Chip Taylor — Thank You For The Offer
День первый.
— ЙЕН! — кричал Лип в темноте. Его голос устрашающим эхом разносился по холодной цементной лестнице вниз, когда Йен изо всех сил пытался пробраться к нему. Фонарик на конце ружья бросал прерывистые яркие вспышки на стены, когда он шел, освещая темноту вокруг, чтобы можно было видеть… чтобы он мог видеть, прячется ли кто-нибудь из Них в тени, притаившись. Выжидая. — Лип! Где ты? — Йен чувствовал, как бешено колотящееся сердце угрожает вырваться наружу из грудной клетки. Его руки держали пистолет, а дрожащие пальцы очерчивали поверхность спускового крючка. Он усилием воли боролся со страхом, чтобы ненароком не нажать на него. Словно по команде, разрывая тяжелое дыхание, прозвучало три выстрела. Они настолько оглушили в тесном пространстве лестничной клетки, что Йену на мгновение пришлось зажмуриться и закрыть уши приподнятыми плечами. Он сильно потряс головой, чтобы избавиться от звона, сотрясавшего его череп, прежде чем смог продолжить идти, глотая желчь, поднимавшуюся в его горле с каждым пойманным им резонансом выстрелов. Его брат был совсем рядом. Вокруг было пиздец как громко. Просто все вокруг было ебать как громко, темно, хаотично. И больше ничего не было в порядке. Ведь все должно было быть совсем не так... — ЛИП! — крикнул Йен, обогнув площадку десятого этажа. Он так быстро двигался в темноте, что не успел заметить препятствия и споткнулся обо что-то. Обо что-то твердое и мясистое. Его тело впечаталось в стену впереди. Пистолет, глухо стукнувшись, упал наземь, когда он выпустил его из рук, попытавшись ухватиться за что-нибудь, чтобы не упасть. Луч фонарика осветил участок возле его ног, открывая взору три свежих тела, лежащих друг на друге на цементном полу. Их болезненно-бледная кожа предстала почти обесцвеченной при свете и Йен смог разглядеть на ней рисунок подкожных фиолетовых вен. — Я здесь, Йен, — внезапно сказал Лип, разрушая будто бы вечно длящуюся в процессе осмотра трупов тишину, заставляя Йена немного подпрыгнуть. Дрожащее, тяжелое дыхание, рожденное чистым, полным облегчением, вырвалось из его рта от услышанного им долгожданного голоса. Чувствуя, как тяжесть поднимается с груди, Йен повернулся лицом к своему брату… …А затем проснулся от звука часов. Пронзительный писк выдернул его из кошмара. Йен почувствовал, как на коже лба выступил пот. Холодный и липкий. Он чувствовал тошноту, распространявшуюся из глубины желудка выше по пищеводу. Сердце бешено отбивало ритм. Страх обхватывал со всех сторон, точно стремясь разорвать на части. Йен сел в темноте и закрыл глаза, стараясь оградиться от вороха воспоминаний о том дне. Положив руку на грудь, он начал медленно дышать, считая вдох-выдох секундами, которые потребовались воздуху для того, чтобы заполнить легкие до ощущения максимальной наполненности, прежде чем сосчитать те, которые потребовались ему, чтобы выпустить его обратно. — Ты в порядке, — шептал он между вдохами. Его голос дрожал, его губы дрожали. — Все хорошо. Где-то в уголке глаза скопилась слеза. Йен не замечал ее присутствия до тех пор, пока она не потекла по щеке. Он убрал руку от ребер и рассеянным движением стер её. — Ты Йен Галлагер, — вздохнул он, зажмуривая глаза так сильно, что слезы потекли снова, а белые блики заплясали под веками. — Ты Йен Галлагер. И ты жив. Ты находишься по адресу Южный Уоллес 2219 в Саут-Сайде. Ты дома. В своей постели. И ты жив. Йен повторил это один раз. Два. Три. Лихорадочное прерывистое дыхание приходило в норму. Сердце внутри замедлялось с каждым разом, когда он это проговаривал, а слезы, катившиеся по щекам, уносили с собой тошноту и панику, охвативших его. Сознание медленно возвращалось в реальность. Наконец, он открыл глаза. Веки распахнулись с облегчением, освобождаясь от сжимающего давления. И все, что Йен мог видеть перед собой — это тусклый свет зари, льющийся через дырочку, размером с булавочную головку, между двумя стальными баррикадами, приваренными к окну. Этот недостаток был неприметен и оставался неисправленным с тех пор, как Дебби поставила это заграждение годы назад. Но наблюдение за маленькими пылинками, танцующими в свете заблудшего луча, словно звезды, заставило Йена вспомнить, почему он так и не стал ничего исправлять. Солнечный свет всегда значил для него больше, чем возможность вздохнуть после очередного приступа. Больше, чем укротить одиночество, поговорив с самим с собой в пустоте комнаты. Солнечный свет был единственным, что могло полностью рассеять тьму и сохранить ему жизнь. И он имел в виду не только темноту, как простое отсутствие света. Он имел в виду и воспоминания. Он имел в виду тревогу и панику. Он имел в виду не просто сохранение его жизни в метафорическом смысле, а буквально: он имел в виду, что теперь солнце стало единственным, кроме него самого, что могло защитить его от плохих сущностей, обитавших в тени, когда оно исчезало за горизонтом. Да, сейчас солнце было последним настоящим хранителем Йена Галлагера. Йен свесил ноги с кровати, почувствовав, что мышцы затекли после сна. Он пересек свою комнату и через коридор попал в ванную — короткая тропинка, по которой удастся пройти даже в кромешной темноте. Так что ему не требовался свет, чтобы сделать это. Подняв руку, Йен начал открывать стальные ставни над окном у ванны. Он отодвинул их вниз и в сторону от укрепленной рамы. Солнечный свет распространился сквозь блеклое стекло, заставив слепо щуриться. Он опустил ставни на землю с сильным стуком и встал перед зеркалом. На его лице росла трехнедельная борода. Густая масса тёмно-рыжих волос в полдюйма, обвивавшая линию подбородка, почти плавно переходила к волосам на голове. Здесь они были как минимум на четыре дюйма длиннее. Кончики завивались наружу, а корни слиплись по прошествии нескольких дней, проведенных со скопленными в них пылью и грязью. Волосы на обнаженной груди стали немного гуще, чем раньше, но за прошедшие годы особо не изменились. Они были такими же редкими, как и в двадцать лет. Он вообще перестал их сбривать. Когда миру пришел конец в этом просто-напросто не оставалось смысла. Йен сглотнул при упоминании этой мысли и поднес пальцы к лицу, мягко постукивая по темным мешкам под заплаканными глазами. Затем лениво оттянул кожу век вниз, внимательно разглядывая белки под радужкой только для того, чтобы доказать самому себе, что он все еще оставался похож на человека. Иногда у него были сомнения на этот счет. — Вода, — сказал он в пустоту, переключив свое внимание на продолжительность сегодняшнего дня. Собственный голос всегда заставлял Йена чувствовать себя одиноким, ведь он стал столь оглушающим в новообретенной тишине мира. Тишина. За все эти дни Йен не знал ничего, кроме нескончаемой тишины. Вдоль небольшой стены в ванной рядом с туалетом тянулась линия пятигалонных бидонов с чистой водой. Она продолжалась от двери вниз по коридору к задней части дома. Накануне, как и каждый день в течение почти четырех лет, Йен брал один из них и выливал воду в два больших металлических таза, стоявших под окном. Наполнив их наполовину, он опустошал бидон и ставил его на место. Йен открыл окно, позволяя прохладному ветру позднего мая ворваться внутрь; вслепую потянулся за спичками на обратной стороне раковины, глядя на небо снаружи; открыл газ и зажег маленькие горелки, расположенные под тазами. Он проделывал эти действия на автомате, словно они являлись частью его натуры. Хотя на самом деле так и оно и было. Когда вода нагрелась, Йен выключил газ. Окунув полотенце в воду из первого таза, он начал растирать ткань заканчивающимся кусочком мыла плавными движениями вверх и вниз, заставляя пену выступать меж пальцев. Запах лаванды начал наполнять комнату. Йен отсутствующим взглядом оглядел полку над унитазом. Там оставалось по крайней мере еще десять кусков мыла, которые он собрал в близлежащих магазинах, а также около дюжины зубных щеток, бритв и столько же тюбиков с зубной пастой. Так что он не сделал мысленной заметки о необходимости пополнения запасов. Йен не спеша умылся, рассеянно прислушиваясь к абсолютной тишине за окном. Потом выскользнул из боксеров и аккуратно сложил их на сиденье унитаза. Он вытер прогретым от воды полотенцем плечи, шею и грудь, окуная его снова, чтобы набрать чуть больше пены. Затем тщательно поскреб кожу головы и перебрал затхлые волосы руками, споласкиваясь после чистой водой из второго таза. Подняв ногу на край ванны, Йен начал мыть интимные места, убедившись, что ткань достаточно прогрелась, полежав пару минут в горячей воде. Он провел ею между бедер и ягодиц, а затем вверх и вдоль самого чувствительного места. Внизу живота заныло от этих движений и прикосновений. Крохотный, почти давно забытый намек на естественную потребность тела давал о себе знать. Йен задумался, хватит ли у него сил взять себя в руки и освободить некоторые из мыслей, которые тяготили его в лучах рассвета. Обычно он этим не занимался, но когда все-таки сдавался, внезапное высвобождение окситоцина дарило несколько минут блаженства и на какое-то время ему удавалось забыться. Этим утром Йен хотел забыться. Бросив полотенце обратно в таз, он медленно обхватил себя пальцами правой руки, сжимая с