Лучиа

Мне хватило одного взгляда, чтобы понять: Лучиа любила его, самым чистым уголком своего сердца, самой невинной и светлой своей частью, так преданно, как только дети умеют любить, или собаки — любила его всецело и безусловно, моего мужа. Трудно было не любить его. Наполовину араб, великолепный в своей стати и безукоризненной сдержанности, похожей на скрытность, Герхард был ее шефом второй год, а значит, это длилось уже довольно долго. Я знала, что она видела в нем. Могла наблюдать его ее глазами — благородного, рассудительного, всегда деликатного, но и неуловимо холодного, отчужденного, и эта черта сильнее всего придавала ему таинственное очарование, на которое легко ложились любые фантазии. Таким он и был. Герхард носил в себе редкие достоинства старого, почти уже исчезнувшего поколения, которое не только впитало в себя изысканную культуру предков, — в этом случае и вовсе две, мало совместимые, Германии и Ливана, — но и являлось самой этой культурой, порождая ее всем своим существом — обликом, жестами, языком, на котором никто никогда уже не будет способен заговорить с таким богатством выразительной и при этом не велеречивой стилистики. В свои пятьдесят Герхард для Лучии не только выглядел как шейх, но и, по сути, был им, руководя тысячей сотрудников своей архитектурной империи, в том числе и Лучией, с княжеским, великодушным покровительством. Мистическая его замкнутость плодородно питала это сходство, расстилая широкие просторы для мечтаний юной, трепетной души преданной секретарши. О, Лучиа не имела ничего общего со стереотипами, потому что Герхард не был глуп и выбирал в свое близкое окружение людей, на честь и ум которых мог положиться. Без сомнения, он читал Лучию так же хорошо, как и я сейчас, лишь взглянув на нее с заднего сиденья нашего автомобиля — для его проницательного глаза такое не могло остаться тайной, и я теперь, с некоторой досадой, мимолетно вменила ему в вину это злоупотребление. Оно произошло, конечно, не по малодушию, но, скорее, в смутной надежде, что инцидент не станет мешать труду и, являясь личным делом одной лишь Лучии, как-нибудь низведет сам себя до рутины, где и растворится в привычке. Как видно по двухлетним итогам, надежда была напрасной. Скорее всего, Герхард еще в начале положил себе по-джентльменски исключать это маленькое обстоятельство из своего внимания, чтобы даже собственным осведомлением не компрометировать молодую женщину. Подобную природу носила и причина, по которой ему ни разу не пришло в голову сообщить мне об этом. До сих пор не возникло надобности как-то проиллюстрировать примечательный факт, и было тем более немыслимым давать относительно него какие-либо объяснения, как было немыслимым с моей стороны полагать, будто что-то в объяснениях нуждается. Наши занятия оставались сугубо личными, и ни Герхард, ни я не стремились быть причастными к делам друг друга. За два года я неоднократно слышала имя Лучии, но ни разу не встречалась с ней до сегодняшнего дня, когда наше авто стало на парковке чуть раньше назначенного и Герхард вышел на свежий воздух, в последний раз проверяя подписи на бумагах. Он разложил их на чужом капоте, в некотором отдалении, так что приближающаяся Лучиа, не знавшая о моем присутствии, не подумала рассмотреть меня за тонированным стеклом. Она была очень маленькой элегантной блондинкой с на удивление тяжелыми, темными глазами, делавшими ее печальной. Шла она уверенно и по-деловому, но я видела, как она глядела на Герхарда, глядела, уверенная, что никто ее не видит, потому что он был все так же склонен над листками — челка завешивала его глаза. Ее любовь была тихой, внутренней, разливалась в ней, как очищающий свет. Она смотрела на Герхарда, как на пришествие господа, которое совершалось при ней, но было ей недоступным. Она любила его религиозно, принадлежа неотступно всей своей волей, но без единой попытки призвать его. Попытаться завлечь бога для ее жречества было сродни дерзости, на какую Лучиа не была способна. Потому она ни разу не перешла черту — иначе Герхард давно бы пресек любые отношения. Когда он заметил ее приближение и поднял голову, взгляд Лучии моментально изменился — словно подернулся льдом, стал сухим, обычным, пусть и не лишенным внимательности. Она хорошо владела собой. Я видела, как без лишних слов она взяла документы, уточнила детали и понесла папку в бюро. Мужественный платиновый солдатик, два года несущий свою вахту в муке и благости, храни господь ее бедное сердце. Неделю спустя