Таблетки кончаются

Пустота пустот прямо под нами Ослепший кто-то прячется в яме Ему помочь нужно и хочется Только как? Голоса внутри как сорвались С цепи на «три» прыгаем вниз Держи меня крепко за руку Я боюсь

– Опять врезали? Детдомовцы называли Олега – Волк. Серёжу – девчонка или пидор. Он не особо понимал, почему это плохо, и заслуживало разбитой губы вместе с синяками на выступающих ребрах. – Не твое дело. – Они не остановятся, пока не ударишь в ответ. Волков умел бить «в ответ». Как только он появился в вылинявшей одежде среди обшарпанных стен, стая оголодавших деток накинулась на подкинутого птенца. Про Разумовского забыли и, обрадовавшись подмене ролей, он не заметил быстрой волковской адаптации. Каждый косо взглянувший на него уходил с кровоточащим носом, покусанными конечностями или сломанными пальцами. Дрался он действительно по-животному. Стремительно Олег занял высшее положение среди детдомовских, но не примкнул к кому-либо из них, предпочитая оставаться в одиночестве. И тощий рыжий вновь на земле отхаркивает кровь. – Насилие порождает насилие, – хрипит Разумовский. Случайная, откуда-то выхваченная из общего потока книг, фраза въелась на ум, отяжеляя значимостью на плечах. Она сдерживала границы, за которые он боялся заступить, и встать на противоположное место к остальным, причиняющим боль. – Или терпил. Волков подходит ближе и протягивает руку. – Мне твоя помощь не нужна. Поднимаясь с выжженной от солнца травы, Серёжа убегает латать ссадины. Спустя дни его запирают в туалете, чтобы подарить новые отметины, и собрав волю в кулак, он решает переступить порог волчьего логова. – За что на этот раз? Олег, сидя на подоконнике, курит в приоткрытое окно, неизвестно откуда добытыми сигаретами. – За альбом с рисунками. – Художник, значит? А я думал, что же под майкой прячешь… Разумовский отводит взгляд. Привычно, когда обращают внимание ради свежих синяков. Непривычно – из-за человеческого любопытства. Совсем непривычно. Поэтому задуманная просьба уже не кажется безумной. – Научи меня бить в ответ, а я за это помогу с учебой. – Думаешь, мне нужны пятерки в дневнике? Волк ухмыляется, выкидывает окурок в окно и спрыгивает с подоконника. Серёжа храбрится, по-детски думая, что сейчас решается его судьба. – Дело не в оценках. Разве хочешь быть тупым как остальные? Живость маленького лисеныша, что стремился выпустить когти, завораживала Волкова. При поступлении в детдом, серость стен, серость постных лиц окружила его коконом. Капнула яркая клякса цвета рыжих волос. Волчий взгляд последовал за светом, боясь спугнуть, будто загоревшую на ветру спичку. Поверх вынужденной смелости тлела слабость, и Разумовский душил её всеми силами на глазах жестоких людей. Он не хотел быть таким, но его не спрашивали. Его войну с уёбищным миром стоило разделить на двоих. – Идём. Серёжа следует беспрекословно. Вдвоем они переступают порог комнаты, без приглашения, одного из тех, кто причинял боль. Зачинщика. Волк хватает парня за горло, разворачивает. Он смотрит на лицо рыжего, видит на нём страх. Видит «я боюсь» и усмехается гадко, паршиво. Его оскал, как еще один удар громоздких ботинок в худощавое тело Разумовского. Внутри, под дырявой майкой, надламывается. Сдерживаемые границы сжигаются. Серёжа бьёт впервые, и адреналин растекается, требует разодрать до крови. Своей, чужой – неважно. Он вырывает ошалевшего парня из волчьих лап, валит на пол, с надеждой вернуть обратно бескорыстно чувство пустоты и незначимости. Крик сливается с карканьем черной птицы пролетевшей за окном. Вроде вороном, уводящим в ночь вслед за крыльями. Два подростка со склоненными головами прячутся от черноты комнаты в ореоле света настольной лампы. Лечат друг друга. Разумовский вспоминает, как воспиталки, причитая, всегда больно прижигали раны ватками с зелёнкой. Волков делает это бережно, дует на костяшки, когда он шипит от боли. Касается губами близко-близко. Сережа рук не отдергивает. Только говорит «спасибо». – Ты молодец, Лисеныш. Волк с головой укрывает их одеялом, погасив свет лампы.