достаточным усилием, чтобы почувствовать распространяющиеся по телу толчки тепла и электричества. Они находились и покалывали где-то под поверхностью кожи, просто ожидая, чтобы их подтолкнули в нужном направлении. Йен закрыл глаза, изо всех сил пытаясь вообразить, будто это кто-то другой схватил его: сильная, незнакомая, обветренная рука. Он провел ею один раз, два. Его рот приоткрылся, когда он почувствовал, что кровь устремилась на юг. Йен сосредоточился сильнее. Он пытался затеряться в приятных чувствах и тепле. Дыхание срывалось с его губ дрожащими хриплыми вздохами. Он не был уверен, сколько протянет, прежде чем вдруг совсем остановился, а образ темноволосого незнакомца стремительно исчез из мысленного взора, улетая прочь, словно клуб дыма. Иногда воображение может подвести. Иногда мысли о тех прекрасных, грязных вещах, которые с ним больше никогда не случатся, приносили Йену душевную боль вместо удовольствия и тепло между бедер сразу же затмевалось ледяной пустотой внутри груди. Вздохнув, Йен опустил руку и почувствовал тупую боль в сердце, которая, как он знал, была чувством вины за попытку принести себе хоть какое-то подобие удовольствия в то время, когда вокруг него были пустые спальни тех, кого он когда-то любил, и тех, кто никогда больше не сможет испытать ни удовольствия, ни горя. Схватив зубную щетку с подоконника, он небрежно расчесал ею свои растрепанные пряди, потянув их чуть сильнее, чем было необходимо. Голову он мыл лишь раз в несколько дней и в эти дни радовался небольшому чувству ощущения нормальности. Оно возвращалось и сейчас, когда он присел, наклонившись вперед, чтобы окунуть волосы в воду. Йен слепо протянул руку и схватил стоящий рядом шампунь, выдавив немалое его количество. Едва он коснулся кончиками пальцев кожи головы, как внезапно, без предупреждения, это произошло. Сочетание теплой воды и намыливания волос стало тем самым тонким моментом, который пробудил в нем почти забытое воспоминание: он откинул крошечную головку Фрэнни назад, находясь в ванной комнате и смывая мыльную пену с ее едва заметных волосинок. Она улыбнулась ему своими большими новорожденными глазами. В ответ, Йен крепко ухватился за края металлического таза и зажмурил глаза. Резкий вздох сорвался с его губ от паники, которая опять вернулась, сдавив грудь. Крошечное личико пыталось проникнуть в сознание. Она хотела увлечь за собой лица и всех остальных, но, как и всегда, Йен отказался впустить их, прикусив язык настолько сильно, что почувствовал вкус крови. Его лоб все еще был погружен в воду, пока он пытался сосредоточиться на резком уколе физической боли вместо душевной, которая мучила его постоянно. Это случалось нечасто, но когда воспоминания возвращались, то они буквально калечили его. — Блядь, блядь, блядь, — шипел он, прижимаясь губами к пару над поверхностью воды, отчего крошечные пузырьки щекотали его губы. — Уходите, — умолял он, а его голос в отчаянии стал на тон выше. — Пожалуйста, уходите. Йен дышал. Он дышал. И вот так, точно так же, как и тот темноволосый незнакомец, они испарились, пока он снова не смог видеть ничего, кроме черноты перед глазами. Когда Йен, наконец, рискнул открыть их еще раз, то мог поклясться, что готов был увидеть отражения лиц в молочной воде. Йен знал, что у него посттравматическое стрессовое расстройство. По крайней мере, одна из его форм. Ему, конечно, не ставили официальный диагноз, да и явных признаков не было. До тех пор, пока два года назад не умер Лип, а мир окончательно не покатился к чертям собачьим. Не стало никаких врачей, которые бы его осмотрели, даже если бы он захотел. Но Йен немного разбирался в этой теме, читая много книг в подростковом возрасте, когда надеялся однажды поступить в Вест-Поинт. Он осознавал всю тяжесть кошмаров, которые преследовали его; галлюцинаций, которые иногда могли застигнуть в середине дня; воспоминаний, которые порой казались такими реальными, что он был почти уверен в том, что это происходит с ним на самом деле; сна, который все чаще и чаще ускользал от него; беспокойства, которое время от времени поглощало целиком. Оно поглощало одновременно с депрессией и с всегда рядом идущим чувством полной безнадежности от случайно пришедшей ненавистной мысли о том, что на самом деле у него нет ничего, чтобы выжить в этом мире. Даже если его сердце подсказывало ему совсем иное в мирное время, в нормальные, более лучшие дни. За два года, прошедших с тех пор, как Лип оставил его одного, много раз случалось, что Йен под влиянием болезни мог настолько сильно погрузиться и затеряться в чертогах своего разума, что временами это могло доходить до полного абсурда. Обычно какая-то невероятно незначительная мелочь становилась триггером, вызывая внезапную череду тех воспоминаний, о которых он даже не подозревал. Это совершенно сбивало с толку. Иногда, как сегодня, это происходило во время обычного ритуала в ванной. Иногда он просто шел по крыльцу или брал тарелку из кухонного шкафа. Однажды у него даже случилась полноценная галлюцинация в давно заброшенном продуктовом магазине, когда он был на вылазке. Просто потому, что кинул взгляд на опрокинутую коробку сухого завтрака Cheerios. Почувствовав горестную тоску в сердце, он неверяще уставился на внезапно возникшую между рядами Дебби, которая подошла к нему по проходу с улыбкой на лице. Она спросила, ясно как день, нашел ли он замороженные хлопья Frosted Flakes. В итоге Йен сидел на полу в позе эмбриона, закрыв уши руками, раскачиваясь взад и вперед, и больше не осознавая, что было реальностью, а что нет. Он подумал, что, возможно, призраки, наконец, пришли, чтобы вечность преследовать его на бренной земле. Сначала эпизод мог длиться несколько дней, а то и недель. Йен час за часом проводил в безопасном углу дома или в своей постели. Различные ужасные образы съедали его мозг, словно копошащиеся в нем личинки. Он почти не ел и почти не спал. Но в конце концов эта тьма отступала ровно настолько, чтобы у него была возможность встать и вытащить себя на солнце, купаясь в тепле самого близкого к нему счастья. Затем как-то раз чуть более года назад, когда последний полномерный эпизод подходил к концу, Йен, наконец, вылез из своей ментальной дыры отчаяния. Он оделся для вылазки и провел почти три дня, обыскивая кабинеты психологов в ближайших больницах, прежде чем найти небольшую пыльную книгу о ПТСР и о том, как с ним справиться. С тех пор дела пошли на поправку. Техники расслабления и дыхания медленно, но верно начали преобладать над негативными мыслями. Пока он работал над собой, его разум говорил ему, что все это пройдет, и, как всегда, солнце засветит ярче. Однако время от времени, несмотря на свои успехи, Йен все же думал о самоубийстве. А какой был ебаный смысл в том, чтобы жить дальше? Изо дня в день все, что делал Йен — это выживал. Не жил, а выживал. Изо дня в день все, что делал Йен — это покорял огромный пустынный мир, которому было абсолютно похуй на то, кем он там был или кем он мог бы там стать. Изо дня в день все, что делал Йен — это думал о прошлом и о том, что у него никогда не будет будущего, как бы он ни надеялся. Тем не менее, каким-то образом, он все еще был здесь, укрепляя баррикаду над окном ванной комнаты, прежде чем пойти прогуляться по коридору. Не глядя на закрытые двери спален тех, кого он никогда больше не увидит, избегая вещей, которые, как он знал, станут катализатором для его воспаленного разума, он добрался до вершины лестницы и стал слепо спускаться по ней вниз в темени заколоченного дома, будучи настолько уверенным в себе, что действительно ни разу не оступился. Достигнув гостиной, Йен снял стальные ограждения со всех окон первого этажа, позволяя солнечному свету проникнуть в дом, греясь в его лучах. В тот момент он был уверен, что даже несмотря на то, что теперь его семья стала причиной его кошмаров, именно они продолжали поддерживать в нем жизнь. По крайней мере, они хотели бы, чтобы он попытался это сделать. Он это знал. И этого было достаточно. При этой мысли Йен кинул невидящий взгляд на каминную полку с фотографиями, которые до сих пор лежали рамками вниз. Он подумал, что, может быть, когда-нибудь он сможет поставить их, чтобы вновь взглянуть на их лица.***
