Обещай

Дазай ненавидит себя. Целиком и полностью. Начиная от манеры держать кружку, заканчивая ростом и телосложением. Каждый раз, просыпаясь и видя перед собой доверчиво прижимающегося к нему рыжего, изнутри, из израненной любящей души, рвётся наружу новый приступ. Новая истерика. Он и сам устал от них. Ладно он… Но боль в голубых глазах Чуи режет по сердцу больнее, чем самый острый нож, что когда-либо касался его тела. Он так любит Чую. Любит его волосы, яркие, словно пламя костра. Того костра, что никогда не обжигает, а лишь дарит тепло. В любом случае, он всегда готов сгореть, раствориться именно в этом огне. Когда-нибудь рыжему всё-таки надоест возиться с ним, словно с ребёнком. Надоест выносить его частые срывы, перебинтовывать руки. Ему просто надоест Дазай. Дазай не помнит ни дня, когда эта мысль не преследовала его. Понятно — никакой уважающий себя человек не станет так долго терпеть рядом с собой странное полумертвое существо. Рыжий видел его приступы десятки раз, но он просто не в силах смотреть, как колотит и трясёт суицидника. Осаму, пытаясь отгородить мафиози от переживаний по поводу своего психического здоровья, делает лишь хуже. Им обоим. Дазай запутался, за пеленой изредка одолевающих слез уже не виден смысл жить. Единственный, от кого нужна поддержка — Накахара Чуя. Единственное что останавливает, когда он снова стоит на балконе их маленькой квартирки на двенадцатом этаже, глядя на далёкую мокрую мостовую — Накахара Чуя. Он ведь проснётся и не увидит его рядом. Обшарит всю квартиру — результат будет тем же. Поистине страшно представить, что случится с ним после осознания смерти любимого человека. Дазай не хочет вносить в жизнь мафиози еще больше боли и отчаяния, чем есть сейчас, пускай даже не узнает об этом… Кажется, чувство вины его и на том свете отыщет, если понадобится. Дазай не хочет делиться с ним своими проблемами, а Накахара не спит из-за этого целыми ночами. Пусть он улыбнётся, скажет, что рядом с ним счастлив, что победил мысли о суициде… Но это не даст гарантии, что зияющая дыра в сердце затянулась. Что она больше не потревожит. Они ведь не чужие, правда? Или Осаму уже запланировал расставание с собственной жизнью и теперь старается по максимуму сократить их контакт, чтобы Чуе было легче отпустить его?.. Пожалуйста. Что угодно, но только не это. *** Чуя не психолог, но старается, как может. Светится, в прямом смысле, как солнышко пытается растормошить суицидника, вдохнуть в него жажду жить. Только бы это солнышко не затянули тёмные грозовые тучи… Осаму больше всего на свете боится потерять его. Ощутить, прочувствовать на собственной шкуре тот момент, когда тонкие музыкальные пальчики больше не переплетутся с его, впредь не коснутся его вьющихся волос. Он глупо ревнует Чую ко всему, что движется. В прямом смысле к каждому столбу, и плевать, что столбы статичны. А разница, движется ли этот «кто-то», если может претендовать на сердце мафиози?.. Мафиози, того единственного человека, который, невзирая на его гниющее нутро, до сих пор не повернулся к нему спиной. *** Дазай ненавидит себя. Даже сейчас, в очередной раз стоя у окна в полумраке кухонной подсветки он умудряется искать в себе любые недостатки. В своём отражении он видит не человека, не детектива… Он видит лишь объект своей ненависти. Накахара остался там, в спальне. Возможно, ему холодно одному. Он ведь столько раз просил Дазая не покидать постель посреди ночи… Ледяная вода, набранная в кружку прямо из-под крана, мерзко холодит все внутри, и он понимает, что такими темпами застудит горло. Уже плевать, если честно. Где-то в грудной клетке зарождается ощущение, такое резкое и неприятное, разъедающее душу. Поднимается выше и тяжёлым комком непролитых слез останавливается где-то в районе солнечного сплетения. Руки трясутся настолько крупно, что со стороны это выглядит действительно пугающе. По щекам бегут горячие слезы и Осаму трет кулаками красные глаза, будто ребёнок. И снова он чувствует себя жалким позорищем. Оболочкой, а не человеком. В руках, как по волшебству, опять нож. Он настолько привык делать с собой такое, что даже не отдавал себе отчёт в действиях: тело сделало все на автопилоте. Просто так надо. Иначе он сорвётся на Чую. На Чую, который заслуживает всего самого хорошего, и за одно его ангельское терпение стоит поставить памятник. Проводя лезвием ножа по коже, Дазай не чувствует ничего. Абсолютно. По крайней мере, в эмоциональном плане. Нет никакого страха за себя, за свой организм, в который он подобными действиями может на раз-два занести какую-нибудь дрянь. Пожалуй, единственное, что его беспокоит — Чуя опять будет ругаться и расстраиваться. Всё больше разочаровываться. Несколько свежих царапин красуются на бледном запястье и так вдоль и поперёк изувеченном шрамами. Некоторые из них появились