«Его зовут степным волком. Чудищем, о котором трудно говорить и невозможно молчать. Чтобы избежать рек крови и безграничного варварства над людьми, каждое полнолуние, по велению волка, живущие в деревне должны приносить в жертву невинную девушку…»
Эти слова высечены на огромном камне, расположенном прямо на границе, где кончается небольшая деревушка и начинается жуткий непроходимый лес. Общая человеческая трагедия, переросшая в своего рода живую легенду, взращённую на костях некогда юных и прелестных тел.
Гил
ота знает, что сегодня пойдет именно она. Не потому, что больше некому — хотя количество деревенских девушек выредело словно трава в поле, после беспощадного пожара. Не потому, что жеребьевка дошла и до её имени, необъяснимым путем попавшего в тот самый список невинных, подготовленных на убой. Не потому, что стоящие перед глазами жители деревни снимают головные уборы и устремляют свои обреченно-печальные взгляды в пол, ведь когда забирают тех, кто еще толком не начал полноценно жить — трагедию в глазах остаётся только прятать.
Все происходит потому, что Гилота не в силах смотреть на немеркнущий ужас помешанный с бездонной агонией, происходящие в её собственных владениях. Отчаяние пробивает сердце, и в какой-то момент кажется, что изменить всё может лишь одна она.
Почему так? Не объяснить. Это какие-то животные инстинкты отзываются глубоко внутри, в её органах, в её крови, в её мясе и костях, вопя о чем-то важном — вот только не разобрать о чем именно.
Будучи дочерью своего отца — некогда главы королевской стражи, а ныне обычного деревенского жителя, Гилота решение менять не станет — волка нужно истреблять. Немедленно.
Завтра полная луна — последняя для кого-то из них. Девушка или зверь — судьба начинает подбрасываться иллюзорную монетку, загадывая любой исход. Ждать возвращения папы — непозволительно. Он не отпустит, запрет, привяжет, замурует, если потребуется — но точно даже и слушать не будет, ведь когда-то, заключая договор со степным волком, помыслить о подобном исходе точно не смог бы. Сейчас же, его дочь самовольно решает за всех. Потому что кто-то должен.
У волка свои вкусы — низменные, первородные, животные. Зверь любит простых деревенских девушек — в теле, со светлыми волосами, бледно-розовой кожей, что называется «кровь с молоком», тщательно вымытых, предварительно раздетых, с собранными волосами и завязанными спереди руками.
Волк не оставляет после себя ничего, кроме обглоданных костей и белокурых скальпов. Только по ним местным жителям удавалось отыскивать остатки девушек для последующего их погребения.
Гилота осознаёт, что зверь почует её сразу же, как только та сделает свой первый шажок на его территорию. Знает, что никакая грязь и помои, предварительно вылитые на девичью кожу по её же просьбе не перебьют запах голубой аристократической крови. Знает, что этим нарушит уговор, отчего степной волк может и не притронуться к ней,
согласно собственному плану, а просто снести голову с плеч, не откусив от неё и кусочка. Знает, но всё равно ступает босой ножкой на лесную тропу, уводящую её одну в самую гущу леса.
Кто-то из провожающих жителей начинает петь песнь скорби по очередной «идущей на смерть» юной душе, и Гилота бы с радостью закрыла уши, ведь тело тут же начинает пробивать ознобом ужаса. Да только руки связаны.
Руки связаны сзади — не так, как зверь желает.
Чёрные как смоль волосы неаккуратно распущены, небрежно скрывая красивую девичью грудь от чьего-либо взора — не так, как зверь желает.
Белизна ароматного юного тела уродливо закрашена зловонными грязевыми разводами — не так, как зверь желает.
Руки связаны, волосы растрёпаны, тело испачкано — зато девичьи мысли чище кристальной горной воды. Продвигаясь вперёд неспешными шажками в течении нескольких долгих минут, Гилота наконец-то выходит на небольшую поляну, освещенную лишь прекрасной холодной луной.
И если бы не вся трагичность происходящего, девушка позволила бы себе отметить, что прекрасней этого места не видела ничего в жизни. Так странно. Представляя себе логово чудища, она воображала самые мерзкие и ужасающие картины — от ямы с полуразложившимися трупами до костяной гробницы с обтянутым человеческой кожей троном.