Менее чем через двадцать минут Йен был уже снаружи, купаясь в тепле солнца. Он ощутимо чувствовал, как оно исцеляло даже самые чуточные частички его души. Подойдя к курятнику, который располагался в дальнем углу когда-то пустующего участка рядом с его домом, он начал собирать яйца. Рассеянно поглядывая на тротуар, мимо того места, где по его предположению было, вероятно, самое маленькое кукурузное поле в мире, Йен удивился, как, черт возьми, из всех вещей, которые он представлял себе в своей жизни, работа фермером стала близка ему настолько, что он мог бы смело пойти работать в этой должности в прошлой жизни. В то же время он понимал, что это было всего лишь одним из тех навыков, которые шли рука об руку с выживанием. А выживание было в приоритете. На другой стороне улицы поверх стеблей кукурузы, которые довольно высоко подымались ввысь, Йен мог видеть брошенные ржавые машины своих бывших соседей. Даже не проверяя, он знал, что ни одна из них никогда больше не заведется снова. Газ в баллонах давно превратился в бесполезный кисель. Вначале, когда двигатели еще работали, а другие выжившие не казались чем-то из ряда вон выходящим, они с Липом отправились за черту города к фермам, застывшим в природной тишине. Впавшие в отчаяние, они прекрасно осознавали, что отныне остались только друг у друга и им в первую очередь нужен был план. Поэтому они запихнули все, что смогли найти на этих богом забытых фермах в кузов украденного грузовика: семена, грунт, оборудование, гребаных цыплят. В какой-то момент они даже рассматривали возможность взять несколько одиноких свиней, которые бродили там. Можно было бы сделать загон на пустом участке, который теперь занимало самое маленькое кукурузное поле, возле которого сейчас и стоял Йен. Но держать свиней было все равно что ловить воду, так как они были бы пиздецки громкими. Заходящее солнце не испугало бы их. Забор по другую сторону, который когда-то отделял их имущество от заброшенного дома рядом с ними, был снесен много лет назад. Прочитав много книг по садоводству, Лип потратил множество недель на создание огромного сада, который простирался аж до территории жилища Кева и Ви. Он зашел так далеко, что даже построил теплицу возле переулка на случай суровых чикагских зим. И если бы Йена спросили, есть ли такая вещь, которую он совершенно безошибочно знает в своей жизни, он бы ответил, что, без сомнения, знает, что будет вечно благодарен за то, что был благословлен гением своего брата. Как-то раз Йен захотел сделать сад больше. Он подумывал посадить еще несколько культур для консервации. Но после потери Липа в этом не было смысла. Более того, он не думал, что, возможно, сможет заставить себя снести второй забор и стоять в тени дома Кева и Ви, рискуя заработать очередной эпизод. Поэтому вообще стал избегать всего этого, предпочитая скрываться в темноте своего дома, которая гармонировала с его внутренним состоянием. Дом оказался одновременно ангелом и демоном, сидящим на его плечах. Они приносили ему столько же покоя, сколько и горя. — Сегодня только три, Фиона, — вздохнул он, лаская серо-коричневые перья своей любимой курицы тыльной стороной указательного пальца. Он сложил яйца в перевязку, которая представляла собой старую футболку, перекинутую через плечо. — Мне нужно будет выбраться в город попозже. Вылазка с ночевкой… — Йен остановился и тяжело сглотнул при этой мысли. — Ты ведь отлично знаешь, как я ненавижу их, Дебс. Нет, он не назвал пять цыплят в честь своей семьи или что-то типа того. Он просто иногда произносил их имена вслух, представляя, будто они находятся рядом и слушают его. В книге, которую присвоил, Йен вычитал один совет о том, что для поддержания сил и здравого рассудка необходимо найти кого-нибудь, кому можно было бы доверять. Учитывая, что больше нигде не осталось людей, Йен начал разговаривать с цыплятами. Это оказалось работающим способом, за который стоило держаться. — Я видел Фрэн сегодня утром, — пробормотал он, прикусив уголок губы, чуть не поперхнувшись при звуке ее имени. — Она была еще совсем младенцем, как в последний раз… — он закашлялся и прочистил горло, чувствуя, что эмоции одолевают его. — Как в последний раз, когда я видел ее. Она улыбнулась мне, и, по крайней мере, это немного порадовало меня, верно? Как и всегда, к большому разочарованию Йена, цыплята не ответили. Поэтому он вышел из курятника, закрыл дверь и запер ее на несколько замков. После поднялся на заднее крыльцо и зажег еще одну находившуюся там газовую горелку. Вытащил сковороду с шаткой самодельной полки, висевшей над ним. Вылил из бутылки масло количеством примерно с чайную ложку на выветренную поверхность и разбил яйца. Йен любил есть на свежем воздухе. Сейчас мир казался ему намного обширнее, чем когда бы то ни было за первые двадцать лет своей жизни. Именно по этой причине он соорудил на заднем крыльце маленькую кухню с полками, посудой, специями и столовыми приборами. Плюсом являлся также тот факт, что так он мог меньше времени проводить внутри, где призраки прошлого навевали тоску. Когда яйца зашкворчали, у Йена заурчало в животе. Он начал крошить зеленый лук, который собрал в саду накануне. Лезвие ножа прижималось к твердой подушечке большого пальца с каждым разрезанным тонким кусочком зелени. После он их подсолил. Для него все еще оставалось удивительным, что теперь такие мелочи, как эта, отнимали довольно большое количество времени. Будто бы у него в запасе имелись целые десятилетия, которые можно было потратить впустую. Так или иначе, он старательно проделывал каждое действие, просто захотев потратить напрасно еще несколько секунд. Йен поднял глаза к небу, раскачиваясь на пятках. Он созерцал единственное парившее над своей головой облако, за которым следовала стая птиц, направляющаяся к пустому центру города. Внезапно какой-то звук, доносившийся со стороны тропинки рядом с домом, привлек внимание: легкий шелест заросшей травы и перестук опрокидывающихся камешков. Йен мгновенно повернулся и снял винтовку с крюка на задней двери. Прицелился вниз по ступенькам. Его палец был наготове и завис над спусковым крючком. Пульс участился, но ненамного, ведь сейчас был день, а это означало, что это не мог быть один из Них. И все же, даже спустя столько лет, Йен беспокоился. Он беспокоился, что когда-нибудь без его ведома вирус неминуемо мутирует снова, и тогда они, наконец, придут за ним при свете дня. И все же, даже спустя столько лет, Йен надеялся. Он надеялся, что, может быть, когда-нибудь мир даст ему блядский перерыв. Даст ему хоть что-нибудь на этот раз вместо того, чтобы взять — и другой живой человек выйдет из-за угла. Но в поле зрения появилась одинокая лань. Чувство благодарности и разочарования не в лад смешались в груди Йена, когда та внезапно застыла, очевидно, уловив его запах, прежде чем обратить на него свое внимание. Они разглядывали друг друга, покуда лился утренний свет: дикие, почти черные глаза с любопытством смотрели напротив в такие же дикие, но зеленые. Йен подумал, что она, по всей видимости, была так же удивлена, увидев его стоящим здесь, как если бы он был удивлен, увидев любую другую живую душу. Йен опустил пистолет, завороженно наблюдая, как лань отвернулась, решив, что он, вероятно, не представляет для нее угрозы. Она прошла вперед такой поступью, будто бы ее вообще ничегошеньки не волновало в этом мире. Хвост играл в воздухе белыми бликами, а нос тянулся ближе к ранним цветкам томатов Йена. — Эй, — позвал он, выводя их из созданной ими общей атмосферы безмятежности. Ее голова резко повернулась к нему. Ушки навострились, сосредоточившись на незнакомом звуке. — Не сегодня, извини. Он сильно топнул по деревянным доскам под ногами. Громкий шум заставил лань вздрогнуть и резко развернуться. Ее крепкое тело одним прыжком перескочило кусты зеленой фасоли, а затем она умчалась прочь вдоль аллеи, неловко цокая копытцами по разрушенному тротуару. Йен громко фыркнул в тишине, почувствовав себя еще более одиноким после ее ухода. Он сделал мысленную заметку о том, чтобы смастерить что-то наподобие чучела. Может быть, что-то со своим запахом. Чтобы однажды утром он не проснулся и не обнаружил, что целое стадо скашивает последние оставшиеся части сада, в которых до сих пор жил дух его брата.***
Йен взял два дополнительных магазина для своего пистолета SIG Sauer, который украл в армии, и сунул в свой рюкзак. Затем поднял сумку, чтобы проверить вес. Во время ночных вылазок она всегда была охуенно тяжелой, даже несмотря на то, что теперь Йен старался брать только то, что ему действительно необходимо. Это были его наименее любимые виды вылазок. Не только потому, что находиться вдали от дома в темноте всегда было неебически кошмарной авантюрой, но и потому, что у него было много всякого дерьма, которое приходилось таскать с собой. Однако, к несчастью для Йена, сейчас он нуждался в припасах. В аптечке заканчивались бинты. У него не осталось ни ниток, ни игл, ни антибиотиков на случай, если и когда произойдет то, что потребует большего, чем просто пластырь или мазь. Что еще более важно, прицел на его охотничьем ружье треснул, когда он совершил одну из самых глупейших ошибок, которые только можно было совершить в нынешних условиях. Из-за своей беспечности он в спешке ненадежно привязал ружье к рюкзаку. Это произошло как раз после того случая, когда за несколько недель до этого он застрелил собственного оленя, вместо того, чтобы найти время и обезопасить его как следует. Теперь он расплачивался, отправляясь на этот чертов военный форпост, где, как он надеялся, у него получится довольно быстро найти другое оружие. Большинство вылазок Йен мог совершить и днем, вернувшись до заката. Но они всегда занимали много времени, потому что требовалось больше поисков и больше ходьбы. А еще нельзя было на сто процентов быть уверенным в том, что ты найдешь именно то, что искал. Ночные же сохраняли ему и время, и энергию, а еще еду, если он заканчивал все свои дела за один присест. Поэтому, свернув свой армейский спальный мешок в плотный рулон, Йен надежно прикрепил его к передней части сумки. Затем трижды проверил узлы и снял коричневую кожаную куртку с крючка у входной двери. Снова поставив оконные баррикады, он отправился в неизвестность.***
