умываясь им по утрам, Энтони забывает, что когда-то было по-другому. Когда-то он даже не помнил, как выпуклость живота вкладывалась в поясничный лордоз. Как его тянули на себя за плечи. Вжимали в дряхлую грудь и не отпускали, а лезли руками вниз. И объясняли все действия банальным интересом. Он просто стал свидетелем человечной слабости. А за любой опыт Господь привык ждать оплату. У них в стране не бывает настолько холодно, насколько его вымораживает изнутри. Он беззвучно воет, выматывая себя до нуля ночами, а утром отплёвываются с улыбкой, что всё в порядке и просто на улице чёртово солнце, поэтому он и в очках. У них уже неделю пасмурно. Азирафаэль снимает линзы с его глаз, и Энтони дёргается. Лучше бы ударил, честное слово. Спасибо, что хоть шарманку про любовь сейчас не заводит. Кроули прячет лицо от мира, от Фелла, от себя. Он, блять, устал от того, что каждый день в итоге сводится к одной и той же драме. Какой же бедный мальчик! Энтони хотел бы молчать, но его рвёт словами на чужой шарф, и Азирафаэль даже не злится. Вытирает злые, колючие слёзы. — Отъебись, всё со мной в порядке, — Кроули до кончиков пальцев устал, скоро развалится по частям и связкам на асфальт, закатится в трещины и разложится. Богу ведь всё равно. Он не проверяет списки и не уточняет количество. Одной душой больше, одной меньше. Даже Дьявол ведёт учёт терпеливее. Но наверху не выдумали ещё убытки. Кроули понимает, что устал, когда перестаёт в порно дожидаться наилучшего ракурса, чтобы кончить. Девочка в ролике плачет, кричит, рвётся из рук — отыгрыш на максимум. Он едва успевает добежать до туалета. Чтобы просто сидеть на неотапливаемом полу и утыкаться лбом в пожелтевшую крышку. Под утро он засыпает. С утра — ничего не помнит. Кроули напивается, Кроули бьет стаканы и заливает в глотку из горла. Обещает, что купит новые на распродаже. Позовёт Фелла, извинится. Мол, прости, так и так, да и ты же знал, на что идёшь. Выходит только на хуй послать после вопроса о самочувствии. Потому что его забота просрочена лет на десять, а по-другому Азирафаэль не умеет. В Библии нет заметки о том, как помогать жертвам домогательств в раннем возрасте. Кроули ведь даже рассказывает ему через черт знает сколько. Так, почти в шутку, смеясь в голос. Даже рот не прикрыв — чтобы несло на всю улицу. Фелл терпит. Даже удивительно. А потом лезет ему в ширинку, потому что надо же с чего-то когда-то начинать, так почему бы не сейчас. Кроули говорит, что он достал, а после ревёт в плечо. Бог закуривает вторую, устраивает пару гос.переворотов, потому что Дьявол не просыхает уже несколько столетий. Мол, он не ради такого мира в начале всего пытался раскрошенными пальцами засунуть выпавшие органы в себя через глотку и вычистить серу из открытых переломов. У Кроули ещё в школе ни черта не задалось. Ни социализация, ни отношения с учителями, ни умение рассказывать о своих проблемах. То некому, то некогда, то уже поздно. Матери он не поведал, потому что так и не придумал, как впихнуть рассказ о домогательствах между вопросом об ужине и вежливым интересом, обусловленным родственной связью, о прошедшем дне. Азирафаэль был первым, кто узнал. Смотрел удивлённо — Энтони нравилось, что его мир тоже кусками начал облезать, розовыми и обуглившимися по краям. Свой пожар он даже не собирается тушить — сам бензин купит и будет поливать по расписанию. Регулярная боль ведь помогает от всех проблем, разве не знали? Особенно своя, родная, а не очередного бывшего. Или от сотого за месяц озвучивания чувств. Кроули устало трёт глаза и сворачивает их диалог. Лучше бы шею: непонятно только, кому из. Энтони не верит ни единому слову. Любовь была мертворожденным ребёнком. У Надежды рак, а у Веры — пожизненное. Возможно, Азирафаэль решил сыграть в эту игру, когда слушал, как он рассказывал об очередном районном изнасиловании. Может, ставил Энтони на место той рыдающей девчонки в разорванном платьице. Есть вероятность, что даже свою сперму представлял по разорванной плоти. А потом решил высказаться на тему чувств. Кроули доводит себя в этот раз тем, что представляет чужую ненависть к себе, к слабости и круглосуточному проявлению боли. И жестокость, исключительную и необоснованную. Бог не устал — у Него всё заебись. Он сидит на антидепрессантах без единой побочки и пьёт за троих. Ради такого рай и создавался. Ради такого даже Кроули раз в жизни помолился бы, но у него снова не хватает денег на таблетки по выдуманному рецепту. Он звонит Феллу под утро и рассказывает голосовой почте о всех своих проблемах. Часов в девять удаляет, потому что вроде отпустило, да и заново лепетать что-то про психологические травмы, в которые он не верит, как-то уже неинтересно. Он ведь не жертва, в конце концов. Ему всё равно, что случилось в его