здесь лишь на днях, и за каждый из них Дазай получил бы по хорошему подзатыльнику. Если бы прописывать эти подзатыльники должен был любой человек во вселенной, кроме Чуи Накахары. Мафиози отлично понимает, что психическое расстройство не лечится идиотским и эгоистичным «живи ради меня». Некогда белоснежные бинты, испачканные сейчас бордовыми пятнами крови, остаются неуклюже болтаться на запястье. Заматывать их обратно все равно нет смысла — давно не помешает поменять. Его не заботит промывание кровоточащих ссадин, но если затянуть марлевую повязку потуже, то кровь быстро остановится и Чуе не придется лицезреть весь этот кошмар. В один момент детектив выпадает из своеобразного транса, слыша грохот и треск где-то совсем близко. Пары секунд оказалось достаточно, чтобы понять: он, видимо, локтем смахнул кружку и теперь остается только любоваться на белые фарфоровые осколки, лежащие у ног. На звук прибегает Накахара. Нет. Не надо. Встрепанный и сонный, в помятой дазаевской рубашке, стащенной у хозяина ещё месяц назад. С ошалелым взглядом и трясущимися руками. Вид у Чуи настолько напуганный, что сердце суицидника теперь отдаёт такт в несколько раз чаще. — Осаму! — только успело вырваться, как рыжий в мгновение ока оказался рядом с виновником своих ночных волнений. Руки Чуи обеспокоенно сжимают сначала плечи Дазая, а когда он замечает окровавленный нож, кое-как спрятанный за забинтованным локтем, не задумываясь хватает его и швыряет куда-то в сторону, слыша отвратительное дребезжание, отражающееся от плитки, которой отделана комната. Дазай слышит полный то ли отчаяния, то ли бессилия звук, вылетивший из горла Чуи и замечает сжатые до скрипа зубы. Чуя обнимает его, хватая, практически вцепляясь мёртвой хваткой. Настолько крепко, насколько хватает силёнок после сна. От одного этого Дазай теперь чувствует себя чудовищем. — Чуя. — Дазай поглаживает его по спине, запоздало понимая, что сейчас изгадит своей же кровью рубашку Накахаре. Вот молодец, сон испортил, переходим на одежду. — Не переживай. Пожа— — Не переживать! Ты говоришь мне не переживать?! Ты совсем ебанулся?! — Чуя впервые отреагировал так. Дазай даже успел подумать, что сейчас ему действительно пропишут затрещину. Чуя выпрямляется и крепко, на грани боли, держит детектива за шею, чтобы он не мог отвернуться. Он в отчаянии. Никакие методы на этого мазохиста уже не действуют. По бледным щекам бегут вниз крупные слезы, а губы дрожат. Из-за этого ему трудно говорить. — Чуя, я… — Прости меня. — шепчет исполнитель, как бы оправдываясь, хотя и не за что. — Я не должен был кричать. — он кладёт свои тёплые ладони на горящие щеки суицидника и прислоняется своим лбом к его. — Я люблю тебя. — продолжает Чуя. — Неужели сложно понять. Я так боюсь в очередной раз встать утром и найти тут… ну… труп. Он нервно сглатывает и опускает взгляд, но слезы неумолимо поблескивают сквозь рыжие ресницы. — То же самое касается и прихода с работы. Я ведь… ведь не могу вечно контролировать тебя. Осаму, пожалуйста. — приступ рыданий заглушает все вокруг, и Накахара чувствует, как неравномерно дёргается грудная мышца. Как сбивается ритм дыхания, превращаясь в беспорядочное поверхностное «вдох-выдох». Чуя забирается на его колени и затаскивает руки на плечи, прижимая еще ближе к себе. Вытирает мокрые щеки о спальную футболку суицидника. Глупо, но навевает такие воспоминания… Вот так обычно и завязывались моменты, когда они забывали обо всем: о времени, недоделках по работе или ужине, начинающем медленно подгорать и дымиться на Богом забытой раскалённой сковородке. Дазай в таком состоянии не может дать Чуе тех ощущений, что раньше существовали чуть ли не через день. Дазай не может дать Чуе того счастья, которого тот заслуживает. И, Дазай уверен, Чуя заслуживает его в пятикратном размере. А не гниющего на глазах жалкого суицидника, у которого даже не стоит. Это звучит настолько убого, что вызывает улыбку. У них уже почти месяц ничего не было. Даже тот несчастный последний раз, и тот был начат по инициативе Чуи. Больно смотреть на то, как в дневное время Накахара улыбается и светится, а по ночам уходит в ванную получать удовольствие в одиночестве. Осаму подглядывал пару раз, он не отрицает. — Осаму. — устало вздыхает мафиози. — пойдем промоем твою руку, придурок… *** Чуя садится на бортик ванной и начинает разматывать окровавленные марлевые полоски, откидывая старые бинты в сторону. Прижимается губами к рассеченной коже, чуть поглаживая пальцами вокруг порезов, где еще нет покраснения, и Дазаю точно не больно. — Осаму. Посмотри на свою руку. Пожалуйста, хватит. Прекрати. Обещай мне это. Обещай, что когда тебе будет страшно или плохо, ты звонишь мне. Если это ночь — ты будишь меня. Хорошо? — Чуя смотрит в наполненные болью глаза бывшего напарника. — Обещаешь? — Не могу, солнце.