Йен поправил тактическую кобуру, прикрепленную к груди. Он рассеянно глянул вниз, чтобы убедиться, что SIG Sauer был при нем, и похлопал себя по бедру, проверив, на месте ли охотничий нож. Затем сбросил винтовку с плеча и спрыгнул на рельсы оранжевой линии ближайшей эстакадной станции Чикагского метрополитена, которая находилась в нескольких кварталах от его дома. Проверил заряд патронов в стволе на всякий случай. По рельсам было легче передвигаться, чем по улицам. Во-первых, это экономило кучу времени, поскольку можно было идти по прямой. Во-вторых, Йен находился так высоко над землей, что это давало ему возможность взглянуть на мир вокруг с высоты птичьего полета. В-третьих, здесь не было теней. Не было места для Них, чтобы прятаться. И любую опасность, встретившуюся на пути, он видел за милю. Ему нравилось находиться на возвышенности, где он мог чувствовать себя в безопасности, несмотря на то, что был на виду. Пока он шагал, тяжелые ботинки с хрустом ступали на гравий между рельс, создавая некий характерный скрежет, который мог быть истолкован им не иначе, чем звуком настоящего приключения. Он утешал его. Давал ему что-то, на чем можно было сосредоточиться, помимо сердца, которое опасливо билось в груди, когда он смотрел на башни Города Ветров пред ним — башни, которые, как он знал, были не такими пустыми, каковыми могли показаться на первый взгляд. «Они поселились в городе, потому что в пригороде было чересчур светло, — подумал Йен, — маленькие дома со слишком большим количеством окон». Конечно, за эти годы он столкнулся с некоторыми из Них, застрявшими в сырых подвалах домов, в которых те когда-то жили как живые люди. Но теперь большинство обитало в городе, кучкуясь в тени, словно летучие мыши в пещере. Йен ненавидел направляться к Ним, вместо того, чтобы уходить прочь. Он прошел по линии на северо-восток, глядя в небо, когда внезапно над головой заскоморошили скворцы. Массивное волнообразное облако крошечных черных тел парило в воздухе на ветру. И все, что Йен слышал, было шепотом тысячи хлопающих крыльев. В конце концов, он свернул на север мимо станции Холстед, направляясь к центру города. На железнодорожных путях Ближнего Саут-Сайда остановился поезд — теперь металлический гроб, от которого не осталось ничего, кроме воспоминаний. В свое время он доставлял Йена из точки А в точку Б, но сейчас это стало препятствием, мешавшим добраться туда, куда было нужно. Ему не хватило места, чтобы протиснуться со всем его снаряжением. Поэтому он закинул винтовку на плечо и наклонился, чтобы поднять лестницу. Он поставил ее здесь годы назад, прислонив к стене в конце вагона, чтобы был открыт путь на ржавую крышу. Наверху, убедившись, что ноги устойчиво стоят на неровной поверхности, он поднял лестницу вслед за собой и вместе с ней на цыпочках осторожно начал продвигаться вдоль всего поезда. Очутившись на другой его стороне, он снова снял лестницу. Спустившись к рельсам, он оставил ее в теньке, дабы потом можно было так же подняться на обратном пути. Чем ближе Йен подходил к городу, тем больше начинал нервничать. И когда первая башня, наконец, отбросила тень, у него возникло ощущение, что здесь он больше не один, и, чисто технически, ему было известно, что это так. Где бы то ни было, но они притаились там, даже если он не мог видеть Их. Йен поднял пистолет чуть выше плеч. Он знал, что он в безопасности. Знал, что они не выйдут наружу, пока не зайдет солнце. Но его ладони все равно были липкими от пота, когда он обхватывал сталь руками, а дыхание сбивалось каждый раз, когда он устанавливал правильный ритм, стараясь дышать глубоко и спокойно, чтобы утихомирить сердце и разум. Наконец, достигнув платформы станции Вашингтон/Уобаш, Йен вскочил на нее, оставляя рельсы позади. Он поспешно спустился по лестнице, выходя из метро на уровень улиц. Его ботинки так громко стучали по тротуару, что он было встревожился, но сейчас время близилось только к полудню. Повинуясь страху и животному инстинкту, он на ходу вглядывался в каждое окно, каждую дверь, каждый проулок, да даже, блядь, в каждую травинку ебаной травы, которая слегка шевелилась на ветру, когда он проходил мимо. Он продолжал идти на север к реке с пистолетом наперевес, пока пробирался между брошенных автомобилей, которые теперь веками будут стоять неподвижной грудой на улицах. Казалось, что весь город был кладбищем, а машины надгробиями — вечным напоминанием о том, что когда-то здесь кипела жизнь. «Не то, чтобы на самом деле жизни больше не было, она просто стала другой», — рассуждал Йен. Сорняки и растения, прорвавшиеся сквозь потрескавшийся цемент, разрослись на целые мили. Больше не было никого, кто мог бы их срезать. Семена, переносившиеся ветром со всех сторон, беспрепятственно приземлялись на любой клочок всхожей земли, который могли отыскать. И теперь вдоль тротуаров росли полевые цветы. Они же выглядывали из мусорных баков на фоне безжизненных резиновых покрышек, застывших навсегда во времени. Иной раз Йен видел на улицах центра города такие вещи, которые, как ему казалось, он ни разу в своей жизни нигде не видел. Например, вечером прошлого лета, возвращаясь обратно к станции метро после очередной вылазки, его внимание привлекло движение впереди. Он инстинктивно поднял ружье и, как сейчас помнит, неподвижно стоял с прикладом в полном недоумении, уставившись на проходящего мимо черного медведя. Тот вышел из тени переулка, прокладывая себе путь на середину улицы, когда повернулся, чтобы взглянуть на него. Лицо Йена смягчилось в полумраке, и, точно так же, как и лань сегодняшним утром, его поразило, что эти твари, эти дикие существа, которые когда-то смотрели на людей с таким страхом и трепетом, теперь смотрели на него с полным безразличием, как если бы Йен был просто еще одним существом, пытающимся выжить. К слову, он им и являлся. Когда Йен ступил на мост (1), который проходил через реку на авеню Норт-Уобаш, солнце было почти в зените. А это означало не только то, что сейчас он мог бы немного взмокнуть в своей куртке на восходящей жаре, но и также и то, что время пришло. Он остановился. Долгожданный речной бриз трепал его длинные волосы. Ветерок дрейфовал по воде, поднимая увядшие листья и случайные кусочки пластика, которые пролетали над металлическими перилами, исчезая в никуда. Когда он смотрел на окружающие его башни, такие устрашающе тихие, волосы на голове по-прежнему вставали дыбом. Йен сбросил рюкзак с плеч и присел посреди моста под полуденным солнцем, расстегивая молнию, чтобы вытащить одну из раций, взятых с собой. Включив первый канал, точно так же, как делал это в полдень каждый божий день, Йен нажал на кнопку и тоненький звуковой сигнал дал понять, что рация готова к использованию. Он задержал дыхание на мгновение. Небольшой всполох искры надежды загорелся в его груди точно так же, как это происходило в полдень каждый божий день, поскольку он задавался вопросом, что может быть, может быть именно сегодня будет тот самый день. Хотя где-то в глубине души понимал, что очередная попытка уже обречена на провал. Прием, — сказал Йен, отпуская кнопку. Он прочистил горло и продолжил. — Прием! Меня кто-нибудь слышит? Его голос разнесся вниз по воде, распространился по тихим улочкам. Он закрыл глаза, когда услышал привычный, до боли неприятный звук порывистого шороха тел внутри зданий вокруг него. Эти темные места сразу оживились, как только он заговорил. Йен закусил губу, прислушиваясь. Звук вырвался из его груди против воли, когда он услышал Их; когда он услышал, как Они реагируют на звук его голоса в тени комнат, окружавших его бесконечным потоком. Они звучали как нормальные люди, будто бы разговаривающие на расстоянии в темноте. За исключением того, что больше не произносили слов. Они просто издавали звуки знакомыми тонами, но понимали ли Они друг друга, Йен на самом деле не знал. Он лишь знал, что его звук, кажется, привлекал Их больше всего. Их человеческие глаза выглядели совершенно безумными, когда Они находились в темноте. Йен сделал глубокий вдох через нос, растирая пот дрожащей руки по джинсам, прежде чем его глаза, наконец, вновь открылись для солнца, этого успокаивающего солнца. Он снова сосредоточился на поставленной задаче. Из динамика не слышалось ничего, кроме шума статического электричества. Пронзительное шипение было настолько неуместным среди тишины ветра и Их приглушенного шепота, что это заставило Йена снова закрыть глаза. Словно, сделав это, он сможет услышать лучше, представив, что старательно плывет по течению механических волн. Меня зовут Йен Галлагер, — с сомнением фыркнул он, потирая пальцем плотно сжатую нижнюю губу, — Я выживший из Чикаго. Есть там кто-нибудь? — Йен ждал. — Я буду выходить на связь каждый день в полдень. Пожалуйста, если вы меня слышите, отзовитесь. И снова — ничего. Только белый шум одиночества, который немного погасил крошечный огонек надежды в его груди. Он переключился на второй канал. Прием, — начал он снова, не совсем понимая зачем. Йен прекрасно осознавал, что чуда сегодня не произойдет. Этот день будет таким же, как и каждый ебучий день до этого. К