Её 44-ый день рождения

– Мам, пойдем! Там бабушка приготовила пудинг. Твой любимый. Пойдем? – маленькая хрупкая девчоночка лет двенадцати на вид стояла в дверях и вопросительно, с легкой игривостью смотрела на мать. Сбитый более энергичными насекомыми или безжалостной рукой человека мотылек падает в траву и, еле дыша, доживает со сломанными крыльями оставшиеся часы своей жизни. Он не может закричать, попросить о помощи. Всё, что ему остаётся – это лежать и ждать, пока Великая Смерть распорядится забрать его душонку в свой мирок. Женщина, сидящая на кровати, выглядела примерно так. Как сбитый мотылек. Голос дочери вывел ее из состояния погруженности в себя и заставил размять плечи. Женщина посмотрела в сторону дверного проема и как бы нехотя нашла глазами дочь. – Иду. Только скажи бабушке, чтобы поставила чай, – выдавила из себя женщина. Она всем видом показывала свою приветливость, однако напряжение в плечах и зажатые худые кисти рук говорили об обратном. Девочка улыбнулась маме и куда-то рванула (вероятно, на кухню). Ее прервал сбитый и выражающий неуверенность голос матери: – Паула! – женщина вытянула шею. Девочка вернулась и посмотрела на мать немного искоса. – Я люблю зеленый, помнишь? Паула усмехнулась так, будто ее мать сказала глупость: всем же известно, что Ракель Мурильо любит зеленый чай! Кстати, это вовсе неудивительно, если каждый второй житель Мадрида действительно знает любимый вкус чая инспектора Мурильо. Четыре года назад ее персону показывали по всем телеканалам. Круглосуточно. Все знали, когда она курит, когда едет домой, когда разговаривает с Профессором. Даже когда плачет. Спустя несколько лет папарацци и телеканалы всё не оставляли Мурильо в покое. После того, как она раскрыла место укрытия Профессора и его поймали, Ракель ушла в отставку. Работа напоминала ей об ужасных пяти днях осады Монетного Двора и о прекрасно-ужасных днях отношений с главным подлецом. Ее Профессором. Вчера исполнилось ровно четыре года момента окончания оккупации Монетного Двора и поимки Серхио Маркина. Это была сенсация. Главный преступник, за судьбой которого следила вся Испания – вот он: предан суду и осужден на пожизненное заключение в Главной Толедской Исправительной Тюрьме. Иронично: провести остаток жизни там, где готовил в течение пяти месяцев причину своего заточения. Ракель было тяжело думать о том, что именно она обрекла единственного человека, которого по правде любила, на такое наказание. Сначала она утешала себя, говоря: «Он заслужил наказания. Он преступник», а потом прибавляла: «Там же можно сократить срок…и он может выйти раньше, верно?» Однако с течением дней, месяцев, лет она окончательно утопила себя в чувстве вины. Ей снился в кошмарах тот разговор с Серхио, когда он разорвал купюру перед ее глазами. Тогда Ракель действительно поняла, что Серхио – не грязный вор, он человек. И человек хороший. Но гнёт со стороны коллег, нескончаемые новости, порочащие ее возлюбленного, угрозы о том, что отнимут дочь – всё это, несомненно, сыграло свою роль. Да, Ракель сдала укрытие Серхио. Она мечтала, молилась, чтобы его там уже не было, когда полиция и разведка приедут. Она увидела лишь один единственный кадр (потом её сознание помутнело): по центральному каналу шел прямой эфир, где Профессора выводили с вывернутыми руками из ангара с красной дверью. Пищали полицейские машины, а Маркина, даже не сопротивляясь, шел к автозаку с решетками по всему периметру. Для опасных преступников. С тех пор Ракель больше не включала телевизор. Весь мир тогда перевернулся для нее. Она стала ходить к психологу и прошла все стадии принятия своего решения. Она понимала: ее выбор был в пользу семьи, что логично: не выбирать же мужчину, которого знаешь 5 дней, вместо дочери?!. Но сейчас Ракель искала альтернативы: ведь можно было этот выбор в принципе не делать?! Можно же было найти оптимальный выход из ситуации и спасти дочь от отца-тирана и новую любовь – Серхио. «Вы действовали по инерции. У вас не было времени подумать» – говорил врач, и Ракель верила ему. Ведь всё было действительно так. Но совесть не оставляла для Ракель ни минуты, свободной от размышления. Сильная и жалкая женщина. Ракель Мурильо. Пока Серхио находится в заточении в Толедской Тюрьме, она находится в заточении у своего разума. Более вероятно, что первый выйдет из-за решетки, чем она позволит себе наконец лопнуть этот надувающийся в течение 4 лет шар, полный вины и отчаяния. Мурильо встала. Дочь и мать ждали ее на кухне. Да и чашечка чая не помешала