(Не)детские сказKEY by Syrena

      Девятый этюд Шопена звучал звонко, радостно, сказочной птицей взмывая к лепнине высокого потолка и опускаясь вниз, к натёртому до праздничного блеска паркету, отражаясь в гранях сверкающего хрусталя бокалов, эхом блуждая в лабиринте бесконечных комнат.       В зале пахло шоколадом, шампанским и еловой хвоей, в огромном мраморном камине весело потрескивали поленья, а за окном танцевал свой вечный вальс пушистый декабрьский снег.       Руки пианистки грациозно парили над клавишами, словно гордые белые чайки, гости в бархате и шелках, фраках, мехах и бриллиантах чинно переговаривались, обсуждая бесспорные преимущества денег и опыта, бесспорные недостатки юности и таланта.       Анна Георгиевна, великолепная в своей безусловной элегантности, скользила по зале, попеременно одаривая собравшихся царственной благосклонностью.       — Ах, конечно, я могла бы стать и более гениальной пианисткой – как я играла, да! Но, вы же знаете: Ваня…       Конечно, все знали. Мальчик Ваня – единственный сын Анны Георгиевны, хозяйки вечера и этой роскошной залы – был очень болен.       — Да, да: Ваня… – неслось сочувственно со всех сторон.       — А как я танцевала! Я легко могла бы блистать на сцене Большого! Но, вы же понимаете.       Конечно, все понимали. Иван был очень болен. Кажется, что-то с сердцем. Что-то уникальное и совершенно неизлечимое.       — Сам великий N ангажировал меня в свою труппу – стоило ему увидеть мою сценическую игру. Немного Станиславского, капля Немировича-Данченко. Но Ванечка…       Ванечка грустной тенью болезненной хрупкости бродил среди бархата и шелков, фраков, мехов и бриллиантов, вздрагивая, поправляя огромный розовый бант на шее и зябко ёжась. Конечно, мальчик был так сильно болен. Кажется, что-то с сердцем – никто точно не знал, да и желал ли знать, что именно?       Многие светила медицины перебывали в этом огромном, богатом доме. Анна Георгиевна привечала всех, была рада любому, способному разглядеть в Ванечке зачатки страшной, уникальной болезни.       Сердце Вани было слишком хрупким – эту безусловную максиму признавали абсолютно все. Поэтому ему ну никак нельзя было то, что можно было другим, обычным и неинтересным. Нельзя бегать и прыгать, гулять, лепить снежки, кататься на лестничных перилах и качелях в саду, смеяться слишком громко – даже улыбаться нужно было с осторожностью: ну как сердце не выдержит такого перенапряжения?       По той же причине Ванечке ни в коем случае не разрешалось общаться с другими детьми. Ведь дети – они такие: ломают всё и не берегут ничего. А Ваню нужно было беречь и, ни в коем случае, нельзя было ломать.       Вот и сегодня на празднике присутствовали не только друзья Анны Георгиевны, но и три московских «светила» и даже один – презабавный старикашка с совершенно дурацким зелёным галстуком-бабочкой – доктор аж из самой Швейцарии. Ванечке он, правда, сразу понравился: ну уж совсем не был похож на сюсюкающих и пичкающих его горькими пилюлями отечественных эскулапов. Подмигнул мальчику, сунул в ладошку шоколадную конфету, пока мама не видела.       В общем, сильно отличался, чего уж и говорить-то, от привычных гостей большого дома!       «Светила» ничем Ваню не удивили. Горькие пилюли, кислые порошки, дурно пахнущие капли, ахи да охи с плохо скрываемым восхищением уникальности медицинского случая. И только иностранец порадовал: поцокал языком, осматривая Ваню, повздыхал, да и хлопнул дважды в ладоши вместо привычных кисло-горько-пахнущих. Тогда же в комнату внесли большую розовую коробку – аж с Ваню ростом.       Доктор Галстук прищурился, хитро улыбнулся, объяснил на ломаном русском:       — Веселье – залог здоровья маленьких киндер. Майне кляйне пупхен Зуси развеселить тебя!       В большой коробке оказалась кукла – точь-в-точь живая девочка! Белые кудряшки, милое фарфоровое личико. Чудо, как хороша была заграничная Зуси! Гости наперебой хвалили Анну Георгиевну, одарившую наследника таким уникальным чудом. А у Вани в голове всё звучали слова швейцарского доктора, который шепнул так, чтобы только он один мог услышать: «Зуси – кукла особенная. Зуси – кукла живая».       