тому времени, когда он достиг пятнадцатого канала, костерок в его душе догорал и превратился в тлеющий уголь. Но и он полностью исчез, рассыпавшись черной золой. Его грудная клетка перестала излучать тепло, так как надежда медленно умирала. Каждый раз. В полдень. Каждый божий день. Меня зовут Йен Галлагер, — вздохнул он, понимая, что его уже порядком заебало произносить одно и то же. — Меня кто-нибудь слышит? — Йен поднес рацию ближе к уху, прислушиваясь к едва различимым голосам в белом шуме. Он знал, что если сосредоточится слишком сильно, то станет слышать вещи, которых на самом деле нет. Затем из динамика резко прозвучал всплеск помех, будто устройство только и ждало, чтобы тот наклонился поближе. Йен вздрогнул от застигшей врасплох громкости звука, с раздражением убрав рацию подальше от головы. Бля, — зашипел он, пошевелив пальцем в ухе, чтобы убедиться, что не оглох окончательно. То же самое произошло и накануне. Он вскользь подумал, что, может быть, батареи начали разряжаться. Или это была случайная радиоволна, пульсирующая где-то в пространстве и буквально чувствовавшая, как ты заебываешь ее. Прием, — повторил он еще раз, последний раз. Больше из любопытства, нежели чем из чего-либо еще. Но когда ничего не изменилось, он прикоснулся пальцами к ручке и собрался было переключить на следующий канал, когда вдруг шумы полностью исчезли. Рация стала совершенно немой в его вспотевших руках. Сердце Йена бешено заколотилось в груди, а кровь застыла в жилах. Он всего на секунду уперся взглядом в тротуар, наполовину ожидая, что голос действительно прозвучит, прежде чем помехи вновь вернулись, а он все еще сидел в одиночестве. Чем больше говорил Йен, тем беспокойнее Они становились. Они знали, что он был там, и Йен знал, что Они раздражены. Они не могли до него добраться. Он мог слышать звуки движущихся стульев и столов из мест над ним, из мест рядом с ним. Он мог слышать хлопки дверей и звуки ломающихся вещей. Йен выключил рацию и засунул ее обратно в рюкзак. Из носа вырвалось долгое обреченное сопение. Затем он вытащил портативный проигрыватель компакт-дисков, который всегда носил с собой и включил. Он не любил пользоваться им во время ходьбы — не любил так тратить батарею — но приглушенные перешептывания вокруг заставляли его кожу обрастать мурашками, а призраки воспоминаний начинали играть где-то на краю разума, от чего его грудь начинала сжиматься, когда тревога и паника стучались в дверь. Но Йен не мог впустить их — не здесь, не сейчас. Поэтому он сунул наушники в уши, увеличив громкость до максимума, чтобы заглушить внешний и внутренний хаос. Закинул рюкзак на плечи. Подняв пистолет, он бросил последний взгляд на окна, в которых отражалось чистое голубое небо, гадая, сколько Их там притаилось, и снова отправился в путь.***
Военный форпост занимал всю военно-морскую пристань (2). Оно и было понятно, так как это место являлось самым выгодным в городе с точки зрения местоположения. Вытащив наушники, Йен засунул свой CD-плеер обратно в сумку, перепрыгнул через заграждение из колючей проволоки и направился к колесу обозрения. Центральная спица до сих пор была разукрашена в цвета радуги с Pride Week (3), что каким-то образом всегда вызывало у Йена легкую улыбку — он ценил проявление солидарности, но, на самом деле, кто теперь, черт возьми, будет его судить? Йен смотрел на пустые витрины и рестораны, выстроившиеся вдоль пирса. Он шел, время от времени закрывая глаза и воображая звуки людей, которые когда-то эхом разносились по волнам; звуки счастливых разговоров, когда пьяные взрослые потягивали коктейли; звуки эйфорического смеха детей, когда те играли в игры. Теперь не было ничего, кроме шума плещущейся воды, дробящей цемент под его ногами. В конце причала все еще стоял брошенный фрегат ВМФ. Устрашающий пережиток прошлого, когда вирус впервые поразил население и было введено военное положение. Когда корабли, грузовики и самолеты доставляли солдат в каждый крупный город страны. Но теперь, как и все остальное, он был заброшен. Его корпус разбит и покрыт шрамами от ударов о пирс во время зимних шквалов, когда волны сильно били о берег. Йен никогда не рисковал забираться внутрь. Локация была слишком незнакомой, а темнота внутри нескончаемо-глубокой. Но иногда он задумывался об этом — задавался вопросом, какие же вещи там находятся и можно ли что-то спасти, если когда-нибудь возникнет такая необходимость. Йен постоял в тени корабля, переведя взгляд на левый борт. Дуновением ветра сюда приносилась свежесть водного пространства озера Мичиган, которую впитывали его легкие в последнюю недолгую секунду умиротворения. После он снова повернулся, чтобы направиться к Большому Бальному Залу (4) и хаосу, который сдерживался этими стенами. Когда Йен подошел к двери, то остановился, сунув руку в карман куртки. Он вытащил старую футболку с изображением рок-группы Pink Floyd, которая принадлежала его брату, и повязал ее себе на лицо. Аромат собранной лаванды из сада мгновенно донесся до носа. Он просачивался из маленького кармана, который Йен вшил как раз для такого случая. Он ему еще пригодится. Распахнув дверь, Йен сразу почувствовал, как у него в глазах защипало от запаха, который стал пробиваться — совсем немного — сквозь ткань и цветы к его ноздрям. Он проглотил комок, застрявший в горле при одной только мысли о том, что предстоит сделать дальше. Место остановки, когда-то сосредоточение прекрасного времяпровождения на восточном берегу, теперь до краев было забито оставленными личными вещами тех солдат, которые были размещены здесь до того, как миру пришел пиздец. Массивный куполообразный потолок над головой Йена служил укрытием для раскладушек и спальных мешков. Теперь они пребывали холодными, пыльными и пустыми. Личные рюкзаки, полные личных вещей, аккуратно лежали рядом с ними и к каждому из них была пришита своя фамилия. Несмотря на то, что уже видел это раньше, Йен все равно чувствовал, как сердце екнуло при виде этой картины. Он опять начал представлять, как его собственное имя могло быть вышито на передней части одного из этих богом забытых рюкзаков — рюкзаков, вдоль которых он никогда не будет проходить. По какой-то причине это был тот барьер, который он не мог преодолеть. Вдоль стен ящик за ящиком стояли продовольственные пайки, и, возможно, Йен Галлагер мало что знал о конце человечества, но, по крайней мере, он знал, что никогда не останется голодным. Оглядываясь вокруг, он бросал свой взгляд на каждый из ящиков по очереди, мысленно считая их в своей голове. Глядя на разорванные верхние части коробок, он успокаивал себя, что на самом деле вскрыл их еще несколько лет назад вместе с Липом. Также он знал, даже не перепроверяя, что там не было ничего, что ему было нужно. Йен глубоко вдохнул сладко-лавандовый воздух, обернувшись и пройдя по длинному, заполненному окнами коридору. Он безмятежно пробирался сквозь беспорядочный мусор, разбросанный на полу под ярким солнечным светом. Все это до сих пор сохранилось здесь после многих лет нахождения в помещении. По мере того, как запах становился отчетливее, с каждым шагом глаза слезились все сильнее. Фестивальный Зал находился на другом конце антресоли. Когда Йен подошел ко входу, то вновь остановился, чтобы собраться с силами. Он вытряхнул все мысли из головы, разглядывая свои ботинки. Так что в нем не осталось ничего, кроме готовности. Когда он, наконец, распахнул двери, то отрешенно осознал, что даже по прошествии огромного количества времени от этого вида и запаха его дыхание никогда не переставало перехватывать. Буквально. Прилагая усилия, Йен держал рот сомкнутым. Его глаза сжимались, когда он пытался задержать дыхание. Если он начинал задыхаться, то делал неощутимые кратковременные вдохи через нос. Фестивальный Зал использовался как медицинский отсек до того, как военные были эвакуированы. Тела тех, кто не выбрался из города, оказались брошены и все еще находились в пластиковых пакетах, которые лежали вдоль стен по обе стороны от него. Йен старался остерегаться этого места. Вот почему в очередной раз проклял себя за свою ебучую неосторожность. Лип схватил его за руку, когда они вошли в эту комнату в первый раз. Он оттащил его назад и прочь от дверей, оставив три ящика позади, стоящих в дальнем конце зала. Насколько было известно Йену, они были непроверенными и нетронутыми. До этого момента. Глядя по сторонам, не могло быть и речи — не могло быть и речи о том, чтобы взглянуть на те мешки. Его разум вообразил, будто они скрывают разлагающиеся трупы его братьев и сестер. Поэтому Йен пошел вперед, вперив свой взгляд в пол. Он пробирался к дальнему концу помещения, к тем ящикам, и боролся с горящими легкими, пытаясь задержать дыхание настолько долго, насколько только мог, прежде чем выдохнуть. Вонзив нож в деревянную крышку, Йен начал открывать первый ящик. Он опустился рядом на колени, нервно потираясь ими о холодный каменный пол, и сосредоточился на том, чтобы выбраться отсюда как можно скорее. Внутри, сложенные кирпич к кирпичику, лежало полно взрывчатки C-4, которая, вероятно, смогла бы обрушить все это здание, а может и еще парочку таких же. Как смог, Йен тихо и продолжительно просвистел