А в подобном месте, взамен выбранного пути смерти, хочется стремительно перебежать на другой путь — путь жизни, заверяя судьбу в том, что перепутала, сглупила, не разобралась что к чему. Что не хочет умирать, не хочет кормить собой чудовище. Путь жизни позволил бы продолжать лицезреть подобную красоту ещё какое-то время, подавляя внутри хрупкого женского тела храбрость, тем самым, заставляя хотя бы на мгновение, но всё же пожалеть о своём самопожертвовании.
Самое лучшее — не смотреть на эту красоту.
Гилота совершает несколько шагов вперед, затем неспешно опускается на колени и начинает смиренно ждать — либо праздного счастливого финала, либо очередной ожидаемой трагедии.
Полнолуние наконец-то наступает и зверь показывает себя, неспешно выходя из червленой лесной густоты.
Раньше присылали других.
Степной волк рассматривает обнаженную девушку, стоящую перед ним на коленях с завязанными за спиной руками. Лишь длинные и черные как самая глубокая ночь волосы прикрывают какую-то часть ее тела, отражающего от себя рикошетом холодный лунный отблеск, доставляя волчьим глазам неприятное жжение.
Всё не как он желает.
— Благородная кровь? — подходит вплотную, наклоняясь к её лицу. — Неужели все невинные простушки закончились? — убирает длинную иссиня-черную прядь, прикрывающую её от него, — и теперь они отдают свою знать?
Раскусил. С первой же секунды обличил её.
От Гилоты лишь тишина в ответ и пустой взгляд на свои колени. Еще вчера она поклялась самой себе, что ни за что не посмотрит на своего убийцу. И это не гордыня, совсем нет — это чистый первородный страх.
Волк видит, что девушка совсем не двигается, даже не подрагивает, будто в нежное тело залит какой-то особый паралитик, способный защитить это прекрасное создание от боли.
Не защитит.
Вот только зверю отчего-то становится грузно дышать.
Волчья сущность замирает, ведь спустя секунду, её дивный природный запах пробивает плотную грязевую вонь на собственном теле, попадая в его организм настолько стремительно, что всё звериное нутро начинает поскуливать, прося вдохнуть еще больше.
Нераскрытый аромат ее раскалённой крови, будучи блокируемым шелковой кожей, своими приторными нотками даже в таком едва ощутимом состоянии дрессирует безумного внутреннего зверя, заставляя того теперь уже не скулить, а истошно выть, признавая, что она наконец-то нашлась. Его собственная повелительница с самой сливочной кровью, молочной кожей и волосами, в которых прячется волчья смерть.
Когда-то его братья говорили о подобном. Говорили, что легенды не врут, по крайней мере не все, и теперь он сам начинает верить в глупые предания. Верить в то, что от одного присутствия человеческого отродья может быть так неимоверно хорошо.
Да и может ли земное отродье быть настолько по-неземному прекрасно. Зверь засматривается, не в силах увести взор — будто под сильнейшим гипнотическим дурманом.
Вот только степной волк все равно забьет эти инстинкты в своём же собственном теле, замурует их на самом дне, заваливая ошмётками девичьего мяса и костей.
Он знает, что сегодня деревня не выживет.
Все уговоры нарушены и именно
она всему виной. Виной тому, что всю волчью жизнь он был верен себе и своим предпочтениям, а сейчас готов склониться перед её коленями, лишь бы только прикоснулась.
Полная луна торопит, приказывая зверю начать разрывать свою «только что обнаруженную слабость». И зверь повинуется.
— Это место станет для тебя самой изумительной колыбелью, — волчий язык развязывается, желая не только разглядывать девушку, старательно запоминая в ней все —
на память — но и говорить. Говорить с ней, говорить о ней, говорить для неё. Такое невзрачное и жалкое человеческое качество, которое зверь перенял у некоторых своих жертв, без умолку болтающих слова мольбы перед самым финалом их жизни.
Точно также, как он сейчас, ведь чувствует подвох в этой восхитительной благородной крови.