случилось то, чего никогда не случалось прежде. Завтракая, Герхард накрыл мобильный газетой и уехал в офис без него. Я впервые набрала незнакомый мне номер. — Здравствуй, Лучиа, Герхард забыл телефон, я сейчас привезу его. Когда мой голос перестал звучать, образовалась мертвая тишина, после которой Лучиа растерянно и настороженно произнесла: “Хорошо, фрау Фосс, благодарю вас”. Тон, которым она представилась, так сильно отличался от этого робкого, осторожного “хорошо, фрау Фосс”, что не оставалось никакого сомнения: я была для нее особым мифическим существом, наделенным некой могучей силой, и она пока еще не знала, какое влияние эта сила имеет на нее, Лучию. Когда я коротко постучала и отворила дверь в приемную, Лучиа в тот же миг подняла на меня острый, пронзительный взор, с лихорадочной поспешностью, скрыть которую она была не в силах. Была не в силах скрыть свое любопытство и мучительную тягу, приковавшую ко мне ее внимание, вопреки любой ее рассудительной воле. Четыре шага, от двери до стола, я прошла под ее плотным, пристальным лучом, словно окружающее меня магнитное поле вторглось в ее и оттеснило своим приближением, словно я несла в себе возведенное с ювелирной красотой орудие, детонирующее от одного только вдоха. Она, наконец, устыдилась своего прямого взгляда, отвела ненадолго глаза и поздоровалась уже по-обычному вежливо, обходительно предложила кофе и что-то еще, но я ласково отказалась. Как принцы наследуют право, так я унаследовала свой венец, быть может, одним только своим титулом, а может быть, чем-то присущим мне, что делало меня в глазах Лучии равной и достойной ее бога. Тембр ее был по-детски беззащитен. Я знала, что она не ведет себя так с посторонними, что эта непреложная верность — атрибут исключительной избирательности, и мне ничего не оставалось, как принимать ее. Моя рука почти потянулась в порыве прикоснуться к ее плечу, — что-то наподобие материнской нежности вдруг обуяло меня, — но я сдержалась. Производить Лучию в звание милой маленькой крошки значило бы насильно заключать ее в рамки, которые, я чувствовала, хоть и были бы ей приятны, как бывает приятно благоволение родственного пантеона, но ограничивали бы ее свободу, а вместе с тем — полноту выражения ее личности. Я передала Лучии телефон и уже собиралась уйти, когда Герхард, по-видимому, заслышав мой голос, вышел из кабинета. — Спасибо, — он взял мобильный из аккуратных, в высшей степени корректных рук секретарши и кивнул мне суетно. — Ради бога, пусть кто-нибудь заберет этот приз в Майнце, я опаздываю к Хильдебрандту. Он заторопился к выходу, намереваясь еще раз внимательно прикоснуться к моему локтю в благодарность за оказанную заботу, и я поймала себя на намерении уклониться от этой ласки, происходящей на глазах Лучии, которая, несомненно, не упустила бы ее из виду. Но девушка сама отвлекла его. — Сегодня генеральная планерка по проекту, все архитекторы заняты. Герхард замер в дверях, обдумывая. — Ну, съездите хоть сами. Лучиа нерешительно взглянула на циферблат, прикидывая время. — Второй водитель на больничном, а моя в ремонте. Она не любила досаждать шефу мелкими проблемами, но в стремительно развернувшейся ситуации иного выхода не находилось, отчего Лучиа чувствовала себя беспомощно и неловко, однако стоически выносила свое бремя. Герхард досадливо вздохнул, запрокидывая голову. — Я могу отвезти, — сказала я после секундного раздумья. Я все-таки ощутила скользнувшую по моему локтю ладонь и услышала прозвучавшее за плечом: “Спасибо, ты очень меня выручишь” перед тем, как Герхард удалился. Лучиа отвернулась и заторопилась собираться. Я сообщила, что подожду внизу. Она вскоре вышла, с перекинутой через плечо лямкой портфеля, заправляя за ухо выбившуюся из прически прядь, тщательнее, чем это было необходимо. Отличив от посетителей, она снова вобрала меня в свой звенящий и острый взгляд, и смогла отвернуть лицо только будучи уже у самых ступенек. Я указала на машину, спускаясь с крыльца. — До Майнца нам три часа. Во сколько церемония? — В половине первого, но на самом деле, наверное, в час, так что будет не страшно опоздать. Она как будто хотела еще что-то добавить, но колебалась. Должно быть, что-то вроде “спасибо за ваше время, фрау Фосс”, однако ей казалось, благодарность сообщит ей нечто вроде полномочия распоряжаться мной и моим временем, чего она себе бы не позволила. Лучиа делала вид, что сосредоточенно смотрит под ноги, но на самом деле все ее внимание было занято, кажется, тщательным