через футболку, обернутую вокруг лица. Он сделал мысленную заметку о том, чтобы больше никогда не станет открывать ящики без крайней необходимости. У него уже имелся C-4. Он хранился в одном из домов в конце квартала на случай чрезвычайных ситуаций, но его было вполне достаточно. Ему не было нужды беспокоиться или возиться с тем, чтобы каким-то образом перевезти что-то еще в Саут-Сайд. Мысль о взрыве и превращении всего этого в пыль неоднократно пролетала у него голове. «Это было бы быстро», — рассеянно подумал он. Крошечный намек на улыбку впервые за день поднял уголки его губ и Йен добавил взрывчатку в свой мысленный список способов самоубийства, который следует наконец-то пересмотреть и выбрать более подходящий вариант, только хватило бы смелости, чтобы сделать это. Во втором ящике не было ничего, кроме пищевых пайков, но Йен тяжело опустился на пятки, когда открыл последний. Улыбка распространилась по всему лицу, когда он глядел внутрь ящика, заполненного до краев аптечками. Йен закрыл глаза и запрокинул голову. Вздох облегчения сорвался с его губ, когда он безмолвно поблагодарил всех богов перед тем, как внезапно поперхнуться от случайного вдоха. Он быстро полез в ящик, вынимая три комплекта. Потом подбежал к своему рюкзаку настолько стремительно, насколько позволяло его тело, и вытащил массивную спортивную сумку, которую заранее свернул и положил туда. Йен запихнул внутрь аптечки и одним движением перекинул ее через плечо вместе с рюкзаком. Он молниеносно выбежал на свежий воздух, будучи охуенно благодарным за то, что теперь сможет избавиться от этого места раз и навсегда. Несмотря на то, что Йен все время находился в городе один, он еще не успел изучить все места здесь до конца. Это было попросту невозможно — их было слишком много. Однако теперь у него имелось то, в чем он нуждался, и, невзирая на паранойю, которая иногда терзала его при мысли о том, что он ни с того ни с сего начнет умирать, а у него не будет ничего, чтобы спастись, на данный момент ему было достаточно этих медикаментов. Прокручивая данную мысль, Йен продолжал свой путь вдоль пирса, запрыгивая в кузов одной пустой машины за другой, просматривая содержимое всего, что осталось необследованным им. Ему все еще нужен был прицел для винтовки, а брошенные джипы и грузовики, которые он никогда не проверял, были единственными объектами, по милости оставленными волнами. В большинстве из них не было ничего, кроме канистр с бензином и опустошенности — двух вещей, которые ему нужны менее всего. Но в четвертом грузовике нашлась небольшая коробка с оружейными магазинами, которые Йен узнал, исходя из опыта. Они предназначались для стандартной винтовки M4 Carbine, что было бы здорово, рассеянно подумал он, если бы у него действительно имелось блядское долбаное оружие к ним.***
Часы текли, пока Йен блуждал по пирсу на солнцепеке. Наконец, он запрыгнул в последнюю машину. Откинув темно-зеленое брезентовое полотно, Йен испытывал любопытство, позволяя себе взглянуть. Он не ожидал ничего отличного от другого — не ожидал большего, кроме того же бесполезного дерьма. Но встал как вкопанный, когда увидел солдата, лежащего лицом вниз. Его труп почти полностью разложился, а запах, к счастью, давно исчез. Йен присел в проеме в конце фургона, приложив сжатый кулак к губам, глядя на него. Он привык видеть трупы — он все время сталкивался с ними во время вылазок, когда в середине дня забредал в загородные дома, чтобы посмотреть, что сможет там найти. Но то, что он привык к этому, не означало, что это облегчало ему задачу. Йен встал, сделав слишком громкий вздох в обители жуткой тишины. Поставив спортивную сумку на пол, он начал медленно подкрадываться к трупу, будто бы любая едва слышимая оплошность с его стороны могла разбудить того из мира мертвых. Когда он подошел достаточно близко, то смог разглядеть детали, которые ранее были недоступны глазу из-за тени кузова грузовика. Небольшое количество света проникало через открытый люк сверху. Его сердце в груди пропустило удар, когда он увидел что там, на полу, рядом с телом, лежала винтовка M4 Carbine. Рука мужчины тянулась в эту сторону, будто бы прямо к ней — будто бы даже после смерти он не собирался бросать свое оружие. На ружье уже был прицел, и, хотя он и не годился для стрельбы на дальние расстояния, Йен не думал, что это имеет значение. Охота теперь была простым видом спорта, принимая во внимание то, что больше не осталось живых существ, которые бы его боялись. Йен чуть было не задался вопросом, будет ли сегодня одним из тех дней, когда все сложится в его пользу. Он на самом деле не доверял таким дням, учитывая, что тот день, когда он потерял Липа, был как раз одним из таких дней. Но поскольку впереди его ждала целая ночь в центре Чикаго, последнее, что он хотел сделать, это спугнуть свою гребаную удачу. — Прости, — прошептал Йен, не глядя на мужчину, когда протянул руку и взял винтовку. — Но мне это нужно больше, чем тебе. Йен круто повернулся, схватил свою сумку и спрыгнул обратно в жаркие объятия солнца. Он глубоко вздохнул и уронил взгляд на оружие. «Кажется, все в порядке», — подумал он. А позже, когда окажется в безопасности над землей, он сможет его снять, почистить и посмотреть, нет ли каких-либо неисправностей после долгих лет неиспользования. Взглянув на небо, Йен вдруг вспомнил о том моменте, когда увидел одинокую ворону. Она низко пролетела над его головой, оседлав первые появившиеся отблески зарева заката. Солнце начинало двигаться дальше к западному горизонту и Йен понял, что пора уходить. Перекинув ружье через плечо рядом со своей винтовкой, он пробежал обратно до четвертого грузовика и залез внутрь, чтобы схватить столько магазинов, сколько смог, прежде чем сунуть их в сумку вместе с аптечками и направиться обратно в город. На его ладонях и лбу выступил пот, не имеющий абсолютно никакого отношения к жаре.***
Путь на смотровую площадку в Уиллис-Тауэр (5) состоял из более чем ста двадцати лестничных пролетов. Йен знал это, потому что пересчитывал их не единожды. Смотровая площадка находилась на сто третьем этаже, куда сейчас и поднимался Йен. Его дыхание учащалось с каждым пройденным лестничным пролетом. Он знал, что при желании мог бы остаться в более доступном месте, в другом здании, поближе к земле. Но они с Липом расчистили Уиллис-Тауэр много лет назад, следя за тем, чтобы двери всегда были заперты и закованы на цепи после их ухода и Они не могли зайти внутрь, даже если бы захотели. Несмотря на это, Йен все равно каждый раз осматривался, дважды обследуя окна первого этажа — проверяя стекла и цепи на двери — чтобы убедиться, что ничего не сломано. И как только оказывался полностью удовлетворен, он доставал ключи от замков и рискнул войти внутрь. Наложив те же самые цепи на внутреннюю часть дверей позади себя, он потянул за них один, два, три раза, убедившись, что он в безопасности. Затем поднялся вверх по лестнице. Конечно, Йен предположил, что мог бы остаться и на нижних этажах, если бы захотел, но смотровая площадка была не просто безопасной. Это было место, в котором чувствовалось что-то особенное. Он не мог точно сказать, что это было, но когда он, наконец, добрался до этой комнаты сейчас — тяжело дыша, с пылающими легкими, в то время, как его ноги неистово горели из-за перенапряженных мышц — Йен подумал, что, может быть, это было как-то связано с тем, что он находился высоко над землей. Может быть, каким-то образом, это приближает его к Небесам, если такие вещи существовали. Например, если бы он приподнялся на цыпочках и протянул руку, то смог бы прикоснуться к тем, кого любил. В открытое окно задул резкий ветер такой силы, которой тот достигает, проносясь только в вышине. Волосы Йена беспорядочно заметались вокруг лица. Стекло оставалось целым в течение многих лет. Оно было установлено, чтобы вечность противостоять постоянно меняющимся ветрам на берегах Великих Озер. Так было до прошлого лета, когда тем же днем Йен увидел медведя. Тогда он прострелил стекло, испещрив дырами от пуль, с полной готовностью намереваясь сойти с уступа в небытие и посмотреть, как голубые воды озера Мичиган будут обволакивать его, пока он будет погружаться все глубже и глубже в бездну, прежде чем, наконец, сможет окончательно покинуть это забытое богом место. Прежде чем он, наконец, сможет отдохнуть. Очевидно, он передумал. И он все еще задавался вопросом, что, возможно, тот медведь появился из ниоткуда, чтобы посмотреть на него в тот момент и дать ему понять, что он все еще жив, что он все еще является частью чего-то, независимо от того, насколько велико или насколько мало это что-то может быть. Йен подумал, что, возможно, тот медведь посмотрел ему в глаза в тот день и без слов сказал, что у Йена была причина жить. Он просто еще не знал ее. Положив свои вещи в залитую солнцем, несмотря на тонированными стекла, комнату, Йен быстро зашагал обратно к лестничной площадке. Он замотал еще одну цепь вокруг ручки парадной двери и трижды проверил и ее, запирая на замок и отступая. Положив руки на бедра, он на секунду взглянул на единственный кусок стали, который ограждал его от всего остального. Йен сделал серию долгих, успокаивающих вдохов, считая проходящие секунды и позволяя этому нехитрому приему успокоить свою неспокойную душу. Затем поднял правую руку и нежно прижал ладонь к двери. — Всего на одну ночь, — прошептал он холодному металлу, надеясь, что тот не подведет его. Смотровая площадка стала яркой, словно переливающееся теплое золото — настолько сильно засверкала комната в лучах заходящего на западе солнца. Йену пришлось прищуриться, когда он наклонился и открыл сумку, чтобы вытащить банку cупа Campbell’s, которую взял себе на обед, и три куска вяленой оленины из коптильни. Вспоров банку ножом, Йен раскрыл крышку ровно настолько, чтобы, приподняв банку обветренными руками, получилось потягивать из нее суп, будто воду. Йен смотрел на горизонт за небоскребами, которые стояли вокруг грозными гигантами. По озеру дрейфовал грузовой корабль. Йен наблюдал, как он безмятежно плывет без людей на борту, и гадал, откуда тот приплыл и где он потом может оказаться. В эти дни Йен задавался подобным вопросом относительно многих вещей, которые видел. Он задавался вопросом о лани, появившейся сегодняшним утром; он задавался вопросом о листьях, которые плыли по течению, когда он сидел на краю моста на Норт-Уобаш; он задавался вопросом о костях того солдата. И больше всего он думал о себе.***
