(Не)детские сказKEY by Syrena

      Февраль забирается за ворот кашемирового пальто, перебирает в карманах пустые слова, буквы, ранит свои ледяные белые руки об осколки погасших звёзд. Не сказал, не сделал, не пришёл тогда. Она звала, просила. Нет времени, потом, потом... Всё потом.       Потом не наступило.       Она была ещё совсем юной. Трогательная в своей невинности, белая, лёгкая, вся такая воздушная, вся на просвет. Хотелось постоянно носить её на руках, но разница в возрасте – штука странная, приземляющая. Нет, конечно, для кого-то наоборот – эдакая перчинка, необходимая, будоражащая, оживляющая острота.       А он, наверное, просто дурак высокоморальный. По крайней мере, он знал, что бы о нём подумали другие. При условии, что эти другие всё ещё топтали старушку-землю, в чём лично он сильно сомневался.       И всё-таки, он – дурак. И не потому, что с принципами. Тут он даже собой немного, совсем чуть-чуть, но гордился. Нет, дурак – это тот, кто не умеет правильно расставлять приоритеты. Дурак – он, решивший, что спасение этого чёртова мира может быть важнее спасения её – любимой, единственной.       Он был так далеко, когда её не стало. Вот ведь: воздушность, лёгкость – всё говорило о нездоровье, о смертной хрупкости. А он, дурак, не замечал, восторгаясь.       Правда, она тоже хороша – зачем, зачем хранить такие секреты? Он ей вот всё выложил, почти сразу, как встретил. И про свою, самому себе назначенную, миссию, и про других, с миссией не справившихся. Дурак, напугал её. Пришлось брать на руки, расправлять крылья и показывать землю с высоты птичьего полёта.       Еле-еле успокоил.       А потом – привычка, что ли? Залетал проведать, приносил подарки, разглядывал незаметно, из-под ресниц, когда она не видит, впитывая в себя бледные черты её лица, резкость, угловатость движений. Как началась очередная заварушка на Ближнем Востоке – с головой ушёл в дела, про неё вспоминал всё реже, реже. Думал – время ещё есть! Дурак. Время есть у него, а не у таких, как она – воздушных, лёгких, смертельно больных жизнью.       Нефилим опустился на колени, припав губами к мрамору надгробия. С памятника на него смотрела фотография – какая она тут молодая. И не важно, что она умерла в возрасте сорока пяти лет.       Слишком юная для него, слишком юная для этого мира, слишком юная, чтобы одной бродить по Небесам, куда ему, увы, дороги нет уже которую тысячу лет.       Февраль забирался за ворот его дорогого кашемирового пальто, перебирал в карманах пустые, так и несказанные слова. Нефилим плакал у припорошенной снегом могилы, горько сожалея о собственной глупости, неправильно расставленных приоритетах, катящемся в тартар мире и утраченной, загубленной лёгкости, воздушности. О человеческой, смертной, женской хрупкости.