Зуси и правда оказалась совершенно особенной, совершенно уникальной. Когда Анна Георгиевна со старой Ваниной няней поворачивали в её спине серебряный ключик, Зуси вскидывала фарфоровые руки, поворачивала фарфоровую головку, изящно переставляла фарфоровые ножки, танцуя и кланяясь.       Но Ваня точно знал, что вовсе не механические движения, не колёсики-гайки-болты делают его куклу уникальной и особенной.       Ведь по ночам Зуси, как и обещал доктор Галстук, оживала.       Когда старинные часы внизу, в гостиной затягивали свою полночную песню, большой дом наполнялся волшебством. Розовая коробка, куда убирали фарфоровую куклу, открывалась, и Ваня видел её – живую, милую, добрую и весёлую.       Уникальную. Особенную. Только его.       Как же весело было им вдвоём! Ночь напролёт Зуси рассказывала сказки и смешные истории. Побывала она везде, а повидала столько, что и на десять Ваниных жизней хватило бы. Ваня слушал, затаив дыхание, и так хорошо ему было, как не бывало ни от одной горькой пилюли, кислого порошка или дурно пахнущих капель.       Ванечка поправлялся на глазах, стал больше улыбаться и всё меньше напоминал себя прежнего – хрупкого, болезненного, особенного.       «Светила», исправно посещающие большой дом, в недоумении пожимали плечами: мальчик шёл на поправку, уникальная болезнь ушла, казалось, без следа.       Анна Георгиевна недовольно поджимала губы: что, если её сын станет обычным и неинтересным?       Сердце Вани – хрупкое, болезненное – росло и крепло. Рос и креп и сам Ванечка. Но как-то, перед самым Рождеством, Зуси пропала из его комнаты.       Он оббегал весь дом, заглянул во все комнаты – дальние и ближние, на первом этаже, на втором, во все шкафы и чуланы. Был на заставленном старой мебелью чердаке. Спускался в пыльный подвал. Коробки не было нигде, слуги лишь разводили руками, жалея малыша.       Вечером няня нашла Зуси в шкафу под лестницей. Серебряный ключик покорёжен, глаза закрыты, а фарфоровые ручки безвольно свисали. Как и почему оказалась она там, ответить не мог никто в доме. Да и захотел бы отвечать, в самом-то деле?       Ваня, конечно, долго и безутешно плакал, так сильно, что, казалось, его сердце не выдержит и разобьётся на части. Анна Георгиевна, присев на край его кровати, гладила сына по голове, утешая, а старая няня, причитая, отмеряла капли да порошки. Ничего не помогало!       Большой дом вновь наполнился тревожным гулом голосов, «светила» снова давали дельные советы, спорили друг с другом о симптоматике и лечении, порошках и каплях. Комната Вани запахла болезнью и горем, а он сам лежал – хрупкий, бледный, маленький – на кровати, безразлично уставившись в высокий потолок.       В конце концов, решились вызвать и Галстука. Он явился позже назначенного, в нелепом ярком костюме, поцокал языком, а затем велел принести пациента.       — Помилуйте, сударь, пациент перед вами! – возмущённо указали доктора на маленького Ваню, но доктор Галстук не пожелал слушать «светил», велев слугам принести сломанную куклу.       — Она умерла, да, доктор? – тихо спросил Ванечка, глядя, как тот попеременно поднимает фарфоровые ручки, поворачивает фарфоровую головку куклы.       — Зуси не умерла. У Зуси разбито сердце, – ответил Галстук.       — Так пусть возьмёт моё! – взмолился Ванечка.       Но Галстук лишь отрицательно помотал седой головой.       — Зуси не нужно слабое сердце. Зуси нужно здоровое сердце – только это спасёт её.       Тогда Ваня поднялся с постели, не слушая причитания Анны Георгиевны и няни, «светил» и слуг, решительно оттолкнув стакан с очередными каплями-порошками-пилюлями.       — Моё сердце здорово, доктор. Оно больше не хочет быть слабым.       В большом доме теперь много детского смеха. В огромном мраморном камине всё так же весело потрескивают поленья, этюды-птицы Шопена кружат по просторным комнатам, а за окном танцует свой вечный вальс пушистый декабрьский снег.       В доме больше не пахнет болезнью и горем, а «светилам» медицины больше не интересен обычный и вовсе не уникальный мальчик, сердце которого настолько здорово, что способно оживлять даже сломанных чьей-то рукой кукол.