— Откуси кусочек от меня, — девушка вытягивает свою кисть так, чтобы его рот оказался прямо напротив ее пульсирующей горячей кожи, — умоляю тебя, — почти шепчет, — попробуй.
Волк заворожен, настолько безвозвратно, что напрочь пропускает то, что женские руки уже не сковывает жесткий жгут.
И в ее опьяняюще-нежном голосе всё: просьба, нет, даже мольба, покорность, смирение, принятие, смущение,
желание, влечение.
Гилота не меняет позу, продолжая сидеть на изрядно затёкших коленях с все также опущенной головой — только бы не посмотреть на волка, запах которого уже несколько секунд прошибает её внутренности своей головокружительной сладостью.
Несколько слов, сказанных дивным полушепотом, оказываются сильнее полной луны, раздрабливая волчью природу и перекраивая её на свой лад.
И зверь срывается, повинуясь каждому девичьему слову.
Плоть на ее руке рвётся с небывалой лёгкостью, пропуская заострённые клыки в самую глубину тела. Кровь брызгает на ее обнаженные колени и на его завораживающее красивое лицо.
— Не смотреть! — и сердце девушки обрывается, но не в тот момент, когда чудище начинает её есть, а в момент, когда лик самого прекрасного юноши предстаёт перед испуганными глазами.
Посмотрела…
Волк встречается своим диким голодным взглядом с её, мгновенно ощущая терпкий отравляющий яд, стремительно пульсирующий сначала в его глотке, а затем в узорчатых венах собственных рук.
Не невинна… Уже чья-то.
Юноша давится собственной кровью, перемешанной с самой прекрасной и губительной — её. Внутренние органы с небывалой скоростью разъедает жгучая кислота, вызывая адскую нестерпимую боль. Внутренний зверь издаёт последний вой, больше напоминающий плачь — ведь если так хочет хозяйка, то его долг — исполнить.
Девушка знает, что сегодня зверь умрет.
Да только после него и ей жить незачем.
***
Ночь накануне.
Решение принято, и Гилота ни за что не поменяет его. Вот только стоит совершить один неверный шаг, не рассчитать всё правильно, и её саму казнит её же собственный народ. За такое предательство в деревне обычно отрезали конечности, и если кто-то из жителей узнает, насколько сильно она готова рискнуть и их жизнями тоже, то всё закончится не успев начаться.
Никто не должен знать о том,
что она делает прямо сейчас, поэтому слишком важно не ошибиться в выборе правильного человека, если слово «правильный» вообще применимо к той мерзости, что девушка попросит над собой совершить — в любом случае, есть только одна попытка.
Под покровом ночи Гилота незаметно перебегает на другой конец деревни — к дому на самых ее задворках. Именно здесь живет человек, к которому она никогда бы в жизни не пошла за помощью, но сейчас и не помощь нужна. Нужно «необходимое наказание». И все же, ни один нормальный человек не станет помогать в подобном, ровно как и ни один нормальный человек не попросит о таком.
Намджун всегда вселял в Гилоту определенного рода страх, не парализующий, а приемлемый, терпимый, в каком-то смысле полезный для собственной безопасности. Нелюдимый, скрытный, хмурый, жесткий — это всё, что виднелось на поверхности его личности, но всегда было что-то ещё.
За все годы жизни в деревне, Намджун и Гилота ни разу не обмолвились и словом. Лишь изредка девушка ловила на себе его мрачный взгляд. Мужчина мог смотреть так, что холодок стремительно обдавал девичье тело, и удивительно, что именно этот взгляд предстал перед глазами сразу же, как только Гилота, наедине с собой, приняла ещё одно решение — ключевое.
— Передумала? — Намджун сидит на стуле возле окна, не смотря на входящую в его дом девушку.
Тон, неподобающий для обращения к Гилоте.
Но она проглотит это.
— Не передумала, — неуверенно оглядывает, скапливая всю храбрость на языке. Новости о ее добровольном жертвоприношении добрались и до него. — Я знаю, как убить волка, — пауза, — и я смогу, — ещё одна. — Только ты должен кое-что во мне изменить.