бы. Ракель двинулась к двери и, бегло кинув взгляд на настенные часы, прошла на кухню. Паула обрадовалась матери. То, что мама встала с кровати, было для нее истинным праздником. А если удастся поймать ее робкую улыбку – можно считать, что мать сделала дочери рождественский подарок. Мариви же не могла смириться с подавленным состоянием дочери: какая мать способна изо дня в день созерцать жалкое подобие лица той, что когда-то рисовала с дочкой акварелью, вела самые громкие дела и носила за пазухой оружие. Вместо этой уверенной, счастливой женщины рядом с ней жило блёклое пятно, изредка приходящее на кухню, чтобы открыть пачку овсяного печенья и съесть его всухомятку. Сейчас Ракель уселась, вернее, бросила свою худую, бледнокожую тушу на кожаный стул и устремила свои блёклые глаза на пудинг. – Дочка, чай еще греется. Может, достать варенья? – озабоченно спросила Мариви. Но Ракель будто ее не слышала. Краем глаза она заприметила выпуск новостей. Их она избегала. Сейчас же ей "повезло" как никогда: по новостям как раз транслировали кадры поимки Серхио. Темноволосый смуглый диктор трещал на беглом испанском. Ракель меланхолично сщурила глаза и вдруг резко вскочила. Неожиданная мысль пришла ей в голову. Почему бы не съездить в Толедскую Тюрьму? Мариви испугалась столь резкого телодвижения дочери. Она схватила пульт и со всей силой нажала кнопку выключения. «Как бы чего не вышло» – подумала Мариви и продолжила наблюдать за дочерью. Ракель же безумными глазами смотрела в пол. Сумасшедшая идея пришла ей в голову. И ей не терпелось ее воплотить. – Мам, – сказала она, осклабившись, – завтра я еду в Толедо. На пару дней. Мурильо говорила таким же тоном, каким шизофреник убеждает психиатра в своей адекватности. Мариви прищурилась. – Но.. там… – начала было она, но Ракель перебила ее. – Ни слова больше. Я еду! – воодушевившись, женщина вылетела из кухни и побежала в комнату. Мариви вздохнула. В течение дня она еще несколько раз пыталась завести разговор с дочерью об истинной цели ее визита, но Ракель не давала ей договорить и лишь твердила: «Мне позвонили из Службы Разведки. Новые подробности по одному делу», – тут Мурильо намеревалась уточнить, что это за дело, но не могла ничего придумать и умолкала. На следующее утро Ракель взяла рюкзак из светлой кожи, кинула в него кошелек, бутылку воды, пару сэндвичей и что-то блестящее, средних размеров. Она поцеловала дочь в щеку, оставив на ее коже грубый след темно-вишневой помады. Ракель никогда не пользовалась помадой. Когда она уже отпирала дверь, Мариви сказала немного нервно: – Ты должна кое-что знать.. Он… Ракель лихорадочно прокрутила ключи в замке. – Все, что я должна знать, я узнаю на месте. Люблю вас, – сказала она воодушевленно и хлопнула дверью. Мариви глубоко вздохнула. Каждый вдох давался ей с огромным трудом. Постояв недолго у двери, она отошла и как бы невзначай сказала полушепотом: «Как бы чего не вышло». Через четыре часа и девять минут Ракель стояла у массивных ворот Толедской Исправительной Тюрьмы. Здание выглядело мрачным и вовсе не ободряющим. Атмосфера гнетущая. Колючая проволока по всему периметру участка, сожженная трава и тонкая протоптанная дорожка, ведущая ко входу в здание, где вершилось правосудие. Выждав пару минут, она прошла прямо. Перед входом ее остановила дежурная охрана. Неудивительно. Мурильо знала, как это работает. Она открыла рюкзак и предъявила полицейский значок. Тот самый блестящий предмет, что она кинула в сумку утром. Значок она сохранила с времен дружбы с Анхелем – это его. Где сейчас Анхель? Об этом Ракель не знала. Или просто не хотела знать. Один из встретивших Мурильо мужчин растерянно спросил: «Вы, случаем, не инспектор Мурильо. Ну… та, что…» Ракель не дала ему договорить. Перебивать людей она явно любила. – Нет. Я её сестра... – дальше Ракель хотела назвать истинное имя сестры, но вовремя осеклась. Несмотря на боль, которую сестра причинила ей, подставлять ее она не хотела. – Моника. Моника Мурильо, – выдала она первое пришедшее имя в голову. Офицеры переглянулись, и Ракель поняла, что ее обман не удался. Желая исправить положение дел, она добавила: – Я работаю на ФБР. Здесь по делу причастных к ограблению Монетного Двора. Я должна поговорить с его учинителем. С Серхио Маркина. Офицеры переглянулись и не смогли сдержать циничной улыбки. – Ну, пройдите, инспектор Мурильо. Как вас там, Моника? – сказал один из них, вероятно, наиболее смелый. Ракель опустила глаза и со всей злобой сжала зубы. Резким большим шагом она направилась