Почувствовав себя сытым и удовлетворенным, Йен вытащил CD-плеер из рюкзака. Он вновь засунул наушники в уши, затем пересек комнату и подошел к разбитому окну. Шум ветра, проносившийся сквозь пустую раму, был таким оглушающим, что почти полностью перебивал музыку. Приближаясь к краю, Йен замедлился до осторожных шагов, будучи уверенным в том, что если поторопится, то может просто сорваться вниз — в тот раз, когда он действительно этого не планировал. И как только нервы были уже на пределе, Йен осел на пол, продолжая дюйм за дюймом продвигаться вперед. Грубые подошвы ботинок нeуклюже скользили по плитке, создавая скрип, пока он не оказался у самого края. Йен остановился и выставил голову немного вперед, чтобы выглянуть за выступ. Взгляд прошелся по стене здания вниз до простаивающих там машин. Продолжительное шипение сорвалось с его губ, когда начавшееся головокружение вкупе с дисбалансом равновесия подняли волну тошноты во всем теле, заставляя остро осознать все, что окружало его в данный момент, как если бы вдруг мир внезапно оказался в HD-разрешении. Прошла вечность, прежде чем Йен, наконец, закусив губу, пересилил себя. Он подполз вперед настолько близко, насколько смог, начиная спускать стопы в пропасть до тех пор, пока не оказался на краю злоебучего мира. Его ноги свешивались со сто третьего этажа и впервые за долгое время Йен действительно почувствовал себя свободным. Слушая музыку и рассматривая открывшийся вид, Йен наблюдал, как солнце на небосклоне все ниже и ниже клонится к земле. Он просидел там не менее часа, стараясь не думать о том, что может с ним случиться, если он не будет осторожен, поскольку ветер время от времени хлестал его мощным потоком. Он опасался, что может просто улететь и ему приходилось отклоняться, чтобы протягивать руку в сторону, крепко цепляясь за кафель рядом. «Карлу бы это понравилось», — невольно подумал Йен, закрывая глаза, когда последние лучи уходящего дня осветили его веки. Он знал, что Карл не испугался бы. Он, вероятно, склонился бы над краем, крича что-нибудь нелепое, например: «Я король ебаного мира!». Прохожие внизу посмотрели бы на него с потрясенными лицами, рассеянно гадая, неужели это какой-то сумасшедший прыгун-самоубийца, который собирался устроить самое худшее в их жизни шоу. Лип сидел бы рядом с ним и курил. Его старший брат смотрел бы на этот горизонт, рассказывая ему нечто экзистенциальное, простым разговором собирая в единое целое и излечивая душу Йена, как если бы у нее вновь появилась цель. Лип слепо протянул бы ему свою сигарету, которую они поделили бы между собой. Ветер бы окутывал их лица, а они бы смеялись в пространстве их чудаковатой атмосферы, которая была присуща только им двоим. Дебби прислонилась бы спиной к стене. Йен попытался бы убедить ее продвинуться вперед, сказав, что все в порядке, что он не будет пугать ее, изображая руками, будто отталкивает ее от края в случае необходимости. На самом деле он бы сделал так в любом случае, потому что любил ее. Поэтому он хотел привнести немного веселья, пока они зависали бы вместе. В конце концов она вышла бы вперед, но ровно настолько, чтобы можно было только краешком глаза взглянуть на то, что находилось внизу. Ее руки были бы раскинуты в стороны, помогая балансировать. И спустя полсекунды, как только увидит землю, она мгновенно бы повернулась и побежала обратно к лестнице, бормоча что-то типа: «Нет, ну на хуй, Йен, хватит!». Лиам бы ничего не сказал. Он просто медленно двинулся бы за Йеном, немного боясь высоты, но без сомнения зная, что брат будет рядом, чтобы поймать его, если он оступится. Лиам подполз бы к нему на четвереньках и положил бы свой подбородок ему на плечо, вглядываясь в открывшийся перед ними мир. Он просто воспринял бы все это так, будто они наблюдали какое-то чудо света, потому что это то, что Лиам умел делать лучше всего. Фиона. Фиона ни секунды не раздумывая вошла бы в эту комнату. Она подошла бы прямо к открытому окну, она сошла бы прямо с выступа в небытие, но продолжила бы лететь по воздушным потокам, словно подвешенная невидимыми проводами, потому что она была гребаным ангелом и истинно ее место всегда было на уровне небес рядом с облаками. Йен почувствовал, как по щеке скатилась слеза, а затем чувство утраты встряло в его горле горьким комком. Он снова открыл глаза, позволяя воспоминаниям о них тихо уноситься прочь на ветру, покуда солнце мелькало в небе, а потом и вовсе погасло. Йен глубоко вздохнул в темноте наступающей ночи и задержал дыхание. Дрожащими руками он медленно вытащил наушники из ушей, чтобы услышать то, чего ждал. Сначала это был звук отдаленного движения — мягкий звук шуршания одежды, похожий на хлопанье крыльев скворца, чья стая парила над ним сегодня в полдень. Но затем он превратился в звук стремительных шагов. Эхо одного превратилось в эхо десяти, затем двадцати, ста. Йен посмотрел вниз, на землю, как раз вовремя, чтобы увидеть, как Они выходят из своих темных мест, вываливаясь на улицу, будто осы из срубленного улья. Йен сразу же втянул ноги внутрь, карабкаясь к своему рюкзаку в углу. Он бросил CD-плеер в раскрытую сумку, прежде чем поднять M4 с пола. В небе оставалось ровно столько слабого света, сколько могло хватить для того, чтобы подготовиться в течение минуты. Взглянув на оружие в сгущающихся сумерках, Йен вытер его, дважды проверил механизмы и собрал в рекордно короткие сроки, зафиксировав магазин. И схватил фонарик. На всякий случай. Он мысленно отчитал себя за то, что не сделал этого раньше. Нащупав нож на поясе, пальцами он успокаивающе гладил рукоятку, пока шум снаружи становился громче. Их стонущие голоса слились в один кричащий гул безумия, как будто только их взбудораженные звуки имели значение, когда они прислушивались к кому-нибудь или к чему-нибудь, чтобы съесть, разорвать это на части или превратить в одного из Них. Йен не знал, как они могли слышать что-то помимо себя в этой какофонии, но они могли. Он знал, что они могут. Подняв винтовку с земли, Йен прикрепил фонарик к стволу, но не осмелился его включить. Он поспешил к стене напротив входа на смотровую площадку. Его сердце заколотилось в груди, когда он сильно врезался в стекло, испугавшись, что разобьет его. Сквозь приоткрытые губы вырывалось дрожащее дыхание, когда Йен вглядывался в темный коридор. Он знал, что, вероятно, будет в безопасности. Они не могли услышать его здесь, Они не могли почувствовать его запах, и, пока он не включил фонарик, Они также не могли увидеть его. Преимуществом была убогая цепь на двери, через которую они не смогут пройти, в этом он был уверен. Ведь если Они не пытались сделать этого по прошествии четырех лет, Они, черт возьми, не собирались сделать этого и сейчас. Они находились слишком далеко, чтобы им можно было прийти сюда и хоть как-то скоординироваться. Тем не менее, Йен сидел и ждал. Знакомые звуки снизу заставляли демонов в его голове прокладывать путь прямиком к извилинам. В ответ, Йен зажимал уши руками. Он сидел с закрытыми глазами в темноте и громко напевал себе под нос в течение нескольких часов, ожидая, что кто-то утащит его во мрак. В конце концов, сердцебиение, наконец, замедлилось к середине ночи, когда миллионы сверкающих звезд засияли над головой, обрамляя луну, освещавшую мир снежно-белым светом. Он поднялся с места на полу, сжимая в обеих руках пистолеты, которым никогда не позволял выскользнуть из своей крепкой хватки. Вернувшись в комнату, он отвязал спальный мешок от рюкзака. Забираясь внутрь, Йен почувствовал тепло, которое стало лишь небольшим утешением от холода, продолжавшего пожирать его внутренности. Он лег лицом к дверному проему и, наконец, высвободив пистолеты, положил их рядом с собой на плитку на расстоянии вытянутой руки. В конечном итоге Йен погрузился в сон, пока звуки апокалипсиса продолжали эхом доноситься из разбитого окна, оживляя темные образы в его голове, превращая сны в кошмары.День второй.