постижением мелькавших на периферии зрения моих брючин. На пролете парковки мне пришлось вытянуть руку, чтобы остановить ее перед выезжающей машиной. Предплечье мягко коснулось ее груди, и Лучиа издала короткий разбуженный звук. Она села на пассажирское. Некоторое время медлила опустить в ноги портфель, потом все же неловко пристроила его и пристегнулась, прикасаясь к ремню чуткими пальцами. Оказавшись в моем пространстве, она ощущала себя чуждой и одновременно посвященной в нечто сакральное. Оглядываясь на зеркало, я всякий раз замечала, что она, пытаясь не выдать себя, наблюдает за мной боковым зрением, рассматривает мои руки или интерьер в машине. Мое царство поглощало ее почти ощутимо физически, и Лучиа, не в силах сопротивляться, тонула в нем. Лучиа любила меня точно так же, как Герхарда, — той же неодолимой, безудержной и священной верой, как любила все, связанное с ним и ему причастное. Я была силой, внушающей ей полное поклонение и обладающей над ней безграничной властью, я, так легко возникшая из ниоткуда и так легко возымевшая свое могущество. Лучиа могла бы злиться на это и, конечно, ненавидела бы меня, если б ее абсолютная любовь не выжигала все другие чувства великой своею мощью. Какое-то время мы ехали молча. На выезде из города, когда движение стихло, я спросила, не хочет ли она перехватить на заправке кофе. Лучиа согласилась спокойно. Теперь, привыкнув, она погрузилась в свои мысли и перебирала дорожные знаки серым, тяжелым взором. Она пропустила меня вперед к кассе, оставаясь в стороне, на идеальной дистанции, где она еще не вмешивалась в мое личное пространство, но и не отделяла себя. Я заказала черный, вопросительно взглянула на Лучию, но она не распознала вопроса, занятая другим анализом, с треском происходящим на ее внутренних датчиках. — А для вас, пожалуй… то же, но с молоком? — попыталась угадать я. Глаза Лучии округлились, — ее сознание, наконец, вышло на поверхность, — и она кивнула, изображая ту привычную уверенность, которая профессионально возникает на лице любого дипломата. Мне хотелось переспросить — быть может, она возьмет пакетики с сахаром? Может, она вообще не хочет кофе, а хочет апельсиновый сок, — но я не желала смущать, заходя в ее настороженный мир глубже необходимого. По пути к машине подбородок Лучии порывисто нырнул, она поправила воротник, выражая мучительную нерешительность — должно быть, не осмеливалась вернуть деньги за кофе, полагая, что это выглядело бы ненужной мелочностью, и одновременно опасалась, как бы противоположное не сделало ее в моих глазах неделикатной. Я не нашлась, чем могла бы избавить ее от страдания — единственным выходом было позволить ему происходить и делать вид, будто не замечаю его, — стратегия, которой Герхард пользовался уже не первый год. Лучиа маленькими добросовестными глотками пила свой несладкий кофе. Ее темные глаза наконец перестали бдительно встречать реальность, как встречают ее дозорные, будучи всегда наготове, и успокоились на отдаленной точке горизонта. Я включила диск с босса-новой, надеясь, что неторопливое течение мелодии расслабит ее. Церемония проходила в актовом зале центрального отеля. Когда мы вышли из авто, Лучиа с незаметной уверенностью переняла на себя роль ведущего, держалась чуть впереди и проворно находила нужную дорогу по петляющему лабиринту здания. Мы прибыли вовремя, так что легко нашли свои места, влившись в переговаривающуюся, оживленную толпу. В начале церемонии, когда должны были назвать фирму Герхарда, Лучиа неуверенно поместила на меня взгляд, предположив, что, по старшинству, должна уступить мне право принять приз. Я пропустила ее вперед выразительным жестом. Она держалась на сцене с приятной твердостью, говорила искренно и просто. Лучиа вернулась на место, держа стеклянный кубок, улыбнулась мне неожиданно весело, и тут же засмущалась своей радости. Ее сиденье располагалось с краю, и, чтобы смотреть на сцену, ей требовалось чуть повернуть голову. Я оказывалась на траектории ее взгляда и замечала, как Лучиа подробно рассматривает мое лицо украдкой, думая, что я этого не вижу. Весь этот день держал ее в тревожном, волнительном напряжении. Кажется, она ни разу не вдохнула свободно с самого моего утреннего звонка. Официальная часть подошла к концу, публика зашумела и поднялась со стульев. Мы поспешили к лифту, надеясь опередить затор. Когда двери распахнулись, Лучиа деликатно пропустила меня вперед, все еще не сложив с себя ответственной роли, но я опротестовала, отдавая