ебаном детстве. Даже если это повторялось столько раз, что он сам уже может скомбинировать похожую ситуацию. Особенно это помогает, когда Кроули придумывает собственный ад. Детально продумывает, представляя его, как лестницу, где на каждом этаже — новый пиздец. Останавливается, когда становится уж слишком противно или истерика накатывает и давит на нёбо сгустком. В загробную жизнь он, к слову, не верит. Бог, если честно, тоже в себя не слишком сильно верит. Он отказывается разбираться в понятии «рефлексия»: каждое утро Он разрывает пальцами непроработанные эмоции и запихивает в глотку. Глотает не жуя. Зато искренне считает, что у Него всё в порядке. Кроули думает, что страдает слишком много, и живёт по принципу «мы заслужили то, что имеем». В оригинале было про политику, но он в ней не слишком заинтересован. Проекция на себя куда удачнее. Азирафаэль не согласен, даже помочь пытается, мол, давай поговорим. Любая его попытка заканчивается оборванным половым актом — Энтони вновь пытается быть нормальным. Как обычный человек, которого не трясёт от прикосновений. Выходит настолько хуево, что даже Бог палец вниз показывает. У Кроули за сутулостью сотни попыток. Он кидался к каждому, просил, умолял, шептал на ухо «изнасилуй меня», тут же кусаясь. «Давай, сломай меня, разорви, вымажи в крови и сперме. Разбей мои кости до крошева и заставь сожрать. Давай, чтобы заткнуть мой блядский рот, чтобы заглушить мой голос — хруст ломающегося хребта куда приятнее моего нытья, правда? Давай, мое тело больше не храм. Даже если сотня святых по кругу пустила. Потому что я просил, умолял. Посмотри, что ты со мной сделал. Давай, насладись. Ты же этого хочешь, да? Чтобы я молчал и принимал, чтобы ни слова не сказал, чтобы на колени вставал и пальцами себя раскрывал. Да так, что душа наизнанку. Ты же любишь всё изуродованное. Давай, засунь свой поганый член в очередную дыру в моем сердце. Давай, это же чистое удовольствие — только, блять, себе не навреди, напоровшись на выломанное ребро. Ты же чертовски любишь себя и никогда не причинишь боль. Для этого у тебя есть я. Взгляни на меня — так будет легче выбрать место для нового удара. Я знаю грудью и животом наизусть подошвы твоих сапог. Давай. Бей. Или боишься в гное ручки перепачкать? Твоя личная псина тоже может укусить. Желательно за член.» Никто не выдерживал. Даже учитывая то, что Кроули никогда не озвучивал ничего, кроме первой просьбы. Говорили, что он псих, и быстро натягивали штаны. Не то чтобы Энтони не были плевать. Азирафаэль мог насиловать не хуже. Особенно того, кто любой половой акт воспринимает насилием. Азирафаэль делает всё со сраной нежностью, делает вид, что заботится. Даже целует его. Кроули плевать, он не верит. Он раскрывает рот, вываливает язык и представляет, что Фелл сейчас заломит его руки и нагнёт. В реальности он всего лишь укладывает руку на его член и медленно ведёт. Они никогда дальше этого не заходят. Он даже ни разу не душил его, но Кроули всё равно не может дышать. Бог смотрит на календарь по старому стилю и всё-таки решает взять отпуск, потому что работать даже с гипотетическим переутомлением — дерьмовая идея. Как насиловать ребёнка, который общается с твоим сыном. Или позволять людям переписывать каноны по сотни раз. Кроули смешно — после, когда он один, а Фелл спит. Энтони сам ставит себе диагноз — синдром позднего засыпания — и читает Новый Завет, чтобы было, о чём говорить, кроме его проблем и о том, как всё хорошо у Азирафаэля. Например, о том, что ребёнок в четыре года уже никакой не младенец. Иногда ему просто хочется получить абонемент на пьяное нытьё или жалобы. Потому что, даже если Азирафаэль выскажет ему всё — кроме того, что якобы любит — Энтони не так тошно будет, как после взгляда в зеркало. Да и без него — он ведь с точностью своё опостылевшее лицо воспроизводит. Но в их жизни так просто нельзя: Богу нравятся страдания, особенно последствия. Как личный сериал — заглянул раз в месяц и забыл до очередного слишком уж громкого срыва. Кроули молит, затыкая себе рот, чтобы с ним случилось что-то страшное. По-настоящему — по его меркам. Чтобы мог визжать от боли и корчиться открыто. Чтобы никто не смел даже слова вставить между рупором мыслей. Даже умереть будет в итоге проще. Банально, но со вкусом. Чтобы после ковёр не отмыть было или кости в крошеве и рвоте не собрать. Кроули закуривает последнюю и, достав из персональной преисподней новейший кошмар, чтобы наложить на завтра, которого у него не будет, затыкает мусором колотую рану по всей душе, от горла до промежности. Мусор созвучен с ложью про любовь и до диабета противное «не забывай меня, суку, тупую и сломленную». Бог даже не оборачивается на тридцатиметровый свист с задержкой дыхания и хруст, заглушённый о мягкие ткани.