Причины не надевать

Куроо ненавидел зиму, а зима ненавидела Куроо — взаимные чувства и трогательные отношения, после которых обычно уходят в монастырь, а позже переходят на место военных действий, чтобы стать сестрой милосердия или Гитлером. Зима была холодной и колючей, готовой в любую секунду заморозить Куроо в лёд, как гребаного мамонта, чтобы через несколько миллиардов лет его нашли ученые и наивно попытались воскресить. В заголовках новостей было бы написано что-то вроде этого: «Сенсация! Ученые обнаружили замороженного подростка прошлого!» А дальше: «Только посмотрите на его прическу! Должно быть, это считалось модным в далеких 2000-х годах…» А зная, что мода циклична, кто-нибудь бы за ним и повторил. Продавцы гелей для укладки волос воровато потирали ладони, улыбаясь во все тридцать два зуба. По-чеширски так, паршивенько, злорадно. Так обычно улыбался сам Куроо, когда кого-нибудь отлично подколол, или когда он блокировал атаки Бокуто, по крайней мере, так ему говорил Акааши или сам Совень. Куроо прижимает нагретые в карманах руки к ушам — сдается, не выдерживая холода, и ускоряет шаг. Ощущение, словно их разъедает кислотой, будто те медленно горят, сейчас вот-вот превратятся в пепел и развеятся по ледяному ветру, а Тецуро пожизненно останется безухим инвалидом, страшным и никому ненужным. Именно поэтому он и ненавидел зиму. Шапки Тецуро не любил: под ними, во-первых, потел лоб. Во-вторых, волосы быстро жирнели. В-третьих, шапка портила его прическу. Взъерошенные волосы все больше напоминали черного кота, всю жизнь страдающего неизлечимым недугом и в итоге скончавшимся на мусорной свалке, люди в пяти метрах от него шарахались, а Яку сдерживал (он обычно не пытался) свой смех: — Ты похож на шпица. А ты похож на озлобленного чихуахуа. — Расчески уже давно изобрели, знаешь? Пожалуйста, попроси их у кого-нибудь или купи в магазине, а то от одного твоего вида Тамаши-сан¹ упадет в обморок от ужаса. И Куроо пошел. Но он пошел не потому что ему так сказали, а потому что он сам так захотел. Потому что в зеркале был не горячий парень, способный напомнить чьей-то бабушке ее первую любовь, а неухоженный дзасики-вараси². Не хватало только грязных размазанных пятен на лице и рваной одежды — вуаля, и вылитый он. Завернув за поворотом, Куроо чуть ли не бегом направился к небольшому дому, как обычно не закрытому на ключ. Тецуро чувствует себя вором, прознавшим об этом небольшом секрете. Сейчас он тихо зайдет внутрь, аккуратно закроет за собой дверь и стащит телевизор, оставив милую записку на кухонном столе: «не грусти, а то попа не будет расти» с пририсованным в конце «:)». Но он, как пьяный в хламину, завалился в дом, хаотично разбросал обувь в прихожей и с чистой совестью надел розовые тапочки. Куроо поднимается вверх по лестнице, зная, что на втором этаже есть нечто дороже телевизора. Оно сделано из золота, можно сказать, самое настоящее сокровище: пираты Карибского моря искали фальшь и потратили время в пустую, пока оно было здесь, укутанное в теплое одеяло и играющее в какую-то хреновину с драконами и упоротыми троллями. Куроо смотрит в щель приоткрытой двери: единственный источник света в темной комнате — монитор компьютера. Занавески, как обычно, плотно задернуты, мусор на письменном столе не убран, как и коробки из-под дисков, разбросанные на полу. Можно облегченно выдохнуть — ничего не изменилось. Никаких намеков на чужое присутствие или переезд, только привычный срач и издаваемое компьютером «пиу-пиу-пиу». Куроо скрипит дверью и прыгает на кровать, зарываясь головой в кучу подушек. Кенма даже не вздрогнул — Тецуро никогда не стеснялся вломиться к нему без предупреждений. Он мог спокойно обнять его со спины, аккуратно положив подбородок на макушку, и тихо сидеть, наблюдая за игрой и усмехаясь ругани Кенмы. Смешно ему. Не совестно. Совести у Куро нет в наличии, и поставки больше не будет. Ищите в другом магазине. В другом человеке. Ещё Куроо мог незаметно подсунуть Кенме тарелку с едой, а потом сидел довольный, как кот, обожравшийся скумбрией. Вот какой он молодец, спас Кенму от голодного обморока. Срочно вручите ему медаль ветерана, налоговое послабление, черный пояс и звание джонина, постройте памятник и подносите ему самые красивые цветы, которые продаются в дорогих прилавках. Но Козуме знал, что Куро делал это не ради похвалы. Это, своего рода, забота по-куровски — кормить Кенму и укладывать его спать, как маленького ребенка, детсадовца. Куроо мог делать что угодно, при этом не шумя и не мешая, но сейчас он ничего не делал, и Кенме это не нравилось. Даже не поцеловал его и не обнял, просто пришел и плюхнулся на кровать. Спать, что ли, собрался? Или уши греет? И Кенма понимает: точно уши. Ставит игру на паузу и залезает к Тецуро на кровать, мягко тормошит его за плечо: — Куро, — зовет тихо, еле слышно. Куроо что-то неразборчиво мычит и высовывает голову из-под подушек, посмотрев на Кенму вопросительным взглядом. Козуме смотрит на него в ответ, разглядывая в темноте розовые от холода щеки Куро, и берет его лицо в свои ладони, большими пальцами щупая уши. Холодные, как у трупа. — Почему ты снова не надел шапку? — спрашивает недовольно, как переживающая мать своего неугомонного