честь ее заслуженным почестям. Смутившись, она опустила голову и усмехнулась, заходя в тесное помещение, следя, чтобы для меня осталось достаточно места. Лямка ее портфеля скатилась по плечу и Лучиа, удерживая полу пиджака, награду и мобильный, неловко потянула ее назад. Двери затворились, некоторое время она мешкала, и мне пришлось, улыбнувшись, протянуть ладонь и коснуться кнопки за ее спиной. Отстранившись поспешно, Лучиа попробовала высвободить руку, чтобы поправить упавшую на лицо прядь. В это мгновение зазвонил телефон, и она увидела имя Герхарда на экране. Ее рука торопливо скользнула к мобильному, лямка портфеля снова сорвалась с плеча, туго ударила по запястью, и стеклянный кубок ухнул вниз, разбрызгивая свою чашу. Лучиа оторопело застыла, распахнув рот. Мобильный продолжал звенеть, я взяла его из рук Лучии и ответила на вызов. — Подожди, мы перезвоним тебе через минутку. Я отключила звонок. Лучиа, будто разбуженная током, бросилась вниз и принялась собирать осколки, я поймала ее запястья и крепко сжала, заставляя выпустить стекло. Я потянула ее наверх, и только выпрямившись, она сумела поднять на меня глаза, полные отчаяния и страха. — Это всего лишь кусок стекла. Это не стоит ни одного вашего переживания, — я постаралась произнести это тихо, с настойчивым нажимом, наклоняясь к ней, но она не видела меня перед собой. — Вы слышите? Это ничего не стоит, оставьте. Она растерянно взглянула на телефон. — Нужно перезвонить герру Фоссу… — Перезвоним, но сначала отпустите, вы все еще держите основание… Я разжала ее пальцы. Лифт остановился, передернув колокольчиком. Темные глаза Лучии смотрели на меня с тем невыносимым гнетом переживаемого краха, от которого саднит сердце. — Ну, право же… — порицательно выговорила я и снова нажала на кнопку за ее спиной. Лифт поехал. Лучиа плеснула блестящим взглядом, ища от меня чего-то, как потерпевшие неудачу дети ищут оправдания, и я улыбнулась ей с родительской насмешливостью. — Ну, идемте… — я потянула ее за руку, предотвращая желание остановиться и заняться осколками. Мы вернулись в торжественный зал, где толпа немного поредела. На сцене все еще сновали организаторы, и мы подозвали одного из них. — Не могли бы вы нас выручить, у вас наверняка есть копии кубков, на непредвиденный случай. У нас такой как раз произошел только что, в лифте, — объяснила я. — О, конечно, но нужно набить гравировку. Мы завтра сделаем и вышлем вам новый. Мы любезно улыбнулись друг другу и простились. Я не хотела заставлять Лучию снова входить в лифт, увела ее к лестнице. На нижнем пролете мы оказались в фойе ресторана. — Давайте-ка перекусим, — я придержала перед ней дверь, еще раз изучила бледное, опустошенное лицо Лучии, и вдобавок к обеду заказала рюмку коньяку. За столом она поначалу молчала. Мы обе молчали, и в этой тишине со скрипом развертывалось туго скрученное напряжение Лучии, такое сильное, что, ослабевая, оно уже не могло остановиться на привычной границе, а протянулось дальше, вглубь разреженного ее, обнаженного существа. Лучиа монотонно обводила пальцем узор на скатерти, и проговорила тихо: — А я такой вас себе и представляла. — Какой “такой”? — Ну… не какой-нибудь легкомысленной блондинкой. Что вы добры, — она подняла голову, чтобы посмотреть на меня, и добавила разоруженным, осушенным голосом: — И выглядите очень счастливой женщиной. В этом голосе не было едкости или горечи, только много грусти. Мне хотелось избавить Лучию от грусти, от бремени долгого, утомительного сражения, в котором она знала с самого начала, что проигрывает. Я пыталась сочинить предлог, дающий мне это право по отношению к чужой женщине: двадцать лет нашей разницы? Моя условная причастность? Доброжелательство случайного постороннего? — Лучиа, я хочу спросить вас кое о чем очень важном. Я прошу вас об искренности, прошу вас подумать и ответить честно. Она повернула ко мне лицо — колодец, из которого выпили всю воду, — без страха, без настороженности, без желания защититься. Чистое, светлое свое лицо. — Скажите, в этом самом времени, в этом моменте вашей жизни — счастливы ли вы? Чувствуете ли вы себя на том месте, где и должны были теперь оказаться? Ее серый взгляд медленно и задумчиво перекатился к окну, она размышляла с минуту, потом вернулась в происходящую с ней реальность и дала ответ уверенно, с тихой радостью, с какой мы заново узнаем ценность нашего безоблачного настоящего после дурного сна: “Да”. Никогда еще мое бездействие не было мне так успокоительно, так легко.