Йен проснулся сам, выключив будильник на часах, чтобы хоть раз поспать на рассвете. Однако сегодня его пробуждение не сопровождалось ни потом, ни страхом. Он, конечно, был измучен беспокойным сном, и рука его болела из-за мертвой хватки, которую он бессознательно принял и держал на пистолете всю ночь, но наступило утро. Лучи солнца стекали по стеклам окон города, освещая не только комнату, но и темные рытвины в недрах его разума. А все, что было внизу — стихло. Поднимаясь, он потянулся в свете утренней зари. Его кости громко хрустнули после того, как он проспал всю ночь на твердом, как камень, полу. Пребывая на вершине мира, Йен разделся и надел футболку с шортами, которые хранил в своей сумке. Вытащив CD-плеер в последний раз за время вылазки, он начал тренировку, которую не удосужился провести накануне вечером, хотя полагал, что подъем по всем этим долбаным ступенькам наверняка восполнил это дело. Теперь ему нужно было оставаться в форме только ради выживания. Дело было уже не во внешности — больше не в том, что мужчины подумают о нем, когда он войдет в клуб пятничным вечером — а в том, насколько быстро он сможет бежать, если понадобится; как долго он сможет идти, прежде чем энергия иссякнет; сколько веса он сможет нести с собой в длительных вылазках по городу без перерыва каждые двадцать минут; и, как и обыденное мытье волос, это все еще казалось нормальным, поэтому простое выполнение упражнений дало ему небольшую передышку от всего остального, от кого… от чего бы то там ни было. Он весь вспотел к тому моменту, когда закончил. Его тело больше не вырабатывало пот, но зато эндорфины, которые заметно доставлялись к его мозгу после упражнений, заставляли снова почувствовать себя живым. Он резво пожал плечами и запрыгнул обратно в свои выцветшие черные джинсы, надевая старую серую футболку и испытывая новоявленное чувство цели, которое столь редко проявлялось. Спускаясь по лестнице Уиллис-Тауэр с аптечками в одной руке и новым ружьем с прицелом в другой наперевес, Йен позволил детской улыбке заиграть на лице и приподнять уголки губ. Ему вдруг захотелось оказаться дома. Ничего больше не хотелось так сильно, как просто свернуться калачиком в собственной постели во второй половине дня, и, может быть, хоть раз в жизни по-настоящему поспать, увидев какой-нибудь охуенный сон, который бы его осчастливил. Закрепив цепи на крепких красивых дверях, Йен полетел по авеню Норт-Уобаш и по мосту к станции. Он практически пробежал военный марафон по Оранжевой Линии. Рюкзак впивался ему в плечи, а вес сильно давил на спину. На этот раз он должным образом привязал M4 к своей сумке и винтовка не двигалась с места. Поставив лестницу обратно, Йен прошел по крыше поезда метро, прежде чем спрыгнул на другую сторону и, наконец, замедлился до черепашьего шага, когда начал приближаться к южной стороне. Взглянув на часы, Йен увидел, что приближается полдень. Он почувствовал, как солнце начало сильно припекать ему голову. Он больше не знал, какой именно сейчас идет день, но по примерным мысленным подсчетам предполагал, что время определенно близилось где-то к концу мая. Он не знал, пропустил ли високосный год. Скорее всего, да, учитывая, что прошло четыре года с тех пор, как все это началось. Но он не думал, что один дополнительный день имеет большое значение на столь раннем этапе формирования нового апокалиптического мира. Йен ускорил шаг, время от времени делая глотки воды из почти пустой бутылки, и, наконец, добрался до обветренного крыльца своего дома. Стрелки на часах показали начало первого. Он грузно опустился на верхнюю ступеньку, глядя вниз на пустую улицу перед собой. Его тяжелое дыхание постепенно замедлялось. Он сбросил рюкзак и вытащил рацию. Включил первый канал. — Прием, — прохрипел он сиплым голосом от такого чертовски тяжёлого дыхания. Но на этот раз эндорфины поддерживали в нем намного больше энтузиазма, нежели чем до этого. — Прием, меня кто-нибудь слышит? Тишина. Ничего, кроме помех. Йен улыбнулся и негромко рассмеялся в пристанище своего маленького городка-призрака. Смех, вероятно, выставил его сумасшедшим, но тот родился больше из-за саркастического изумления — изумления по поводу того, что он все еще пытался делать это дерьмо, после всех безнадежных попыток. Это же, блядь, было бессмысленно. — Меня зовут Йен Галлагер! — прокричал он слушающему ничему на том конце, но это не было проявлением злости. Он сделал это, чтобы повеселить себя. — Ээээйй!? Ничего. Йен переключился на второй канал, затем на третий, затем на четвертый и так далее, снова и снова. Ничего. Он поерзал, бессильно откинувшись на перила и подтянув колено к груди, чтобы упереться в него щекой. Он устал, а эндорфины и адреналин скоропостижно испарялись, пока он ждал. Как будто его тело знало, что теперь он находится в безопасности и можно позволить сну обволочить его, словно изморосью со всех сторон. Кое-как, пребывая в изнеможении, Йен повернул ручку на пятнадцатый канал. — Прием, — прошептал он, почувствовав, что его рука начала провисать, а веки стали настолько тяжелыми, что он был уверен, что они больше никогда не раскроются. — Это Йен Галлагер. Я выживший из Чикаго. Громкое шипение статического электричества раздалось без предупреждения. Тот самый звук электрического разряда, который прозвучал пару дней назад. В своем утомленном состоянии Йен нашел это лишь наполовину любопытным, когда вдруг понял, что это, вероятно, происходило только на пятнадцатом канале. — Прием, — Йен широко зевнул. Хруст челюсти слился со звуком белого шума. «Вселенная, блядь, просто стебется надо со мной?» — спросил он про себя, застенчиво улыбаясь, когда его веки все опускались и опускались... — Прием? — внезапно кто-то ответил и глаза Йена слегка приоткрылись. Он не был полностью уверен в том, что услышал. Вокруг было так тихо. Он чувствовал, как его брови нахмурились, когда он пытался сообразить, действительно ли он так сильно заебался и именно поэтому начал слышать какие-то посторонние звуки, или он просто ебанулся, не замечая, как сам начал произносить что-то вслух. Или, может быть, у него начались галлюцинации. Йен поднял голову, стараясь уйти от этой нежелательной мысли. Он огляделся вокруг, точно ожидая увидеть кого-нибудь на тротуаре. Только изнеможение внутри него стало утихать, как сразу же уступило место легкой панике. Он почти ожидал увидеть там Липа, стоящего в воротах с сигаретой. — Прием? — снова раздался прерывистый голос. Короткий разряд, отчетливый среди статики. Однако в этот раз Йен почувствовал небольшую вибрацию в своей руке от звука. Небольшую вибрацию, которая сопровождала голос, шепчущий через динамик, и Йен знал, что это чувство не было чем-то, что могло быть связано с его галлюцинациями. Он чуть не уронил рацию. Сердце в его груди мгновенно погрузилось в пучину ебаного забвения, когда он понял, что до его ушей доносится голос и это не его собственный. Вокруг него эхом разносился голос, принадлежащий кому-то другому. Йен не слышал чего-то подобного уже почти два года. Он сжал кнопку так сильно, что суставы побелели. — Прием? — повторил он дрожащим голосом. Йен сразу же сел, уже окончательно проснувшись. Кровь прилила к ушам, когда онемевшее чувство, похожее на шок, разливаясь по конечностям, заставило его замерзнуть в середине мая на жаре полуденного солнца. — Есть там кто-нибудь!? Послышалось еще больше помех, но никто не ответил. — Прием? — спросил он снова, — Меня зовут Йен Галлагер, вы меня слышите? Раздался еще один резкий разряд статического электричества, а затем... — Йен? Рот Йена открылся, когда он услышал свое имя: этот крошечный, незначительный слог на языке незнакомца. Весь воздух в легких окончательно покинул его, дыхание резко перехватило, а в глазах застыли жгучие слезы — так чертовски сильно он прижал к груди эту жалкую рацию прямо здесь, на крыльце, разваливаясь на части.