Девушка подходит к мужчине, слишком близко, нарушая всякое приемлемое для них обоих пространство, и одним неспешным движением поднимает подол длинной юбки, обнажая себя перед ним.
Озвучить гадкую просьбу вслух — смелости всё же не хватает.
Намджун делает шумный вдох, все ещё не поднимая взгляда на ее лицо, но начиная рассматривать то, что показывает ему его гостья. Какое-то время мужчина просто сидит, продолжая лишь тяжело дышать и молчать, но немая сцена все же прерывается, когда он резко наклоняется вперёд, устремляет свои глаза в её и презрительно бросает одну единственную фразу:
— Пошла вон.
Обида. Отчаяние. Безысходность.
Юбка падает на прежнее место, но Гилота не торопиться уходить, хватаясь за свои последние слова, как за соломинку:
— Мы с ним связаны, я чувствую, — с дрожью в голосе. — Каждый раз, когда слышу его вой по ночам, внутри что-то откликается.
Желание позвать. И это невозможно подавить…
Взгляд Намджуна меняется. Кроме презрения в нем появляются и отголоски подавляющийся ярости. Тем не менее, девушка продолжает.
— Если верить деревенским преданиям, и я действительно его хозяйка, а он мой зверь, то моя плоть сможет отравить его лишь тогда, когда станет чьей-либо ещё…
В ответ издаётся нервный издевательский смех.
— Глупая девочка… — Намджун отрицательно мотает головой, прокручивая все сказанное.
— Даже если так, — Гилота не прекращает, — тебе то что?
Девушка снова подходит к мужчине, на этот раз слишком близко — даже отблеск от свечи можно разглядеть в чужих глазах.
— Я сказал тебе — пошла вон, — удивительно, но не смотря на всю ядовитость слов, тон Намджуна существенно смягчается. Все потому, что она касается его руки, аккуратно и нежно вкладывая в свою.
— Если не ты, — пронизывает взглядом отчаяния, переходящим с мужского лица на предметы, находящиеся на обеденном столе сбоку, — тогда я сделаю это сама, — взгляд падает на стеклянную бутылку из-под какого-то крепленого пойла, — на твоих глазах.
Намджун прослеживает движение чужого взгляда, но не сразу понимает что к чему. Все потому, что мысли его не концентрируются ни на чем, кроме девичьей просьбы, пусть и не озвученной напрямую.
Безумие.
Воспринимая отстранённость мужского взгляда как ответ, Гилота срывается к столу в диком обреченном порыве. Вот только мужские руки перехватывают ее, не давая возможности совершить над своим телом подобное издевательство.
Если она так хочет — то Намджун переступит через всё. Он единственный, кто может с ней это сделать. Они оба это знают.
***
Смотреть, как твой волк умирает у тебя на руках — должно же было быть приятно? Тогда отчего девичья душа начинает гнить с необычайной скоростью, перекрывая своим зловонным запахом всё вокруг. Сердце словно вырвали — и это сделала она сама, собственноручно. Облегчение приносит лишь вид собственной крови, стремительно вытекающей из укуса, что он подарил ей напоследок. Её собственный волк — самый прекрасный, самый жестокий, самый…
Не успела обрести, как потеряла.
Кровь продолжает вытекать какое-то время, и Гилота начинает улыбаться, даря свой последний лик этому миру — и этот лик несет в себе не чистое человеческое удовлетворение, а непостижимую животную боль. Умирать с собственным зверем на руках — наивысшее наказание за собственную ошибку, и даже осознание, что сотням людских жизней больше ничто не угрожает — не унимает горечь ни на секунду.
Через некоторое время, местные жители отыщут тело Гилоты, вот только не расчленённое и обглоданное, как того ожидается, а практически целое, лишь с глубокой зияющей раной на предплечье, из которой вытекла почти вся кровь. Кажется, что девушка просто спит, а ее покой охраняют объятия лежащего с ней юноши.
Его звали степным волком. Чудищем, которое искало
её одну всеми возможными способами. И зверю не удалось избежать рек крови и безграничного варварства над людьми, каждое полнолуние, до того момента, пока
та единственная не пришла — изумительная, ароматная,
его.
Чья-то.