ребенка. Упрямый засранец. Прошло уже ползимы, а Куроо до сих пор шастает без шапки и возвращается домой с замерзшими ушами. Нелепо пытается скрыть их от Кенмы, закрывая волосами, прячется за горой подушек, отмазываясь своей усталостью, сонливостью. А сам, негодник, не спит: греется, как кот дворовый, наблюдает за Кенмой, ловит взглядом каждое его движение, фокусируется на нем, как камера неопытного журналиста. Неопытного, потому что палится, потому что тот, на ком фокусировались, давно его заметил и вызвал охрану. Кенма спиной чувствует жажду Куроо затискать его и расцеловать, ерзает немного, но на встречу не идет: пусть еще немного помучается. Куро на это усмехается, дергает Кенму за кончики волос, дразнится, как первоклассник. Хотя почему как, он и есть. Застрял в развитии, не смог эволюционировать и превратил Кенму в  психологического педофила. Куроо не выглядит виноватым от слова «совсем», радуется проявлению заботы, готов замурчать от переполняющих чувств и растечься влюбленной лужей, впитаться в постель — выжимай сколько хочешь, и ведра не наберешь. Он как отрава для клопов: сколько бы времени не прошло, а запах не выветрится, все равно что-то останется после. На память, так сказать. — Она портит мою прическу. — Мне казалось, хуже уже некуда. — Ты же говорил, что она не так уж и плоха. — Я говорил, что она перестала раздражать меня, когда я влюбился в тебя. — Ты был влюблен в меня с первой нашей встречи… — С четырнадцати лет. — В четырнадцать ты это осознал, а влюбился еще тогда, — Куроо шкодливо улыбается, радуясь зарождающейся перепалке. Кенма закатывает глаза. — Я боялся клоунов. — А сейчас? — Сейчас я отношусь к ним терпимо. — Хочешь сказать, что терпишь меня? — наигранно обиженно. Точно клоун. — Хочу сказать, что ты дурак, — вздыхает Кенма под ехидный смех Куро, укладывающего его к себе на грудь. Они лежат молча, слушая умеренное дыхание друг друга. Куроо держит руку Кенмы в своей, едва ощутимо выводит на его ладони незамысловатые линии, рисует узоры. Кенма, как кошка, тянется за новыми прикосновениями, подставляет голову, мол, погладь. От этого зависит моя жизнь. От твоих касаний, ехидного смеха, клоунады, нежного взгляда. От хитрого блеска в твоих глазах, объятий, осторожных поцелуев. Погладь и дай мне убедиться, что я тебе нужен. И Куроо, словно прочел его мысли, аккуратно гладит и шепчет: — Кенма. — М? — Пятьсот двадцать³. — Восемь-шесть-четыре-два…⁴ — начинает Кенма. — О боже, молчи. Кенма мягко, почти стыдливо улыбается. Куроо был холодным, но сейчас он нагревается, становится теплым, как батарея, к которой хочется прижаться ближе. Теплый, как солнце, к лучам которого многие тянутся. Куроо — и есть солнце, персональное для Кенмы, которое согревает его, оставляя веснушки не только на лице, но и на сердце. Пробуждает в животе Кенмы не бабочек, а целый рой пчел, рвущихся наружу, больно жалющих его. Хочется завизжать, как девчонка, в подушку, хочется сделать что-то активное, безумное, как прыжок с парашюта, чтобы выпустить все, что творится у него внутри: весь рой, весь ураган и перебитых бабочек. Хочется, чтобы Куроо был всегда рядом, чтобы заботился о нем и укладывал спать. Чтобы все эмоции и чувства, вызванные им, никуда не исчезали. Будь Кенма художником, он бы рисовал Куроо и удивлялся прекрасными очертаниями его лица, словно видит его впервые и до этого вовсе не рисовал. Но Кенма знает: ему не хватит ни усилий, ни таланта, чтобы нарисовать его. И не только ему, даже Джордж Доу швырнул бы кисть на пол, сказав, что не сможет: слишком красивый, слишком завораживающий, нереальный. Кенма смотрит на Куроо, и замечает, что он уснул. Уснул с ним в обнимку. Козуме потянулся к его лицу и нежно прижался губами к скуле. Потерся щекой об щеку и уткнулся носом в шею, вдыхая запах, который был лучше всякой парфюмерии, который может принадлежать только Куроо и никому больше. Кенма закрывает глаза, решив заснуть вместе с ним. В конце концов, не каждый день можно себе это позволить. И никакие родители, вернувшиеся через два часа, не заставят его передумать или постыдиться. Стыда у него нет, поставка закончилась точно так же, как у бессовестного Куроо. *** После ругани Куроо не выдерживает и надевает шапку, которую дал ему Кенма. Оба надутые, обиженные, слегка растрепанные и красные. До этого Куроо получил оплеху за расскиданную обувь, локоть под ребро и злое шипение «родители пришли», звучащее пострашнее «двойных листочков» под конец урока. Но Куроо был спокоен: они ведь не переспали, чего так бояться? — Я пошёл. — Пока, Тецу! Передавай отцу привет! — Конечно. Куроо смотрит на Кенму: тот стоял не двигаясь, внимательно наблюдал за ним. Уже не злой и не обиженный, спокойный, немного расстроенный, что Тецуро уходит. Куроо подходит к нему и тянет к себе, крепко обнимает, уткнувшись в макушку носом — пахнет яблочным шампунем. Кенма обнимает в ответ, негромко шепча извинения, и Куроо целует его в лоб, говоря, что все в порядке. Солнце давно село за горизонт. Зажглись фонари, освещающие темные улицы Токио. Куроо выходит из дома, восторженно глядя на падающие с неба снежинки, пока его не откликнул Кенма: — Куро, — негромко, — я тебя тоже…ну, пятьсот двадцать. Куроо улыбается.