к входной двери. Офицеры позади нее истошно смеялись. На входе стояло что-то наподобие стойки, какая бывает у reception, в отелях. За ней стояла пожилая женщина, с обвисшей кожей на шее и огромными, несоразмерными ее глазам очками. – Меня зовут Ра… Моника Мурильо, – Ракель достала значок и показала его женщине. Та прищурилась. – Я работаю на ФБР. Здесь по делу о расследовании дела Монетного Двора. Мне нужно поговорить с… – здесь Ракель сделала вид, будто не может вспомнить имени, – с Серхио Маркина. Женщина у тюремного reception ухмыльнулась. «Они что тут, все на таблетках каких-то сидят?» – подумала Ракель, обиженная очередным смешком. Она не понимала: то ли здесь работают странные люди (что было более вероятно), то ли она выглядит нелепо. Убедившись в серьезности намерений «ФБР-агента», женщина состроила серьезную гримасу. – Циус, – крикнула она сидящему у входной двери юноше, – отведи эту молодую леди к нему. Циус поднял брови, выражая непонимание. Женщина закатила глаза. – К Серхио, – назвала он его по имени. – Заключенному… не подскажешь? – спросила она Циуса, поглядывая на Мурильо. – А-228, – сказал тот гордо. – Да, А-228. Ступайте, – сказала она и уткнулась в компьютер. Циус направился вглубь здания, позвав за собой Мурильо. Та шла походкой самоубийцы перед прыжком в неизвестность: дергано и нервно. Она постоянно поправляла волосы, то убирая их за ухо, то вновь выправляя. Пока они шли по длинному коридору, Ракель даже умудрилась достать телефон и посмотреть, не смазалась ли помада. А коридор всё не кончался. Циус шел молча. Наконец он слегка сбавил ход. Перед Мурильо всплыла огромная железная дверь. Ракель трясло. Руки похолодели, а губы дрожали. Сейчас она увидит его! Циус прислонил палец к датчику на двери. Затем повертел ручку и, видимо, ввел какой-то код. У Ракель всё замерло внутри. Дверь начала открываться. Секунды замедлились. Перед тем, как она открылась, сознание Ракель пересёк лишь один вопрос: «А почему здесь нет охраны?..» Дверь открылась. В коридор влетели солнечные лучи. Ракель зажмурилась. В голове было пусто. Ни одной мысли. Циус вышел на улицу, а Ракель, как слепой котенок, продолжала двигаться за ним. Вокруг были какие-то камни и деревянные кресты. «Кресты…» – пронеслось было в голове у женщины, но мозг отказывался принимать эту информацию. Циус остановился у небольшого надгробного камня. – Я вас оставлю, – сказал он несколько пессимистично, будто цирковое представление только что закончилось, а он не успел доесть сахарную вату. Ракель не заметила, как он ушел. Ее взгляд был прикован к выцарапанным знакам на памятнике. «Серхио Сальвадор Маркина. 21.03.1973 – 04.09.2019». Ракель ничего не понимала. Или не хотела понимать. «Четвертого сентября 2019 года Серхио.. погиб?!.» – говорила она будто в бреду. Это был сорок четвертый день рождения Ракель. Но сейчас об этом она даже не вспомнила. Мозг отказывался принимать такую информацию. Прежде чем Ракель перестанет смотреть в одну точку, пройдет бесконечность. Где-то там, в зеленых долах, здоровые, славные люди возделывают виноград и выдавливают из него сок. Где-то новоиспеченный Ромео встретил свою Джульетту и только покупает в аптеке яд. Где-то – поёт соловей, зазывая своим голосом всех лесных ценителей музыки. А здесь сидит женщина, льющая соленые слезы на сухую, треснутую могилу. У жизни был отвратительно горький вкус. Ракель чувствовала, как давно нараставшая тошнота достигает высшей своей точки, как жизнь выталкивает и отбрасывает ее. В ярости отчаяния она пробегала глазами по криво выцарапанным буквам и цифрам и задыхалась от слёз. Что было дальше, она не помнит. Единственное, что зафиксировала ее память, – это двух мужчин, безжалостно вытолкнувших ее на дорогу и закрывших ворота на чугунный замок. Ракель стояла, бросив пустой взгляд в туманную даль, а затем куда-то пошла. Отовсюду ей слышался запах влажной земли и похорон. Ах, куда бы она ни взглянула, куда бы не обратилась мыслью, нигде не ждала ее радость, ничто ее не звало, не манило. Всё воняло гнилой изношенностью, гнилым полудовольством офицеров на входе, женщины на reception и Циуса. Всё было старое, дряблое, серое. Боже, как это получилось? Как она могла обречь… как она могла убить свою любовь? И бессилие, ненависть к себе, глухота чувств, глубокая озлобленность, гадостный ад душевной пустоты и отчаяния овладел ею. Вишневая помада размазалась. И из ее окончательно отмерших глаз полились кроваво-красные слезы. На следующее утро на его могиле лежало 44 алых гвоздики.